VI БЕДЛАМ
VI
БЕДЛАМ
Завтрак подходил к концу, как вдруг дверь, ведущая в столовую из передней, широко распахнулась и на пороге показалась странная женская фигура во всем белом, с длинной палкой в руках.
Лица вошедшей я не могла рассмотреть, так как одетый на голову косматый рыжий парик закрывал большую часть лица; к тому же над самыми глазами к парику был прикреплен особый широкий венчик, на котором крупными буквами было написано: "Аллилуйя".
Мне сделалось жутко, так как я подумала, что вошла психически больная, сумасшедшая женщина. Но, заметив, что белый фантастический костюм, в который была одета вошедшая, обильно украшен разноцветными лентами, я вспомнила слова "старца", сказанные мне накануне о том, что у него будет одна "генеральша вся в лентах". Подвигаясь какой-то странной, точно разбитой, походкой, приседая и подпрыгивая, белая женщина громко выкрикивала:
— Христос воскресе! Христос воскресе!
Затем, сильно стуча палкой о пол, она истерическим голосом, голосом кликуши начала выкрикивать что-то совершенно невнятное и несуразное.
Приблизившись к "старцу", дама в лентах вдруг упала перед ним на колени и пронзительно крикнув: "Отец!.. Бог — Саваоф!.." — грохнулась на пол и распростерлась ниц.
Потрясенная этой сценой, я спросила сидевшую рядом со мной Тюню:
— Кто эта дама?
— Софья Аркадьевна Похитонова, — кратко ответила она.
— Больная, ненормальная?
Тюня пожала плечами и сдержанно проговорила:
— Вы напрасно так думаете.
— Но… зачем же на ней этот безобразный парик?
— Какой парик? — удивилась Тюня. — Вы ошибаетесь. Это совсем не парик, это сибирская шапка из волчьей шерсти — подарок отца Григория. Он привез ее из Сибири. Софья Аркадьевна очень дорожит этим подарком.
— А зачем эти ленты, этот странный костюм? — не отставала я, хотя и сознавала, что мои настойчивые расспросы шли вразрез с самыми элементарными правилами "хорошего тона ".
— Она взяла на себя личину юродства, — объясняла Тюня. — Она желает унизить себя, она хочет, чтобы над нею смеялись… Это, конечно, очень тяжелый подвиг, особенно для светской женщины, но Софья Аркадьевна добровольно приняла его на себя и несет его безропотно.
"Какой странный подвиг!.. Возвращение к XVI столетию", — подумала я, не решаясь, однако, высказать этого вслух, чтобы не обидеть свою собеседницу.
Дамы поспешили на помощь к юродивой, подняли ее, по она тотчас же вырвалась от них и бросилась к "пророку" с неистовым криком:
— Отец!.. Отец Григорий!.. Бог — Саваоф!..
Она кидалась к нему на шею, старалась обнять его, но он отбивался от нее крича:
— Отстань, отстань от меня Христа ради… Тварь поганая!..
Мне показалось, однако, что он отбивался менее энергично, чем можно было ожидать от него при этих условиях.
А она продолжала цепляться за него, продолжала хватать его руки, покрывая их поцелуями.
— Отойди от меня, дьявол! — орал "прозорливец" во все горло, — а не то вот, как перед Истинным, расшибу тебе башку!
Наконец дамам удалось снова завладеть Софьей Аркадьевной, и они повели ее под руки на стоявший в переднем углу большой широкий диван, устроенный в виде ската.
Софья Аркадьевна, точно обессиленная от только что пережитой сцены, распласталась на диване.
Но это был один момент. Тотчас же она снова поднялась и, простирая руки по направлению к "старцу", громким, проникновенным голосом начала выкрикивать:
— Падите ниц перед ним!.. Целуйте его след!.. В эту минуту зазвенел телефон.
— Тюнька, — сказал Распутин, обращаясь к молодой графине Головкиной, — узнай, хто такой звонит.
Тюня поспешно встала и направилась к телефону. Видно было, что она с радостью готова исполнить поручение "отца Григория".
Но я заметила, что графиню Головкину такое обращение "пророка" с ее дочерью заметно покоробило. Однако она, видимо, не решилась высказать ему своего неудовольствия по этому поводу. Она ограничилась только тем, что сдвинула брови и сделала каменное лицо. Но "старец", очевидно, не придал никакого значения мимике графини.
"Однако, — подумалось мне, — как мало церемонится "прозорливец" со своими почитательницами, даже с теми из них, на средства которых живет".
Через минуту Тюня докладывала Распутину:
— Любовь Павловна Мосолова спрашивает вас: когда она сможет приехать к вам? Ей необходимо посоветоваться с вами.
— А хто это такая Любовь… как, бишь, она сказала? — спросил "пророк", обращаясь к дамам.
— Это жена Николая Дмитриевича Мосолова — о нем вы, конечно, слыхали.
— Штой-то не припомню.
— Товарищ председателя в…
Дамы назвали одно из государственных учреждений в Петрограде.
— Так, так. Слыхал… Ну, скажи, пущай приходит, — обратился "старец" к Тюне.
— Она просит узнать, когда же, просит назначить день и час, — заметила Тюня.
— Ну, примерно, хоть завтра, так, после вечерни. Тюня снова пошла к телефону.
— А ты придешь ко мне завтра? — спросил "пророк", обращаясь ко мне.
Я сказала, что завтра целый день занят и что поэтому я никак не могу быть у него.
— Ну, все же я позвоню к тебе, — сказал он.
— Позвоните, — согласилась я, — хотя вы вряд ли застанете меня дома.
Мои слова услыхала Софья Аркадьевна. Она все еще лежала на диване в распластанном виде, — услыхала и страшно вознегодовала.
— Господи! — завопила она. — До чего мы дожили?.. Он САМ, Бог–Саваоф, будет звонить по телефону какой-то девчонке… Вот они, ваши черницы, прелестницы…
— Замолчишь ли ты, погань! — кричит на нее Распутин.
Но юродивая генеральша долго не могла успокоиться. Замолчала было на минуту, но затем снова начала выкрикивать:
— А я последние свои денежки сейчас отдала… За автомотор уплатила… Хотелось отца повидать… Осталась без копейки… Слышите вы?..
Слова "генеральши", видимо, сильно нервировали "отца Григория": лицо его приняло злое выражение, он насупился и сердито крутил головой.
— Так я и знал, — бормотал он. — Ишь ты, тварь проклятая. Право, погань ты этакая…
Меня до крайности поражала и возмущала эта грубая, дикая брань — но, кажется, только одну меня. Все остальные дамы, кровные, титулованные аристократки, представительницы высшего придворного бомонда, ничем не выражали ни своего возмущения, ни своего протеста. Даже великая княгиня Милица Николаевна делала вид, что она не замечает ничего странного в поведении "старца".
"Примирились? Привыкли? — недоумевала я. — Или же авторитет "отца Григория" так подавил их, что они уже не в состоянии относиться критически к нему и к его поступкам?"
— Разве можно так браниться? — упрекнула я "старца".
— Да как же мне ее не бранить? — воскликнул он. — Слышь, слышь, что она говорит…
— Я говорю, что ты — Бог–Саваоф… Да, да, Бог–Саваоф… А отец Филарет — живой Христос. Христос! — по-кликушечьи выкрикивала Софья Аркадьевна.
— Вишь, вишь, что она говорит… Она все исшо заодно с Филаретом, с отступником окаянным… Не хочет отстать от него, от еретика проклятого… Ах ты сатана ленточная!..
Монах Филарет,[14] который возбуждал такую злобу "прозорливца", в течение нескольких лет был близким его другом и единомышленником. В бурные годы 1904–1906 они вместе рука об руку боролись с революцией, вместе громили "безбожную интеллигенцию", "жидов" и всех других "инородцев", считая их единственными виновниками движения, поднявшегося в общественных кругах и народных массах.
Но затем между Распутиным и монахом Филаретом пробежала черная кошка, произошел резкий разрыв, и недавние друзья обратились в ярых и заклятых врагов. Закипела вражда, завязалась ожесточенная борьба Филарет выступил с обличениями против Распутина, обвиняя его в темных пороках, в грязных похождениях.
Эти обличения, подкрепленные документальными данными, пошатнули было положение "отца Григория" в высоких сферах. Пошатнули, но ненадолго, вскоре он снова оправился, и положение его сделалось еще более, чем было прежде. Несмотря на это, "прозорливец" продолжал пылать ненавистью к Филарету, и всякое упоминание о "мятежном монахе" приводило его в бешенство.
Так было и на этот раз. Достаточно было юродивой выкрикнуть несколько фраз о Филарете, фраз, в которых проглядывало ее сочувствие к "проклятому отступнику", как вдруг "старец" в сильном волнении вскочил со своего места.
— Нет, я не могу… Нет моих сил боле! — неистово заорал он, дико озираясь вокруг. — Нет больше моего терпения!.. Держите меня, а не то я ее убью!..
И он, зажав кулаки, ринулся по направлению к дивану, на котором лежала юродивая генеральша.
Дамы стремительно бросились к нему, схватили его под руки и начали успокаивать.
— Отец Григорий… Батюшка дорогой… успокойся ради Бога, — говорили они.
"Пророк", делая попытки освободиться, дико рычал:
— У-у-у, сатана… дьявол ленточный…
Этот бедлам мне стал невыносим, и я решила уехать.
Одновременно со мной из столовой исчез родственник графини Головкиной; я видела, как он, очевидно возмущенный всем происходившим, воспользовавшись общим замешательством и суматохой, вызванными угрозой Распутина убить юродивую, быстро взял под руку свою жену и решительно направился в переднюю.
Прислуги в передней не оказалось, и нам пришлось самим разыскивать свои шубы, шляпы, калоши. Это заняло довольно много времени.
Вдруг из спальни "пророка", находившейся через одну комнату от столовой, раздались на всю квартиру громкие, протестующие крики прислуги.
— Что случилось? Что такое? — с недоумением и тревогой спрашивали дамы, бывшие в столовой.
В эту минуту влетела Дуня.
— Что за беда! Все рубашки растаскали! Скоро "отцу" не в чем будет ходить! — возбужденно кричала она.
— Что такое? В чем дело?
— Да Софья Аркадьевна опять две рубашки "отца" набрала. Из комода вытащила. На ней и без того уже четыре рубашки "отца" надето, а ей все мало…
Оказалось, что генеральша под шумок, скрывшись из столовой, направилась в спальню "прозорливца", надеясь запастись там новыми реликвиями из белья и платья "отца Григория". Но на этот раз замыслы ее были разрушены благодаря вмешательству прислуги.
Очевидно, ни грубая брань, ни проклятия, ни угрозы "пророка" убить ее — ничто не поколебало ее преданности "отцу Григорию": по-прежнему он остался ее кумиром, ее живым Богом.
Когда мы наконец оделись и направились к выходу, в переднюю вошел Распутин — угрюмый, измятый, всклокоченный.
Молодая дама, его горячая поклонница, обратилась к нему с легким, почти нежным упреком:
— Отец Григорий, за что вы так на нее сердитесь? Ведь она же так… любит вас…
"Отец" вращал глазами, очевидно, не находя, что сказать.
— А пошто она… меня за Бога почитает? — угрюмо проговорил он наконец, почесывая себе живот.
Но он, видимо, лукавил, стараясь навести нас на ложный след и в то же время затушевать настоящую причину своего негодования против юродивой генеральши.
Все это происходило до войны, почти накануне ее. О том, как протекала жизнь "отца Григория" за время военной грозы, какую позицию занял он и его влиятельные поклонницы и почитательницы по отношению к страшному испытанию, поразившему Россию, — я буду говорить во втором выпуске этих очерков.
Что касается Ксении Владимировны, то она в начале великого поста покинула Петроград и уехала к себе, т. е. в имение мужа, в его подмосковную вотчину. Перед отъездом она уверяла меня, что в будущем сезоне непременно снова приедет в Петроград, чтобы продолжать свои наблюдения над "пророком" и его поклонницами.
Обещание это г-жа Гончарова действительно исполнила и в самый разгар сезона 1915 года, в конце января, появилась в Петрограде, причем немедленно же возобновила свое знакомство с "отцом Григорием", снова начала очень часто бывать у него, видеться с его почитательницами. Но об этом периоде ее сношений со "старцем" нужно говорить много и долго, а потому я отлагаю свой рассказ до другого раза.