«Работы великие, партии непрестанные»
«Работы великие, партии непрестанные»
Долгорукову нельзя отказать в храбрости и энергичности — он не собирался сидеть в Реште, чтобы «персияне» не думали, «бутто мы только можем держатца по гварнизонам и за бессилием больше не можем никаких действ в Персии казать». В марте 1727 года он с отрядом из 800 драгун и солдат проделал посуху нелегкий путь из Решта на Баку, оттуда прибыл в Дербент, а в июне уже писал доношения из крепости Святого Креста.
За короткий срок генерал ознакомился с состоянием войск и успел «в совершенное нам владение надлежащие места привести». «В ефте лета зачел жить калмыцким манером», — похвалился командующий в письме Макарову 5 апреля. «Дорога зело злая и студеная была», — сообщил он о своем рейде по прибрежным и горным тропам, где проехать можно было только верхом «на вьюках», а «телегами невозможно». У моря путь преграждали устья десятков больших и малых рек. Русский путешественник спустя сто с лишним лет после Долгорукова описал горную дорогу под Астарой: «…воздух становится холоднее, вид закрывается лесами, дорога изгибается по ребрам гор и скал, народонаселение прекращается. Нельзя пожаловаться, чтоб нашему пути не доставало живописности, но это живописное соединяется по временам с некоторой опасностью: узкая тропинка только что способная для одной лошади, извивается по обрыву скалы над зияющей бездной; достаточно одного неверного шага, чтобы погибнуть горестно в этой пропасти»{472}. В конце XIX века российские военные, совершавшие поездки с разведывательными целями по приграничным областям южного соседа, из всех путей, проходивших по прикаспийским территориям Ирана, только направление из Решта на Казвин считали более или менее пригодной «колесной дорогой», остальные же коммуникации по-прежнему представляли собой горные тропы{473}.
Решительность князя Долгорукова возымела нужное «действо» — местные жители вместе с большими и малыми «владельцами» не только не обнаружили «противности», но и «великую мне учтивость показывали и послушание как больше быть невозможно, как в провианте, фураже и подводах с великим довольством давали с радостию; сверх всего под драгун презентовали 660 лошадей», как следует из его доклада в Петербург. Князь гордился тем, что «привел в подданство ее императорскому величеству правинции… с которых будет ее императорскому величеству доходу около ста тысяч рублев»{474}. Правда, эти доходы еще надо было получить.
Об спехах решено было известить российских подданных. Опубликованная 7 мая 1727 года в Петербурге «Реляция» гласила: «Сего мая в 1 день получена ведомость от генерала господина князя Долгорукова, аншефт командующего над войски ее императорского величества, обретающимися в Персии, из Дербента от 5 числа апреля сего 1727 года, что он имел свой марш из Гиляни до Дербента с некоторою частью кавалерии и, будучи в том марше, привел ея императорскому величеству в подданство персидския провинции, лежащия по берегу Каспийского моря, а именно Кергеруцкую, Астаринскую, Ленкоранскую, Кызылагацкую, Уджаруцкую, Сальянскую, також и степные народа Муганской, Шегсеванской, Мазаригской провинции пришли в подданство ж. И во время сего его маршу помянутых провинций владельцы ханы, султаны и другие управители великую показывали ему учтивость и послушание, и в провианте, в фураже, и в подводах великое он имел от них довольство, и давали все с радостью; и сверх того под драгун презентовали шестьсот шестьдесят лошадей, и в верности ее императорскому величеству подданство учинили присяги и обещали платить на каждый год в казну ее величества податей по сту тысяч рублев: також и армяня из собрания Саганацкого прислали к нему своих депутатов с прошением, чтоб им всем быть в вечном ее императорского величества подданстве, и дать бы им места для поселения в провинциях, принадлежащих ее императорскому величеству, которые им показаны; и они, армяне, видя те места, довольны оными явились, понеже оные места изрядные, хлебородные и лесные, и желают на оные переходить. Також персиане тех провинцией, которые по трактату достались под владение турецкое и которые под владением персидским остались, просят в подданство ее императорского величества; понеже от турков им великия озлабления, разорения и тиранства учинены. И тако с помощью Божиею дела ея императорского величества в Персии благополучно идут»{475}.
Энергично действовали и другие местные командиры: в феврале 1726 года «при урочище Шембебазар» был разгромлен мятежный отряд «Мамад Али хана сардара»{476}. Однако кроме привычных уже деревенских «бунтов» появилась и другая опасность. Вслед за турецко-афганским миром последовали неприятельские действия. Афганский военачальник Сайдал-хан с четырехтысячным отрядом из соплеменников и вспомогательным персидскими частями объявился на границе Гиляна. 20 декабря 1727 года под Лагиджаном его встретил майор Кескерского полка Иван Юрлов с командой всего из 200 солдат, 20 драгун, 20 казаков и 50 конных грузин и армян. Привыкший побеждать персидские войска Сайдал-хан бросил на горстку людей свою конницу в «панцирех» и «железных шишаках», но встреча с регулярной частью закончилась для нее плачевно. Афганцы были встречены залповым огнем, повернувшая назад конница затоптала свою же пехоту, и нападавшие все вместе бежали с поля боя от штыковой атаки. Отряд Юрлова потерял в бою пять человек убитыми и 28 ранеными; со стороны неприятеля было «побито и потопло в реке» 600 человек{477}.
В феврале 1728 года князь докладывал об успехах другого командира — полковника Василия Озерова, который со своим отрядом «за Кесмою» трижды разбил повстанцев, объединившихся под знаменем самозванца, провозгласившего себя сыном шаха Султан-Хусейна, умершего или убитого в афганском плену осенью 1727 года. В марте «шахович» был разгромлен еще раз и «пешком ушел в горы», потеряв убитыми 150 человек. Его потери могли бы быть и больше, но, объяснял командующий, «здешнего неприятеля за легкость чрез меру много побить невозможно»{478}.
В донесении из Дербента 8 октября 1727 года генерал с гордостью, хотя и не без некоторого преувеличения, подводил итог своих усилий:
«И как я сюда прибыл, то в великой слабости и опасности были здешние дела, а именно: из крепости Святого Креста версты без конвоя не смели выступить; в Дербенте тако ж на поля за сады не смели выехать, а коли и езживали, то обще собравши с наипом человек по двести и больше; в Ряще без конвоя офицеры из квартиры в квартиру друг к другу не хаживали; а чтобы от Сулака до Дербента и от Дербента до Баку отнюдь не смели сухим путем коммуникацию учинить — и не думали о сем, чтобы могла статься коммуникация. И так наши люди были в робости и в отчаянии, и в великой слабости все наши дела в Персии обращались, о чем обстоятельно известен Верховный тайный совет.
И, будучи я здесь, сколько мог с усердным моим прилежанием вашему императорскому величеству в здешних краях службу показывал, а именно: в какой бодрости все люди ныне обретаются и какая комыуникация сухим путем от крепости Святого Креста и до Ряща учинена, о чем обстоятельно вашему императорскому величеству известно, с какою отвагою и с великим азартом с двумя стами конвоем от Ряща и до Дербента прошел, и какие сильные действа учинил, и какой неприятелям страх показал, отчего покиня турки Остаринскую, Кергеруцкую, Ленкеранскую провинции, ретировались в Ардевиль, в которых провинциях свои гарнизоны учинил и другие провинции многие в подданство привел, о чем прежде сего с обстоятельством вашему императорскому величеству доносил, с которых доходу будетъ не малая сумма»{479}.
Долгоруков мог гордиться своими успехами, хотя степень «бодрости» его подчиненных измерению не поддается; солдат, офицеров и казаков ожидали, по словам командующего, «работы великие, партии непрестанные». Генерал был уверен, что все «бунты прекращены быть имеют», но все же в мае 1727 года писал в Петербург, что продолжать «прогрессы» и даже занять уже формально принадлежавший России по Петербургскому договору Астрабад невозможно без присылки дополнительных войск, поскольку «злые и непостоянные народы» не желают признавать себя российскими подданными{480}.
Уже в июне Левашов докладывал своему начальнику, что после его успешного похода на Баку на дорогах Гиляна вновь появились «завалы, перекопы и шанцы»{481}. «Коммуникации» в русских владениях прерывались; уже покоренные земли опять приходилось «приводить в подданство»; но эти усилия требовали присылки все новых войск. Местные ханы и султаны боялись российских солдат и их начальников, но при их отсутствии перебегали во владения шаха или к туркам, как доложил Долгоруков, по причине «персидской самой глупости и слабой надежды и суеверия».
Как будто уже усмиренные «злые и непостоянные народы» по мере роста сил и успехов шаха вновь обнаруживали неповиновение. После побед иранцев над афганцами и турками «почали являтца развратные и возмутительные письма, и народы шатаютца», как докладывал Левашов летом 1730 года.{482} В разных местах вспыхивали восстания; так, в 1730 году «забунтовал» под Астарой Джафар-салтан; затем отряды «бунтовщиков» появились в Ленкоранской провинции, но «партиею маэора Вульфа разбиты и несколько деревень их сожжено»{483}.
Против непокорных отправлялись воинские «партии». Одну из них, выступившую из Астары и наводившую порядок «по волостям», возглавил полковник Никита Ступишин — тот самый, который так не хотел ехать в Иран. «Декабря 16 дня 730 году помянутая партия в марш вступила и чрез великие грязи, и воды, и ущельи, и горы, за которыми в надежде бунтовщики обретались, шли 17 верст» — так начал он рапорт о дейстиях своего отряда в 500 человек против «бунтовщиков» из «Кергеруцкой волости» во главе с неким Карабеком, «развращавших» окрестные деревни и устраивавших завалы на дорогах. На этих дорогах, даже самых больших, отмечал на пути из Энзели в Решт в 1893 году ротмистр русской армии Бельгард, были «постоянным ступанием вьючных лошадей и лошаков выбиты возвышения и углубления, не допускавшие другого движения, как шагом»{484}.
Экспедиция оказалась нелегкой:
«17 декабря в марше при деревне Чикаш бунтовщика Карабека з гор чрез великие ущелья по росийской партии бунтовщики чинили великую стрельбу; и помянутые бунтовщики от партии стрельбою же отбиты, и двор помянутого бунтовщика Карабека и при том мужичьих 9 дворов сожжены. И во оной деревне только найдены две скотины и отданы солдатом. По разогнании помянутых бунтовщиков партия пришла к мусахановой деревне, называемой Тигу, от первого начлегу 25 верст, где з гор по партии великая же стрельба велась.
Декабря 18 при помянутой деревне ночью во дворах бунтовщиков на-множилося; и из дворов, и из гор, и из лесу великая ж стрельба учинена была, на которых бунтовщиков командрован был Ступишина полку капитан Княжников, порутчик 1 да прапорщик 1 во 100 гранодерах и фузелеах и з 20 казаками. И в помянутой деревне собравшихся бунтовщиков отоковал, где бунтовщики жестокую стрельбу чинили, чего ради еще на оных бунтовщиков кумандрован был в помочь Дубасова полку капитан Рыбушкин и порутчик 1 во 100 фузелёрах. И по сообщении обоих команд помянутых бунтовщиков из помянутой деревни выбили и гнали за ними до гор верст з две и, возвратяся, помянутую деревню выжгли, а по оставшей команде с полковником з гор стрельба же была немалая.
В помянутой акции побито и ранено с неприятельской стороны (как видно было) много и переловленых повешено 10 человек. С нашей стороны побито: капрал 1, салдат 4, кананер 1, казак 1 — итого 7; раненых капитан Княжников 1, сержант 1, капрал 1, салдат 12, казаков 2.
Против 19 декабря в ночи при горах во дворы намножилося вновь бунтовщиков немало, на которых декабря 19 дня командрован был Бакинского полку капитан Чюбаров да порутчик 1, подпорутчик 1, прапорщик 1 во 160 человеках салдатах. И оная каманда чрез многую стрелбу неприятеля из дворов выбили и гнали за ними до гор три версты, а вышепоказанные дворы все выжгли.
При оной акции побито и ранено с неприятелской стороны немало же; повешено 10 человек. С нашей стороны побито: порутчик 1, салдат 9 человек; ранены подпорутчик 1, капрал 1, салдат 22»{485}.
После этого рейда местные старшины-калантары пришли с повинной.
Это лишь одна из многочисленных реляций, стекавшихся к командующему в Гиляне Левашову. И в других местах российские командиры отряжали подобные «партии», которые форсировали горные теснины, откуда «из ущелей из гор учинена была от неприятеля стрельба великая; боролись с «сильным грабительством» на дорогах и засадами на переправах, атаковали расположенные «в крепком месте» деревни, где приходилось действовать «наступательно с примкнутыми штыками».
В том же 1731 году Левашов рапортовал об удачном походе отряда из 300 солдат и казаков капитана Бундова «в Пуминском махалле» на гнездо мятежников «в крепком месте в урочище Рукура»: крепость была разорена, и в плен попал «главный бунтовщик Мелик Магамет»; капитан Гомзяков действовал в деревне Харарут под Лагиджаном; майор Вульф со своим отрядом вновь был послан на «бунтовщика Карабека»; капитан Гремякин в Фуминском «уезде» усмирил деревню Ширезиль, а в лесу под Кескером разогнал «бунтовское собрание» и сжег «шалаши» повстанцев{486}.
Боевые потери, как правило, были минимальными, и гилянские «мужики» быстро уступали поле боя регулярным войскам; но порой им удавалось, пользуясь внезапностью и численным перевесом, одержать верх, и тогда расходившиеся слухи о победах мятежников были опаснее, чем их реальные силы. Так, 26 мая 1731 года на «великой акции» погиб усмиривший не одну деревню капитан Бундов вместе со своим подпоручиком, двумя капралами, 36 солдатами и 20 местными «скороходами». Вспыхнула вся Кергеруцкая провинция, куда были направлены отряды из Кескера и Кесмы во главе с полковниками Шваном и Шенингом{487}. Многоопытный Левашов хорошо понимал, что победы над «бунтовщиками» относительны: неорганизованные возмущения легко подавляются, но «под пеплом искры тлеются», докладывал он императрице Анне Иоанновне 6 декабря 1730 года.
Частые «командировки» в гилянских леса и горы изматывали солдат и офицеров. Относительно безопасной была жизнь больших гарнизонов в городах и крепости Святого Креста.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.