Первая женитьба

Первая женитьба

Из дипломатического донесения Виктора Фридриха фон Сольмса от 29 июня 1773 г.:

…ландграфиня Дармштадтская приехала наконец с тремя своими дочерьми в прошлую субботу этого месяца в Царское Село. Его императорское высочество великий князь встретили их с изъявлением большой к ним дружбы и расположения…

Из дипломатического донесения Виктора Фридриха фон Сольмса от 3 августа 1773 г.:

Третьего дня вернулся курьер из Дармштадта и привез согласие на брак принцессы Вильгельмины… с великим князем. Хотя этого должны были ожидать, но кажется, как будто уверенность в этом произвела заметное довольство; по крайней мере, таково впечатление, произведенное на великого князя, который вне себя от радости и видит величайшее счастье в браке своем с этой принцессой; он очень в нее влюблен и считает ее вполне достойной его любви и уважения…

Из дневника великого князя Павла Петровича:

Проехав Гатчинские ворота, мы заметили, что издали поднялась пыль, и думали, что вот уже императрица с ландграфиней и ее дочерьми; каково же было наше удивление, когда мы увидели телегу с сеном. Через некоторое время пыль снова поднялась, и мы более не сомневались, что это едет императрица с остальными. Когда кареты были уже близко, мы велели остановить свою и вышли. Я сделал несколько шагов по направлению к их остановившейся карете. Из нее начали выходить. Первая вышла императрица, вторая ландграфиня. Императрица представила меня ландграфине следующими словами: «Вот ландграфиня Гессен-Дармштадтская, и вот принцессы — ее дочери». При этом она называла каждую по имени. Я отрекомендовался милости ландграфини и не нашел слов для принцесс…

Я удалился тотчас после ужина и первым делом отправился к графу Панину узнать, как я себя вел и доволен ли он мною. Он сказал, что доволен мною, и я был в восторге. Несмотря на свою усталость, я все ходил по моей комнате, насвистывая и вспоминая виденное и слышанное. В этот момент мой выбор почти уже остановился на принцессе Вильгельмине, которая мне больше всех нравилась, и всю ночь я ее видел во сне.

Из переписки дипломата Ахаца Фердинанда Ассебурга:

Принцесса Вильгельмина до сих пор еще затрудняет каждого, кто бы захотел разобрать истинные изгибы ее души, тем заученным и повелительным выражением лица, которое редко ее покидает. Я часто приписывал это монотонности дармштадтского двора, необыкновенно однообразного, и остаюсь еще при мнении, что принцесса будет веселее в иной местности, хотя не могу ручаться, чтобы скука от пребывания в Дармштадте была единственным или главным побуждением к тому, что есть в ее поведении несвойственного молодости.

Удовольствия, танцы, наряды, общество подруг, игры, наконец, все, что обыкновенно пробуждает живость страстей, не достигает до нее.

Среди всех этих удовольствий принцесса остается сосредоточенною в себе самой, и когда принимает в них участие, то дает понять, что делает это более из угождения другим, чем по вкусу.

Есть ли это нечувствительность или руководит ею в этом случае боязнь показаться ребенком? Не знаю, что сказать и простодушно сознаюсь, что основные черты этого характера для меня еще покрыты завесою. Никто на нее не жалуется; ей оказывают такое же доверие, как ее сестрам; мать отличает ее; наставники хвалят способности ее ума и обходительность нрава; она не выказывает капризов, она хотя холодна, но одинакова со всеми, и ни один из ее поступков не опровергнул еще моего мнения, что сердце ее чисто, сдержанно и добродетельно, но что ее поработило честолюбие. С тех пор как ей толкуют о путешествии в Петербург, она охотнее принимает участие в разговорах, и, видимо, с желанием обогатить себя познаниями. Без сомнения, она более, чем ее сестры, интересуется этим путешествием. Более оживленные предметы, иная среда, иные развлечения, более важные обязанности, более разнообразные мысли дадут более простора ее душе, которая некоторым образом заснула от излишнего однообразия теперешних ее занятий… Насколько я знаю принцессу Вильгельмину, сердце у нее гордое, нервическое, холодное, быть может, несколько легкомысленное в своих решениях, но, что еще вернее, открытое и послушное силе верного суждения и привлекательности благоразумного честолюбия. Ее нрав и манеры приобрели некоторую небрежность, но они смягчатся, сделаются приятнее и ласковее, когда она будет жить с людьми, которые особенно привлекут ее сердце. Ожидаю того же от направления ее ума, ныне недеятельного и привязанного к небольшому числу местных идей и невнимательного более по привычке, чем по естественной наклонности, серьезного и подчиненного некоторым предубеждениям, но который в иной местности и при иных обязанностях должен будет приобрести более обширности, прелести, верности и прочности. Принцесса захочет нравиться. Она из всего молодого дармштадтского семейства имеет наиболее грации и благородства в манерах и в характере, точно так же как она имеет всего более находчивости ума. Эти преимущества уравновешиваются недостатком здоровья и красоты и большою неровностью и крутостью нрава.

Из переписки Екатерины II:

Сын мой обзавелся домом; он намерен жить скромно… не покидает ни на шаг своей жены, и оба они служат примером наилучшей дружбы в свете. Великая княгиня золотая женщина: она наделена самыми солидными качествами; я ею очень довольна; муж ее обожает, и все окружающие ее любят. […]

…у этой дамы [жены Павла Петровича, Натальи Алексеевны] везде крайности; если мы делаем прогулку пешком — так в двадцать верст, если танцуем — так двадцать контрдансов, столько же менуэтов, не считая алемандов[21]; дабы избегнуть тепла в комнатах — мы их не отапливаем вовсе; если другие натирают себе лицо льдом, у нас все тело делается сразу лицом; одним словом, золотая середина очень далека от нас. Боясь злых, мы не доверяем никому на свете, не слушаем ни добрых, ни дурных советов; словом сказать, до сих пор нет у нас ни в чем ни приятности, ни осторожности, ни благоразумия, и бог знает, чем все это кончится, потому что мы никого не слушаем и решаем все собственным умом. После более чем полутора года мы не знаем ни слова по-русски; мы хотим, чтобы нас учили, но мы ни минуты в день старания не посвящаем этому делу; все у нас вертится кубарем; мы не можем переносить то того, то другого; мы в долгах в два раза противу того, что мы имеем, а мы имеем столько, сколько едва ли кто-нибудь имеет в Европе. […]

Великий князь был у меня и сказал, что он опасается, чтоб до меня не дошло и чтоб я не прогневалась. Пришел сам сказать, что на него и на великую княгиню долг опять есть. Я сказала, что мне это неприятно слышать и что желаю, чтоб тянули ножки по одежке и излишние расходы оставили. Он мне сказал, что ее долг там от того, от другого, на что я ответствовала, что она имеет содержание (и он также), как никто в Европе, что сверх того сие содержание только на одни платья и прихоти, а прочее — люди, стол и экипаж — им содержится и что сверх того она еще платьем и всем года на три снабдена была… Она просит более двадцати тысяч, и сему, чаю, никогда конца не будет… […]

Я думаю… что если ослепленный великий князь инако не может быть приведен в резон насчет Разумовского[22], то не может ли Панин уговорить его, чтоб он Разумовского услал в море, дабы слухи городские, ему противные, упали. […]

Вы желали, чтобы мое паломничество к Троице произвело чудо… Моления ваши услышаны: великая княгиня беременна, и здоровье ее, кажется, укрепилось.

Из донесения английского дипломата Р. Гунинга от 29 апреля 1774 г.:

Какие бы беспокойства ни испытывала Екатерина за последнее время, несомненно, что поведение Павла Петровича не имеет на это влияния и что в настоящее время она имеет полное основание быть им довольною. Недавно она выразилась, что обязана великой княгине тем, что она возвратила ей сына, и что постоянная забота ее жизни будет состоять в том, чтобы рассчитаться с нею за это одолжение. Действительно, она пользуется каждым случаем быть приятною великой княгине, которая, несмотря на то что не так умна, как ее супруг, приобрела большое на него влияние. В настоящую минуту Павел Петрович находит себя счастливым только в ее обществе, куда допускается один лишь молодой граф Андрей Разумовский. Желание сделаться популярным, которое проявлялось в поведении великого князя, кажется, исчезло и заменилось другою крайностью: отсутствием самого простого внимания к его окружающим. В положении, в котором находится Павел Петрович, трудно определить его характер по его поступкам, и можно сказать, что до настоящего времени у него не было характера: он легко воспринимает впечатления, но они легко и забываются. Таким образом Екатерина могла, до известной степени, внушать ему, чрез посредство лиц, к нему приставленных, те чувства, которые она желала бы в нем видеть.

Из «Записок» Михаила Александрович Фонвизина, племянника писателя:

Мой покойный отец рассказывал мне, что в 1773 или 1774 году, когда цесаревич Павел достиг совершеннолетия и женился на дармштадтской принцессе, названной Натальей Алексеевной, граф Никита Иванович Панин, брат его, фельдмаршал П. И. Панин, княгиня Екатерина Романовна Дашкова, князь Н. В. Репнин, кто-то из архиереев, чуть ли не митрополит Гавриил и многие из тогдашних вельмож и гвардейских офицеров вступили в заговор с целью свергнуть с престола царствующую без права Екатерину II и вместо нее возвести совершеннолетнего ее сына. Павел Петрович знал об этом, согласился принять предложенную ему Паниным конституцию, утвердил ее своей подписью и дал присягу в том, что, воцарившись, не нарушит этого коренного государственного закона, ограничивающего самодержавие.

Душою заговора была супруга Павла, великая княгиня Наталья Алексеевна, тогда беременная. При графе Панине были доверенными секретарями Денис Иванович Фонвизин и Бакунин, оба участники в заговоре. Бакунин из честолюбивых, своекорыстных видов решился быть предателем. Он открыл любовнику императрицы князю Г. Г. Орлову все обстоятельства заговора и всех участников — стало быть, это сделалось известным и Екатерине. Она позвала к себе сына и гневно упрекала ему его участие в замыслах против нее. Павел испугался, принес матери повинную и список всех заговорщиков. Она сидела у камина и, взяв список, не взглянув на него, бросила бумагу в камин и сказала: «Я не хочу знать, кто эти несчастные». Она знала всех по доносу изменника Бакунина.

Единственной жертвою заговора была великая княгиня: полагали, что ее отравили или извели другим образом.

Молодая великая княгиня в весьма короткое время вполне овладела умом великого князя, что одинаково не понравилось как императрице, так и народу; первой потому что она ей показалась интриганкой, а второму потому что она им видимо пренебрегала. Никто тогда не предвидел, что ее карьера скоро кончится, так как никто не знал, что ее мать скрыла то обстоятельство, которое препятствовало ей дать престолу наследника. Мне впоследствии в Германии сообщили об этом следующее: принцесса родилась с неестественным наростом хвостца, который увеличивался с ростом и становился весьма тревожным. По этому поводу были спрошены первые хирурги Европы, но безуспешно. Наконец, явился какой-то шарлатан из Брауншвейга, осмотрел ребенка и обещал удалить этот нарост. Он велел изготовить род сиденья из железа и посадил туда бедную крошку с такою силою, что хвостец переломился и провалился вовнутрь тела. Девочка чуть не умерла от этой ужасной операции, но, хотя ее тогда вылечили, она должна была умереть с выходом замуж; действительно, при первых же родах ребенок был остановлен внутренним препятствием, о котором никто не знал и которое нельзя было устранить. Великая княгиня выказала в последние минуты необычайный героизм, требуя, чтобы ею пожертвовали ради ребенка. Это был сын, но жертва матери не могла его спасти. Это происшествие описывалось различно, но то, что я рассказываю, — истина… Горе великого князя не знало границ.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.