121. Анна Ларина, жена расстрелянного: Сталин платит долги убитому другу. Что я жалею в Сталине?

121. Анна Ларина, жена расстрелянного: Сталин платит долги убитому другу. Что я жалею в Сталине?

— Молодую жену Бухарина высылают в Астрахань с женами расстрелянных маршалов. Потом их в Астрахани арестовали и всех, кроме двух, перестреляли. Жизнь сохранили Анне и жене Якира. Почему Якиру, судить не берусь. Запало в сознание Сталина, что Якир перед расстрелом крикнул: «Да здравствует товарищ Сталин!» или что-то еще. Анну Михайловну отправляют куда-то под Челябинск, где пытаются вкрутить ей дело о контрреволюционной деятельности. Устроили даже мнимый расстрел. Вывели якобы на расстрел, и во время этого расстрела (мнимого задним числом!) бежит человек — прекратить! После этого Ларину привозят в Москву на Лубянку. И она глядит с удивлением — всюду грузины… какой-то переворот? Где Ежов? Ее принимает новый наркомвнудел Берия, пролистывает ее дело и говорит: ах, какая вы доверчивая (кому-то она там в лагере наговорила лишнего). Вы одна остались после ареста Николая Ивановича? Берия ведет разговор таким образом, что у нее создалось впечатление, будто Бухарин жив. Берия нарочно о нем говорил как о живом человеке.

Все это поразительно. Демонстрируя расположенность к ней, чего добивается Берия и зачем она ему в Москве? В деле Бухарина никакой инициативы проявлять нельзя, действует непреложное правило: с тем, кого числят за Сталиным, инициатива недопустима. Берия выясняет у Лариной — что перед арестом Николай Иванович говорил о «выдающихся деятелях нашей партии»? Сталину важно, что Бухарин, давно мертвый, о нем говорил!

Так Сталин пишет себе биографию. Я знаю таких людей, вся их жизнь есть продумывание их личной биографии.

Итак, с Лубянки Анну Михайловну со свежими фруктами отправляют в камеру, где держат довольно долго. Каждый месяц она получает перевод на 100 рублей; спрашивает — от кого, кто-то из родных? Нет, говорят, внутритюремный перевод. Потом отправляют в лагерь.

Проходят годы, истек срок ее заключения. Послевоенное время, обычная тогда практика — всем продлевают сроки автоматически. Но нет — жену Бухарина, хотя и с ограничениями, выпустили на свободу. Единственная линия преследований — ее второй муж. У нее роман с хорошим человеком, который ее очень любил. Возник брак — и ее мужа преследовали с невероятной изощренностью, пока он в конце концов после освобождения не умер. Но ее не трогают.

Кто, кроме Сталина, мог распорядиться освободить жену Бухарина? Все получали продление лагеря, кроме нее. Кто еще мог в СССР, тайно следя за ее судьбой, распоряжаться ею?

Сына Юру передавали с рук на руки между родственниками. После войны последнего из родственников посадили, и мальчика отправляют в детский дом. Считая родственников своими родителями, он не понимает ситуации и из детского дома бежит; его возвращают. Недавно собирались питомцы этого детдома, и старушка директриса рассказала Юре — когда ты бежал и тебя вернули, меня вызвали в НКВД и сказали: один волос упадет с головы мальчика — и тебе головы не сносить! В какой-то Саратовской области местному НКВД пришло в голову такое? У мальчика уже другая фамилия была, и другое отчество даже.

Нет, у Сталина в его личной биографии есть секретная бухаринская глава, где ее судьба и его судьба связаны. Может быть, Сталин Бухарину это как-то пообещал, не знаю. А может, сам решил, что такая глава хорошо бы выглядела в его тайной биографии. Тайную биографию он писал только для себя, одного… Знаешь, в этой истории Бухарина мне жаль бесконечно, но мне и Сталина жалко.

— Вот чего я не понимаю — жалко? Я не против слова, я по сути. Ведь Сталин в приведенных тобой примерах знал, что врет? Или для него это все как-то не так?

— Наших форм солипсизма тебе не понять. Причастные к власти большевики убеждены, что им в принципе уже принадлежит земной шар! Хотя слово «жалко» здесь непригодно. Жалею что — какую-то такую его сторону, которая на благо? Нет, вероятней, нечто им и нами утраченное. Нами со Сталиным вместе.

— Жалеть — ведь это чувствовать родство.

— Пожалуй, слово не то. «Жалость» здесь экзистенциальная, конечно. Я жалею в Сталине восходящий в нем страшный вопрос. В этом человеке выраженное в чудовищной форме, а может быть, и не могущее быть выраженной не-чудовищно — погибает такая масштабность! Масштабность, при которой все могло, во всех тогдашних существованиях, быть увязано человечески. Но могло ли оно быть увязано иначе, не-сталински?

— Ты не досказал — ощущаешь ли ты некоторое ваше с ним родство?

— Родство, говоришь? Конечно. Это же вся моя жизнь того времени. Я тяготел к этому, не ради себя лично, но ради участия в той масштабности. Конечно, я ощущаю родство — и оттого сегодня тяготею к совершенно иному.