Окружение

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Окружение

Из воспоминаний Федора Гавриловича Головкина:

Но какие тогда были друзья у того, кто царствовал над таким обширным государством? Кто мог тогда иметь такое сильное влияние на судьбы Европы? Князь Куракин? — он был так глуп, как только можно, и, начав с полного ничтожества, достиг, путем лести, высших почестей. Камергер Вадковский? — человек злостный до ослепления. Князь Николай Алексеевич Голицын, впоследствии обер-шталмейстер? — новообращенный вольнодумец, воображающий себя государственным мужем и утешавший великого князя по поводу сцен ревности, которые ему устраивала его супруга тем, что, сделавшись императором, он сможет ее заключить в монастыре. Граф Эстергази, состоявший раньше при наследнике французского короля и принимавший участие во всех ошибках, закончившихся французской революцией? Он имел обыкновение говорить, мрачно покачивая головою: «Только посредством своевременного кровопускания можно предупредить возмущение в большом государстве». Вот те советчики, окружавшие государя, умственные способности которого все больше суживались в кругу домашних споров между его женой, г-жой Нелидовой и их приверженцами.

Из «Юношеских воспоминаний» Евгения Вюртембергского:

Из других обыкновенно присутствовавших [на семейных императорских обедах] лиц, между которыми гофмейстерина графиня Ливен была единственною дамою, я помню только военного генерал-губернатора графа Палена, статного, высокого господина преклонных лет, с приятным, хитрым, но в то же время внушительным лицом; графа Строганова, Нарышкина и графа Кутайсова. Действительный тайный советник и сенатор старик Строганов, казалось, был любимцем монарха. Он слыл за остряка и очень умного человека, а низенькая, сухопарая и скорченная фигура придавала ему вид настоящего дипломата. Обер-камергер Нарышкин, которого в императорском кружке часто называли в шутку кузеном (так как мать Петра Великого была из его фамилии, чем он немало чванился), почитался и тогда уже привилегированным придворным шутником. Он был тучен и приземист, на устах его, как у балетных танцовщиков, всегда порхала любезная улыбка. Все эти господа, за исключением графа Палена, носившего белый мундир, являлись в костюме мальтийских рыцарей.

Александр Борисович Куракин

Из воспоминаний Федора Гавриловича Головкина:

…Александр Куракин, племянник графа Панина, бывшего гувернера императора… был близким другом Павла с самого детства, но он оставался в милости лишь благодаря лести и потому, что Павел привык его видеть и что он не возбуждал беспокойства в других. Он любил блистать, не в силу своих заслуг или внушаемого им доверия, а своими брильянтами и своим золотом, и стремился к высоким местам лишь как к удобному случаю, чтобы постоянно выставлять их напоказ. Он достиг всего и не сумел воспользоваться ничем…

Иван Павлович Кутайсов

Из воспоминаний Федора Гавриловича Головкина:

Камердинер императора Кутайсов, турецкого происхождения… Быстрота его карьеры была поистине поразительна: 6 декабря 1798 года — обер-егермейстер; 22 февраля 1799 года — барон; 9 января 1800 года — граф.

Из «Записок» Николая Александровича Саблукова:

Раньше всех следует упомянуть об Иване Павловиче Кутайсове, турчонке, взятом в плен в Кутайсе и которого Павел, будучи великим князем, принял под свое покровительство, велел воспитать на свой счет и обучить бритью. Он впоследствии сделался императорским брадобреем и в качестве такового ежедневно имел в руках императорский подбородок и горло, что, разумеется, давало ему положение доверенного слуги. Это был чрезвычайно смышленый человек, обладавший особенной проницательностью в угадывании слабостей своего господина. Надо, однако, сознаться, что он по возможности всегда старался улаживать все к лучшему, предупреждая тех, которые являлись к императору, о настроении духа своего господина.

Из «Путешествия в Петербург» Жана Франсуа Жоржеля:

Постоянно видя подле себя Кутайсова, великий князь заинтересовался своим лакеем; этот интерес породил доверие и дружбу. Великий князь поверял Кутайсову свои мысли, свои страсти, свои огорчения и недовольство матерью. Кутайсов сопровождал Павла в качестве лакея, когда тот путешествовал по Европе… Он продолжал служить в этой должности и по возвращении великого князя.

…Этот турок принял религию своего повелителя… Его высокий рост, прекрасная фигура, благородное лицо, мужественная осанка, хорошие манеры, гибкий и уступчивый характер, его склонность ко всем телесным упражнениям — все это заставляло великого князя дорожить им. Вспышки горячего и необузданного характера Павла, сдерживаемые на глазах у матери, разражались без всякого удержу перед любимым лакеем. Меня даже заверяли, что в припадке гнева Павел беспощадно колотил Кутайсова.

Как только великий князь взошел на престол, он вывел Кутайсова из положения низшего слуги, сделав его обер-шталмейстером с чином генерал-майора.

…Вскоре после этого Кутайсов был сделан графом и ему были пожалованы обширные поместья. Во всех своих дворцах Павел I отвел Кутайсову помещение, смежное с тем, которое занимал он сам. Павел пожаловал ему красную ленту св. Александра Невского — орден второй степени в империи. Когда Павел I стал великим магистром ордена Св. Иоанна Иерусалимскаго, он дал Кутайсову рыцарский крест, затем сделал его командором и, наконец, рыцарем Большого креста.

…граф Кутайсов, подобно многим его [императора] окружавшим, часто опутывал его ложными подозрениями, для того только, чтобы увеличить или сохранить свое собственное, никакою заслугою не оправданное влияние. Кутайсов был родом из Турции, где-то взят в плен еще мальчиком и подарен великому князю Екатериною. Павел послал его в Париж для обучения камердинерской службе. Выучившись завивать волосы и брить бороду, он поступил камердинером к великому князю, и в похвалу ему говорили, что он в этой должности отличался непоколебимою преданностью своему господину. Рассказывают, что когда Павел находился при армии в Финляндии и, вероятно, без основания опасался быть умерщвленным, Кутайсов каждую ночь спал на пороге его комнаты, дабы не могли пройти к великому князю иначе, как чрез его труп. […]

Со вступлением Павла на престол Кутайсов предался самому пошлому чванству.

Из «Юношеских воспоминаний» Евгения Вюртембергского:

Этот господин [Кутайсов] в красном мундире Мальтийского ордена, с белоснежным хохлом, как у попугая, был первым любимцем государя… Он вырос на глазах императора в числе низшей придворной прислуги и был возведен в камердинеры, потом в обер-гофмейстеры. В России его ненавидели, но понапрасну, так как ничем не доказано, чтоб он сделал какое-либо зло. Он показался мне добродушным.

Когда в 1798 году Павел получил титул гроссмейстера Мальтийского ордена, Кутайсов был возведен в звание обершталмейстера ордена.

Петр Христофорович Обольянинов

Из «Записок» Николая Александровича Саблукова:

Другой честный, услужливый, добрый и благочестивый человек был генерал-майор Обольянинов, сделанный генерал-адъютантом при восшествии на престол Павла. В течение своей жизни этот человек много сделал для того, чтобы смягчать последствия вспыльчивости и строгости Павла. В конце его царствования он был сделан генерал-прокурором Сената и в этой должности много старался о том, чтобы восстановить беспристрастие в судах. Павел любил и уважал его до такой степени, что никогда не заподозривал людей, близких с Обольяниновым, который и сам ни в ком не заподозривал никогда ничего дурного. Это всем известное обстоятельство сделало впоследствии его дом сборным пунктом всех тех, которые приняли участие в заговоре против Павла. Странно сказать, что я, будучи в большой милости у Обольянинова, ни разу не был ни на одном из его вечеров, хотя мой отец бывал тут почти каждый вечер, чтобы играть с ним в вист. Этот прекрасный человек пользовался таким всеобщим уважением, что когда после смерти Павла он удалился в Москву, то был избран там губернским предводителем дворянства и занимал эту почетную должность до конца своей жизни.

…генерал-прокурор Обольянинов… с величайшим хладнокровием приказывал исполнять и даже усугублять то, что государь повелевал, когда с умыслом возбуждали его гнев.

Алексей Андреевич Аракчеев

Из «Записок» Николая Александровича Саблукова:

Из всех этих лиц… особенного внимания, однако, заслуживает одна личность, игравшая впоследствии весьма важную роль. Это был полковник гатчинской артиллерии Аракчеев, имя которого, как страшилища Павловской и особенно Александровской эпохи, несомненно, попадет в историю. По наружности Аракчеев походил на большую обезьяну в мундире. Он был высокого роста, худощав и мускулист, с виду сутуловат, с длинной тонкой шеей, на которой можно было бы изучить анатомию жил, мускулов и т. п. В довершение всего он как-то особенно сморщивал подбородок, двигая им как бы в судорогах. Уши у него были большие, мясистые; толстая, безобразная голова, всегда несколько склоненная набок. Цвет лица у него был земляной, щеки впалые, нос широкий и угловатый, ноздри вздутые, большой рот и нависший лоб. Чтобы закончить его портрет, скажу, что глаза у него были впалые, серые и вся физиономия его представляла странную смесь ума и злости. […]

В Гатчине Аракчеев… обратил на себя внимание Павла и благодаря своему уму, строгости и неутомимой деятельности сделался самым необходимым человеком в гарнизоне… Надо сказать правду, что он был искренно предан Павлу, чрезвычайно усерден к службе и заботился о личной безопасности императора. У него был большой организаторский талант и во всякое дело он вводил строгий метод и порядок, которые старался поддерживать строгостью, доходившей до тиранства. Таков был Аракчеев. При вступлении на престол императора Павла он был произведен в генерал-майоры, сделан шефом Преображенского полка и назначен петербургским комендантом. […]

…у Аракчеева было два больших достоинства. Он был действительно беспристрастен в исполнении суда и крайне бережлив на казенные деньги. В царствование Павла Аракчеев был, несомненно, из тех людей, которые возбудили неудовольствие общественного мнения против правительства; но император Павел, по природе человек великодушный, проницательный и умный, сдерживал строгости Аракчеева и наконец удалил его…

Из «Записок» Августа Коцебу:

О жестокости генерала Аракчеева рассказывали, что он однажды совершенно спокойно бил одного солдата по голове до тех пор, пока тот не упал мертвый.

Петр Алексеевич Пален

Из «Записок» Николая Александровича Саблукова:

…граф Пален был вызван в Петербург, назначен командиром конной гвардии и инспектором тяжелой кавалерии. Впоследствии он был сделан военным губернатором Петербурга, управляющим иностранными делами и почтовым ведомством, вследствие чего в его руках находились ключи от всех государственных тайн, так что в столице никто не мог предпринять чего-либо без его ведома.

Из «Записок» Августа Коцебу:

Этот человек [Петр Алексеевич Пален], которого обстоятельства вынудили быть участником в столь отвратительном деле [в заговоре], мог в то время быть изображен одними только светлыми красками. При высоком росте, крепком телосложении, открытом, дружелюбном выражении лица, он от природы был одарен умом быстрым и легко объемлющим все предметы. Эти качества соединены были в нем с душою благородною, презиравшею всякие мелочи. Его обхождение было жестокое, но без суровости. Всегда казалось, что он говорит то, что думает; выражений он не выбирал… Он охотно делал добро, охотно смягчал, когда мог, строгие повеления государя, но делал вид, будто исполнял их безжалостно, когда иначе не мог поступать, что случалось довольно часто.

Почести и звания, которыми государь его осыпал, доставили ему весьма естественно горьких завистников, которые следили за каждым его шагом и всегда готовы были его ниспровергнуть. Часто приходилось ему отвращать бурю от своей головы, и ничего не было необычайного в том, что в иные недели по два раза часовые то приставлялись к его дверям, то отнимались. Оттого он должен был всегда быть настороже и только изредка имел возможность оказывать всю ту помощь, которую внушало ему его сердце. Собственное благоденствие и безопасность была, без сомнения, его первою целью, но в толпе дюжинных любимцев, коих единственною целью были их собственные выгоды и которые равнодушно смотрели, как все вокруг них ниспровергалось, лишь бы они поднимались все выше и выше, — можно за графом Паленом признать великою заслугою то, что он часто сходил с обыкновенной дороги, чтобы подать руку помощи тому или другому несчастному.

Везде, где он был в прежние времена, генералом ли в Ревеле или губернатором в Риге, его все знали и любили как честного и общественного человека. Даже на вершине своего счастия он не забыл своих старых знакомых, не переменился в отношении к ним и был полезен, когда мог.

Никита Петрович Панин

Из «Записок» Александра Николаевича Вельяминова-Зернова:

Никита Петрович, выросши вместе с Павлом и часто отнимая от него игрушки, думал продолжать ту же короткость и сохранять ту же силу воли и против императора царствующего.

Из «Записок» Адама Ежи Чарторыйского:

Этот человек был, по-видимому, создан более, чем кто-либо другой, играть выдающуюся роль в делах империи. Он обладал всеми необходимыми для этого качествами: громким в России именем, недюжинными способностями и большим честолюбием. Будучи совсем молодым человеком, он уже сделал блестящую карьеру. Назначенный русским посланником в Берлин, он вскоре был призван императором Павлом в коллегию иностранных дел под начальство князя Александра Куракина. […]

Прослужив несколько месяцев в иностранной коллегии, граф Никита Петрович вызвал чем-то неудовольствие императора, был отрешен от должности и выслан на жительство в Москву. Но… граф сумел воспользоваться этим коротким промежутком времени и повлиять заметным образом на судьбы своей страны. Известие о кончине Павла он принял с нескрываемою радостью и тотчас приехал в Петербург с самыми радужными надеждам на будущее.

* * *

Из воспоминаний Федора Гавриловича Головкина:

…низость и злоба второстепенных царедворцев окончательно погубили, нравственно и физически, этого несчастного государя. […]

Как только началось новое царствование — появилась партия, существовавшая в России уже давно и располагавшая большим влиянием, о чем, несмотря на чутье русских в интригах, лишь немногие имели ясное понятие. Эта партия, связанная со двором многими нитями, что, однако, мало показывалось там, и в этом, вероятно, заключается причина, почему ее так мало замечали и никто о ней не говорил. Я назову ее «немецкой партией», она родилась еще при Петре Великом из желания руководить цивилизацией и состояла в последующие царствования из лиц разных национальностей, разных чинов и разного пола, образовавших молча союз против всех остальных… При воцарении Павла эта партия вошла опять в силу, и нижеследующий список ее членов даст лучшее понятие о ней, чем все, что я мог бы сказать; сама императрица, граф Пален, граф Панин [Никита Петрович], граф Петр Головкин, обер-егермейстер барон Кампенгаузен, барон Гревенитц, г-жа Ливен [Шарлотта Карловна] и др. В числе этих лиц было немало таких, которые никогда не видели друг друга и никогда не беседовали между собою; у них не было ни общего плана действий, ни совещаний для обсуждения такового, но они на слово верили друг другу и составляли как бы одну секту. Опасность, грозящая одному, приводила в движение других, а многие даже не подозревали, до какой степени они принадлежали к этой партии и вдохновлялись ею. Не знаю, удалось ли мне передать ясно мою мысль о «немецкой партии» в России, но внимательный наблюдатель ее не пропустит, и существования ее нельзя отрицать, хотя на это и нет явных доказательств.

Из «Юношеских воспоминаний» Евгения Вюртембергского:

Гости встречали монарха в не очень просторной парадной гостиной [Михайловского замка] с натянутым благоговением. Долее всех разговаривал он обыкновенно с военным генерал-губернатором [П. А. Паленом] и часто шептал ему на ухо что-то, причем граф Пален принужден был наклоняться к нему, обменивался несколькими словами с графом Строгановым и потом каждый раз наклонялся к генералу Дибичу, к великой досаде, как я ясно видел, всех остальных присутствующих, отводил его в сторону и, часто указывая на меня и пожимая ему руку, обнадеживал заверениями в своей благосклонности.

Лишь только император оборачивал лицо, тотчас же просветлялись мрачные черты всех гостей и вновь представляли выражение полнейшего удовольствия. Однажды Строганов и Нарышкин пустились взапуски друг перед другом любезничать со мной; я же, помня умное наставление моего гувернера [И. И. Дибича] ни с кем, кроме самого императора, не быть слишком разговорчивым, отделывался одними «да» и «нет» и, наконец, на слишком назойливые вопросы отвечал, что «считаю себе не по плечу разговоры с дипломатами и остряками, так как я еще только начинающий службу драгун».

Эта выдержка из упражнений, которые задавались мне в школе моего лукавого гувернера и были так удачно рассчитаны на весь придворный персонал, произвела самое благоприятное впечатление на сердце императора. […]

Едва прибыл я домой, как мне передал камер-паж от имени императора Мальтийский орден (высшее отличие, которое только мог пожаловать мне государь), и вслед за тем покои мои наполнились бесчисленными посетителями. Когда наконец весь этот рой придворных и высших военных чинов отхлынул, я обратился к генералу Дибичу с очень естественным вопросом: «Что, собственно, вся эта комедия означает? За что все эти незаслуженные почести и разве так приказано императором?»

Генерал сообщил мне, что его величество, когда я остался один с императрицей, призвал его к себе, благосклонно пожал ему руку и сказал: «Благодарю вас, генерал, за сопровождение принца; он теперь мой навсегда. Он превосходит мои ожидания и будет, я уверен, вполне соответствовать моим намерениям. Я теперь приставлю вас к нему; вы должны быть всегда с ним, никогда без него. Ваше усердие для меня весьма важно; я полагаюсь на вас и пребываю к вам благосклонен».

— Что при таких обстоятельствах, — продолжал Дибич, — Люди за вами ухаживают, будет вам понятно. Но позвольте одно замечание: не доверяйте никому, ибо они все лукавы, как кошки, и до тех только пор не выпускают когтей, пока над ними плеть господина…

«Ах ты лисица! — подумал я. — Ты смеешься над русскими вельможами; а сам, выскочка, того не замечаешь, как ты себя унизил этой лестью перед 13-летним мальчиком, которую ты расточаешь ему из одного уважения к милостям императора».

И правда: если бы русские повально ненавидели всех иностранцев, это было бы им простительно благодаря образу действий Павла I. В его царствование все высшие должности были открыты чужеземным проходимцам, тогда как оскорбленный русский человек в справедливом негодовании, с уязвимым чувством гордости скрывался в отдаленных углах своей родины. […]

Во мне, ребенке, вдруг признали нового царского любимца, и ничто так не подтверждало этого мнения, как низкие поклоны придворных.

Когда я с генералом моим [Дибичем] сходил с лестницы, то он, задыхаясь от счастья, бросился мне на шею, и при этом радостном движении с него слетел парик. Готовность, с которою я поспешил услужить ему, подняв парик, доставила мне при этом случае даже поцелуй в руку от моего гувернера, в глазах которого кончик пальца, осчастливленный прикосновением императора, был уже своего рода святынею.

Из «Записок» Августа Коцебу:

Что Павел приказывал со строгостию, то исполнялось его недостойными слугами с жестокостию. Страшно сказать, но достоверно: жестокость обращена была в средство лести. Его сердце о том ничего не знало. Он требовал только точного исполнения во всем, что ему казалось справедливым, и каждый спешил повиноваться. Но этого недостаточно было для вероломных слуг.

Им нужно было, чтобы государь чувствовал необходимость держать их при себе, и чтобы он чувствовал ее все более и более; с этою целью они старательно поддерживали его подозрительность и пользовались всяким случаем, чтобы подливать масла в огонь. Неумолкаемое поддакивание вошло в обычай, окончательно извратило нрав государя и с каждым днем делалось ему необходимее. […]

…из тех, которые обыкновенно приближались к нему [Павлу I], редкий человек мог скрыть свое коварство: к ногам его повергалась одна лишь корыстолюбивая, всегда косо смотрящая подлость; все это притворство не могло, конечно, не казаться противным этому прямодушному человеку, и невольно вспыхивало его негодование. Самую тягостную обязанность для государя составляет изучение людей, потому что оно приводит к презрению человечества. […]

Не по недостатку рассудка Павел подпал под влияние льстецов, а вследствие их адского искусства не давать уснуть его подозрительности и представлять как преступление всякое правдивое противоречие. Последствием этого было то, что все честные люди замолкли даже в тех случаях, когда по долгу совести им надлежало говорить. […]

Когда его ослепляли подозрительность и заносчивость, льстецы и искатели счастья, которые его окружали, спешили еще более затемнять его рассудок, дабы ловить рыбу в мутной воде. Но в следующие за тем минуты, как только государь снова приходил в себя, никто не мог быть уверен, что удастся продолжить обман, и потому все желали перемены: одни чтобы сохранить добытое всевозможными происками, другие чтобы получить от нового государя знаки его милости, а третьи — чтобы сыграть какую-нибудь роль.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.