96. Последняя утопия Ленина: русская цивилизация между Западом и Азией. Наследство, наследники и эпигоны

96. Последняя утопия Ленина: русская цивилизация между Западом и Азией. Наследство, наследники и эпигоны

— Что считать поражением — оборванную жизнь? Недовершенные замыслы и решения? Смерть лидера всегда таит опасность для других, встает проблема наследства и эпигонов. Но я имел в виду несколько иные вещи.

Поражение начиналось еще при жизни и проявилось в двух неодинаковых процессах. Один шел внутри самого Ленина. В последний раз он интеллектуально двинулся от себя к себе-другому. Последняя вспышка мозговой энергии, обращенной к новому образу Мира, чтобы соотнести красную Россию и Мир. Заново найти место русской революции, а найдя, придать найденному вес политического решения, которое было для него заключительным аккордом на переходе в действие.

В чем, однако, трудность, позволяющая мне употребить сильное слово поражение?

Он задавался вопросом об особенностях развития России, уже явно пережившей свою революцию и входящей в фазу долговременного развития. Изменяются ли эти особенности в новой фазе, и если продолжать называть ее революцией, то в каком смысле? Согласуются ли эти особенности? Нарушают они ход всемирной истории и общий закон ее, каким он, по Ленину, зафиксирован у Маркса? Ленин твердо отвечал нет — но думал ли так? Или диктовал, зная, что так это прочтут?

Я полагаю, что он так и думал. Но, думая так, по сути уже менял в уме классический Марксов образ Мира. Тот образ, которого Маркс держался почти до конца жизни. А о том, как именно менял этот образ в последние годы жизни Маркс, Ленин имел слабое представление либо запер эти мысли в себе.

Меня всегда удивляло, что, когда в 1908 году была опубликована переписка Даниельсона с Марксом, прямо трактующая тему России, Ленин, всегда откликавшийся на новые публикации классиков, на этот раз не откликнулся. Удивил ли его Маркс неприятно близостью к Даниельсону? Или ум Ленина не был готов к этой проблеме и он зашифровал отклик в статье о Толстом — зеркале революции, о русском народничестве в «Двух утопиях»? Трудно сказать. Два понятия, две идеи начинают у него сближаться и вглядываться, притягивая одна другую.

Первая — это идея России, многоукладной надолго. Многоукладности как исторически нормального для России состояния, где будут меняться лишь пропорции и места укладов, прежде всего социалистического. Многоукладность не пережиток и не инерция, в ней содержится нечто модельное. Многоукладность совпадает с тем естественно-историческим процессом, которого доискивались Маркс, марксисты, да и все политические умы в русле новоевропейской цивилизации. Итак, с одной стороны, вот русская многоукладность. А с другой — Мир, также «многоукладный», принципиально разный.

Мир разнонаправленных развитий. Впервые употребив это выражение в 1968 году в статье «Маркс, Энгельс и революционная Россия», я опирался на интереснейшее письмо Маркса 1858 года в наброске так называемого ответа Вере Засулич. Конфликт разнонаправленных развитий вступал в противоречие с теми априори, которых Маркс придерживался в свой «ортодоксальный» период.

Маркс видел развитие Мира с постоянным отставанием в развитии то тех, то иных его макрорегионов, которые так или иначе будут жестко вовлечены в это развитие и подчинятся ему, ибо прогресс по природе универсален. Единый мир, единый революционный процесс делает всех своими субъектами volens-nolens, ибо он и есть единственный субъект Мира.

В новой картине Маркса конфликтует не универсум развития с его эмбриональными вариантами, а развитие, вступающее в конфликт с развитием же. Мир входит в полосу разнонаправленности «прогрессов». Тут невозможна экстраполяция классического образца. В центр революционного действия выходит проблема управления синхронизацией.

Только сегодня, через сто лет после Маркса, трудности его ума стали практическими трудностями нашего мира. Уходящий Ленин пошел на прорыв для разрешения этих трудностей. В исходный пункт своей новой картины Мира он кладет разнонаправленное развитие и делает из этого выводы, вторгающиеся в политику правящей партии РКП(б).

В новой версии Ленина Мир триедин. Мир Запада (имелась в виду прежде всего Германия) застрял в движении к социализму, пока не найдя своей модели. И пока он ее не найдет, задержка останется его неизбежным состоянием. Мир Азии начинает движение к «буржуазно-демократическому», как выражался Ленин, развитию. Движение к тому, что для Запада давно пройденный путь и его нормальное состояние. Тогда третий, евразийский мир победившей русской революции — лишь мост встречи двух первых, Азии с Европой? Нет, это слишком просто для Ленина.

По Ленину, Россия соединила приостановленное начало мировой революции, уже оттиснутое в советской организации власти и социальном строе — с нерешенной задачей исходных условий человеческого развития. Нерешенность которых — предмет Ленина еще с ранних лет его марксистского самоопределения. Отсюда соединение проблемы начала, которая всегда оставалась для Ленина ведущей, с волатильностью исходных условий.

А теперь? Россия долговременно оставалась «революционной наедине», в активном окружении мировых сред. Как ей соединить советский строй с нехваткой исходных условий развития, оставленной ей в наследство и усиленной войной и затем военно-коммунистическим импровизированием? Вот где у Ленина появляется новое для него понятие: цивилизация. Категория, которой он прежде не пользовался.

В характере Ленина довольно высокая строгость терминологии. Приведу пример. До конца революции 1905 года Ленин пользовался общепринятым термином самодержавие. Противопоставляя ему, по наследству от «Народной воли», то самодержавие народа, то сходные политические конструкции. Затем он пришел к выводу, что царизм после революции 1905 года переменился. Политика Столыпина обновила власть и взялась за решение задач побежденной революции. А по отношению к «палачу-душеприказчику» революции альтернативой может быть только демократическая республика. Из этого Ленин сделал вывод, что термин «самодержавие» к Российской империи более не употребим — и до конца жизни он больше его не употребляет.

Понятие цивилизации как фокусирующий термин вводится Лениным в обход его обычной лексики, лишь поскольку он не находит других терминов для предмета — обновленной сцепки России с советской властью. Цивилизацию Ленин отсчитывает от дефицита непременных условий развития, просвещающего человеческую массу. Оттого и кооперация для него теперь не оптимизация производства в мелкотоварной стране, а концепт, исключающий коллективизацию. Надолго ли, Ленин знать не желает; дело не в сроках. Строй цивилизованных кооператоров, о котором он говорит, имеет философский приоритет.

Вопрос о политической реорганизации советской власти становится для него практической темой. Разнонаправленность развитий в советской России не катастрофа, если ее упорядочить. Какой в этой неосоветской России должна стать государственная организация?

Есть и другие аспекты этой темы: почему Ленин вдруг обращается к «госкапитализму»? Это еще одна попытка обойти партию — он ищет экономическую организацию, которая не стесняла бы разнонаправленных микро— и макрополитик внутри советской власти.

Госкапитализм — понятие, к которому он прибег ради неортодоксальной интуиции, не найдя точного соответствия. Речь шла теперь о такой экономической организации страны, которая была бы нестеснительной для цивилизующего процесса, оставаясь его арбитром.

В конечном счете главным затруднением для Ленина стал смысл сохранения созданной им партии. Была ли РКП(б), будучи однородна и достаточно дисциплинированна, готова принять и освоить политику многоукладного развития? Сможет она управлять синхронизацией развитий либо она этого не допустит? Ответа на этот вопрос он не находил, но искал. Есть факт, сохраненный в рукописи его секретаря старухи Драбкиной, о нэпе. Некоторые вещи оттуда не вошли в печатный текст, в частности то, что Ленин запрашивал запиской членов политбюро: не назрело ли создание отдельной крестьянской партии? На что большинство высказались настороженно либо отрицательно. Ленин производил зондаж идеи многоукладности.

Отсюда преувеличенное, апокалиптическое значение, которое вдруг приобрел для Ленина так называемый национальный вопрос. То не был вопрос этносов или национальностей, то был вопрос о государственной множественности внутри Республики. Доведенная до болевой точки, эта трудность предстала перед ним в оголенном виде — в товарищах по партии, самых близких ему, он увидел вдруг губителей будущего. Но тут, в самый острый момент, Ленин теряет речь.

Это и стало окончательным поражением. Поражение высокое понятие, такое же высокое, как трагедия. Поражение мысли, которая увидела то, чего другие не видят, есть сюжет, где место состраданию, пониманию, даже преклонению.

Поражение Ленина имело и другой аспект. Возникла политическая проблема наследства и наследников: наследники налицо, но в чем наследство? Политическое наследство колоссально — партия, страна, власть, революция. Преемникам надо было свести ленинские взгляды в систему, систематизировав их, но по какому признаку? В чем именно состояло идейное наследство Ленина — в немногих фрагментах, которые он диктовал в последние месяцы? Или в том, что он говорил и делал до того? Проблемное наследство стало битвой, которая должна была неизбежно начаться, если бы даже не протекала в столь людоедских формах.

На переходе от Ленина к Сталину с ущественно, что Сталин единственный, кто предложил партии систематизированного Ленина. Создал «Ленина-классика», в котором поглощен и изглажен классический Маркс, а прочее исчерпано «основами ленинизма». Странный русский гений Ульянова предстал одномерным «Лениным» — могучим козырем сталинских претензий на наследство.

Интуицией человека, рвущегося к власти, покинут Лениным, Сталин разгадал его проблемное поражение в вопросе о партии. А дешифровав поражение Ленина первым, Сталин опередил понимание остальных, уничтожил их одного за другим и унаследовал власть в СССР.

Думаю, проблема наследства Ленина не решена по сей день.