Второй брак и новые приближенные
Второй брак и новые приближенные
Еще более скромен был второй брак государя. Отец невесты — свойственник И.М. Языкова Матвей Васильевич Апраксин — не получил даже младшего думного чина, братья стали по обычаю комнатными стольниками, не более. О выборе супруги Федор Алексеевич объявил 12 февраля 1682 г., 15-го была скромно сыграна свадьба, без обычного чина и при запертом Кремле. Царь был уже очень болен и лишь 21-го сумел принять придворных, гостей и посадских с подношениями, 23-го царь и царица дали свадебные «столы»[243]. Сильвестр Медведев тепло поздравил новобрачных, уподобляя царя Геркулесу, Александру Великому, Титу, Августу, Соломону, Константину Великому[244].
Радуйся царю, от Бога избранный,
От него же нам, россиянам данный! —
восклицал поэт, уверяя:
Ничто в мире лучше, яко глава
Крепкого тела, егда умна, здрава.
Глава была умна, но не здрава. До сей поры Федор Алексеевич, и болея, не выпускал из рук государственных дел, хотя временами был на грани смерти. Согласно донесениям нидерландского резидента Иоганна фан Келлера, сильнейшая болезнь свалила царя в январе 1678 г., среди военных приготовлений. Вообще ослабленный зимой, Федор Алексеевич так простудился на Крещенском водосвятии, что доктора отчаялись, Дума, забросив дела, размышляла о престолонаследии. Однако государь пересилил болезнь и 10 мая ослепил великих послов Речи Посполитой роскошью и величием, которое, «к удивлению присутствующих, превосходило его возраст».
Демонстрируя выздоровление, Федор Алексеевич всенародно отпраздновал именины, а 7 августа самолично произнес перед послами речь по случаю ратификации мирного договора в хоромах, где свод был расписан «небесными созвездиями с зодиаком и течением планет», а стены увешаны французскими шпалерами «с изящными изображениями римских сражений»[245]. Зимой 1682 г. царь также надеялся на выздоровление, но оказался прикованным к постели настолько, что не мог контролировать исполнение своих распоряжений.
В феврале, марте и апреле 1682 г. правительство продолжало функционировать, но роль вхожих в комнаты больного ближних людей необычно повысилась — об этом с гневом или одобрением пишут все современники. Их влияние не касалось крупных государственных распоряжений, но стало ощутимо. Сторонник Матвеевых (если не сам граф А. А. Матвеев) уверяет, что благодаря ближним людям было изменено отношение царя к ссыльному временщику. За прозябавшее в Мезени и заваливавшее первых лиц Москвы жалобами семейство Матвеевых вступилась новая царица и ее братья-стольники, боярин и оружничий Иван Максимович Языков, «глубокий прежде площадных, потом и придворных обхождений проникатель» постельничий Алексей Тимофеевич Лихачев и его брат стряпчий с ключом Михаил (о значении дворцовых синов см. в Приложении). По словам сторонника Матвеевых, они стали «сильным орудием к оправданию совершенной невинности тех оклеветанных»[246].
Братья Лихачевы и Языков выдвинулись по дворцовому ведомству. Языков с 1671 г. служил в Судном дворцовом приказе, при восшествии Федора на престол был пожалован в думные постельничие (хотя в Думе не заседал) и возглавил Царскую мастерскую палату с товарищем своим стряпчим М.Т. Лихачевым. С 16 августа 1680 г., получив чин окольничего, Языков стал руководить Оружейной, Золотой и Серебряной палатами, оставив Царскую мастерскую палату братьям Лихачевым. Федор Алексеевич, и без того любивший «художества», в это время особенно активно интересовался работой своих мастеров, чем и объясняется его сближение с распорядительными администраторами, на лету ловившими его мысли. Языков был пожалован в бояре — честь, достойная царского оружничего, но Лихачевы при Федоре так и не получили думных чинов[247].
Поскольку Языков занял должности, принадлежавшие раньше умершему Б. М. Хитрово (но не непосредственно, а после В.Ф. Одоевского), сторонник Матвеевых заключил, что Языков, Лихачевы и Апраксины «положили жестокую бразду» клану Хитрово и И.М. Милославскому. Это преувеличение, как преувеличено и значение «реабилитации» Матвеевых: царь просто освободил их из-под надзора и позволил жить в г. Лух — в Москву они были вызваны лишь после его смерти. Напомню, что в то же время Федор Алексеевич освободил из заточения в Кирилло-Белозерском монастыре глубоко уважаемого им патриарха Никона, разрешив тому жить в Воскресенском Новоиерусалимском монастыре.
Против этого царского желания долго и упорно возражал патриарх Иоаким, положение Никона при Федоре в первые годы даже ухудшилось, но смертельно больной царь проявил особую твердость — и это милосердное деяние не приписывается придворным интриганам. В то же время после долгого заточения был сожжен протопоп Аввакум, ужаснувший Федора Алексеевича кровожадным фанатизмом — вплоть до выражения надежды на уничтожение «никонианской» Москвы турками, — и это распоряжение почему-то не приписано Языкову и Лихачевым[248].
Более серьезное обвинение против И.М. Языкова выдвинул близкий к государю Сильвестр Медведев, писавший о начавшихся зимой 1682 г. распрях в верхах и недовольстве народа правлением, не контролируемым больным Федором Алексеевичем. От сетований на то, что великие и малые начальники «мздоимательством очи себе ослепили», волнение народа переходило в гнев «от налогов начальнических и неправедных судов». В частности, когда стрельцы одного московского полка пожаловались государю на полковника, вычитавшего у них половину жалованья, и царь приказал провести расследование, именно Языков, «по наговору полковников стрелецких, велел о том розыск учинить неправедный и учинить челобитчикам, лучшим людем, жестокое наказание».
Языков вполне мог исказить смысл устного царского распоряжения или даже высказаться по этому мелкому вопросу от имени царя, но Медведев преувеличивает, называя ею «первым государским советником» (это позволяет ему отвести обвинения от В.В. Голицына и других первых лиц Думы), а позднейшие историки усугубляют эту ошибку, говоря о «правительстве во главе с Языковым». Думаю, напрасно одному Языкову приписывается более трезвая реакция на вторую, общую челобитную стрельцов 23 апреля, когда правительство вынуждено было начать следствие о злоупотреблениях полковников.
Обвинение против Языкова поддерживает датский резидент Бутенант фон Розенбуш: тот будто бы неправильно информировал о просьбе стрельцов главу Стрелецкого приказа Долгорукова, а при наказании стрелецкого ходатая заявил, что эго делается по царскому указу. Механизм поступка Языкова в общем понятен, тем более что все повести о начале Московского восстания 1682 г. упоминают о неправедном следствии, проведенном вопреки справедливому царскому указу (только обвиняют не Языкова, а вообще начальство или дьяков Стрелецкого приказа)[249].
Любопытно, что народ, поднявшийся после смерти Федора Алексеевича на открытое восстание, тоже старательно преувеличивал роль «временщиков», отводя даже тень обвинений от государя: высшего защитника всенародной правды. В.И. Буганов и ряд других историков доказали, что восстание посадских людей в Москве во главе со стрельцами и солдатами, распространившееся в 1682 г. и на другие города России и Украины, было обусловлено общим ухудшением их положения, а не только новейшими несправедливостями, ставшими искрой для взрыва недовольства.
Принципиально важно другое: восставшие, в первую очередь стрельцы и солдаты гвардии, отстаивали те же идеи, что декларировал царь Федор Алексеевич: общей правды, государственной функции всех сословий в организме страны, равного правосудия и т. п. Смерть великого государя и полное недоверие к верхам дворянства и церкви, неспособных отстаивать общие интересы, стали спусковым крючком «стрелецкого бунта». Современные источники практически единодушно свидетельствует, что, как только патриарх и бояре посадили на престол 10-летнего Петра вместо 16-летнего (по тем временам взрослого) царевича Ивана, единокровного брата Федора, восстание стало неизбежным.
Если даже при царе Федоре бояре и приказные люди, вопреки его воле, попустительствовали неправде и всякому насилию, «что же ныне при сем государе царе Петре Алексеевиче, который еще млад и на управление Российского царства не способен, те бояре и правители станут в этом царстве творить? — вопрошали восставшие. — Ведаем, что не лучше нам бедным восхотят сотворить, но еще больше постараются во всем на нас величайшее ярмо неволи возложить, ибо не имея над собой довольного ради царских юных лет правителя и от их неправды воздержателя, как волки будут нас, бедных овец, по своей воле в свое утешение и насыщение пожирать».
Неслучайно, перебив особо ненавистных лиц во дворце, в приказах и армии, стрельцы и солдаты объявили их государственными изменниками, которые и самого царя Федора извели. Не напрасно, получив возмещение всех своих материальных требований, они воздвигли на Красной площади памятник победе над неправдой, взяли у правительства жалованные грамоты для всех служилых по прибору, посадили на престол неправедно обойденного Ивана Алексеевича, назвались «надворной пехотой» (в противовес дворянской коннице) и хотели остаться при троне гарантами общей правды. «Чаяли… государством управлять», «хотели… правительство стяжать», — с испугом повторял годами позже представитель верхов[250].
Самого Сильвестра Медведева ужасала мысль, что «невегласы мужики» посмели присвоить себе право на идеи «премудрых мужей», а «верхи» перетрусили и разбежались, предоставив спасать себя девице! Конечно, хотя Долгоруковы и Ромодановские пали в первые часы бунта, В.В. Голицын, Одоевские и другие представители высшей знати, Ф.Л. Шакловитый, Е.И. Украинцев и их товарищи-приказные не разбежались из Москвы вслед за большинством дворян и администраторов. Даже нелюбимый Сильвестром патриарх Иоаким, несмотря на «страхование», помогал царевне Софье шаг за шагом, неделя за неделей «утишать» народное волнение.
Мирное подавление самого опасного городского восстания XVII в. в России не было импровизацией одной царевны Софьи, как, публицистически заостряя, старается показать Медведев. Но «мужеумная» царевна оказалась действительно необходима для «премудрого» обращения с народом. И без нее в России, скорее всего, не произошло бы революции типа английской (как пугал Медведев) и государство бы не пало, но самые опытные и храбрые представители господствующего сословия не смогли бы победить, не пролив реки крови. Именно такую ситуацию хотел сделать невозможной Федор Алексеевич, когда упорно старался изменить облик дворянства, бюрократии и особенно их высшего слоя.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.