ЧЬЯ ЖЕНА КОНСТИТУЦИЯ?

ЧЬЯ ЖЕНА КОНСТИТУЦИЯ?

Осенью Гапон остро почувствовал давление с двух сторон.

С одной стороны Владимир Петрович Литвинов-Фалинский, главный фабричный инспектор Петербурга, довольно известный писатель по экономическим вопросам, позднее — видный чиновник Министерства промышленности и торговли (выделенного из Министерства финансов), который присутствовал при открытии «Собрания» и говорил пылкую речь, изменил свое отношение к гапоновской организации и приступил к созданию собственного рабочего движения. Руководителями основанного в октябре 1904 года Санкт-Петербургского общества взаимопомощи механических рабочих стали М. А. Ушаков, Д. В. Старожилов, В. И. Пикунов — исключенные еще год назад из гапоновского кружка «зубатовцы». Инициатива создания этого «желтого профсоюза» исходила от работодателей, стремившихся подорвать позиции Гапона. Но она — вне всякого сомнения! — была одобрена полицией. И, вероятно, Фуллоном, который начал побаиваться неуемной энергии отца Георгия. Новая рабочая организация была малочисленной, и, вероятно, всего того, что могло предложить рабочим гапоновское «Собрание» (лекции, чайные, потребительские кооперативы), там не водилось; зато бывшие «зубатовцы» привлекали рабочих простотой разрешения трудовых споров: предприниматели и фабричная инспекция подчеркнуто доброжелательно встречали их ходатайства, с Гапоном же стали неуступчивы.

6 декабря открывался Невский отдел «Собрания». Во главе отдела был поставлен, по рекомендации Кузина, слесарь сидякинского завода Николай Петрович Петров. (Роль этого человека в судьбе Гапона и гапоновской организации впоследствии оказалась во многом роковой.) Как всегда, приехал Фуллон — приехал и выступил. Но речь его была непохожа на прежние. По свидетельству Петрова, он сказал следующее:

«Братцы-рабочие, поздравляю вас с открытием собрания, собирайтесь сюда мирно. Братцы-рабочие, не делайте стачек, приходите ко мне, и я вам все устрою. Нет, братцы, ко мне не ходите, лучше идите к фабричному инспектору, он хороший человек и вам все устроит, в чем вы только будете нуждаться, а стачек не делайте».

Это было что-то новое: градоначальник призывал профсоюз воздержаться от стачек (но Гапон их до сих пор и не устраивал!), а притом и сам отказывался от той роли посредника в трудовых спорах, которую играл несколько месяцев. Он передавал разрешение этих споров в руки фабричной инспекции, уже заведомо недоброжелательной. Слово «стачки» было произнесено именно начальством. Гапона как будто специально подталкивали в эту сторону.

Дальнейшее только подтверждает это впечатление:

«Уезжая, он (Фуллон. — В. Ш.) обратился к Гапону: „Какое у вас тут прекрасное место, садик, все это удобно, я летом непременно приеду к вам чайку попить в саду“. Гапон лукаво поддакивал и просил не забывать нас. „Да, да я и то частенько не забываю вас: что у кого болит, тот про то и говорит“, — сказал Фуллон. Гапон просил его посодействовать, чтобы администрация завода Сан-Галли выдала получку рабочим к празднику, и дал ему письмо рабочих. Фуллон взял письмо, но тут же сказал, что лучше устроить взаимопомощь, и с этим уехал».

Это — со стороны властей.

С другой стороны, на Гапона с каждым днем все большее давление оказывали его товарищи — те из них, кто считал себя «посвященными». В обстановке, когда все общество заговорило о конституции, о реформах, когда оживилось движение земцев, «программа пяти» приобрела неожиданную актуальность. Левое крыло организации хотело бы начать открытые действия, по меньшей мере — открытую пропаганду.

Лидером «оппозиционеров» неожиданно стала Вера Карелина. Гапон всегда гипнотически действовал на женщин — светских дам, романтических революционерок, приютских девочек, темных работниц… Но Вера Марковна была женщиной особенной. Выросла она в приюте, с ранних лет работала на ткацкой фабрике — а начитанностью превосходила, кажется, и своего мужа, и его друзей. Жена Ивана Павлова, происходившая из профессорской семьи, дружила с Карелиной на равных. Гапон относился к ней с искренним уважением, восхищался тем, как организовала она женскую часть «Собрания»; сама она, по свидетельству Павлова, воспринимала его лидерство в «Собрании» как неизбежность — но спорили они горячо. Варнашёв был на стороне Карелиных. Кузин и Васильев, лично преданные отцу Георгию, во всем с ним соглашались. Но зато и на них стали смотреть искоса, особенно на Кузина, в котором видели гапоновского наушника.

Гапон отстаивал статус-кво, но понимал необходимость уступок — раскол и открытый конфликт с революционными партиями ослабили бы его организацию еще больше, чем появление покровительствуемых властями конкурентов. Отчасти он и сам заражался внезапно изменившимся духом времени. Только что были тишина, спокойствие — время для неторопливых малых дел просвещения и милосердия, для бесконечной фронды, для взрывающих тишину одиночных терактов и погромов — уж кто для чего создан… И вдруг все зашевелилось. Важно было в новой ситуации успеть получить свое.

В ноябре «Собрание» полуофициально отказалось от национальных и вероисповедных ограничений, прописанных в уставе. Если раньше рабочего-инородца или инославного, пришедшего на собрание, порой просили уйти[23], то теперь Гапон призвал не просто допускать, а привлекать в «Собрание» финнов, поляков, эстонцев, евреев. Последних среди петербургских рабочих было очень мало (за пределы черты оседлости, тем более в столицу, допускались лишь состоятельные и образованные лица иудейского вероисповедания), зато в Петербурге отчасти находилось руководство Бунда. Гапон готов был к диалогу с ним — правда, через считаные недели его настроение изменилось.

Изменился круг лекционных чтений. Вместо гимнастики, французского языка и естествознания рабочие хотели обсуждать насущные политические вопросы. К чтению лекций стали привлекаться публицисты-радикалы. Одним из них был Сергей Яковлевич Стечькин (фамилия его писалась через мягкий знак; в следующем поколении он исчез, и внук Сергея Яковлевича, знаменитый конструктор стрелкового оружия, известен как Стечкин).

У Стечькина было два псевдонима — С. Соломин (так подписывал он свои научно-фантастические и нравоописательные повести) и Н. Строев. В качестве Строева он начиная с сентября 1904 года помешал в «Русской газете» (стоившей очень дешево и рассчитанной на демократического читателя) «беседы», писанные «простым народным языком». Несчастная судьба женщины «из простых», доведенной до воровства, злоупотребления гласных городской думы в Саратове, борьба с попытками обложить налогом рабочие чайные — ну и так далее. Последовательная критика мелких российских неустройств с элементарным рецептом их исправления: «Иностранцы каждому делу учатся и в науку верят. А у нас думают, что все само собой сделается. Ну, и ждут у моря погоды».

Стечькин (вот ведь бывают странные сближения!) учился в гимназии вместе с Зубатовым, дружил с ним, а потом был в числе читателей библиотеки Михиных. В 1886 году именно он ввел Зубатова (уже секретного сотрудника полиции) в народнический кружок, а потом, арестованный по докладам своего друга, провел три года в достославном городе Холмогоры. Зная о зубатовских корнях гапоновского союза, он относился к нему скептически и критиковал его в печати. Но Гапон и его сподвижники (прежде всего Васильев, который в этот период был официальным председателем «Собрания») высоко оценили «беседы» Строева-Стечькина и постарались привлечь его в свою организацию. В декабре он становится ее постоянным гостем. Впоследствии, давая показания полиции, Сергей Яковлевич утверждал, что попросту удовлетворял свое журналистское любопытство. Но это явно не так. Есть свидетельства, что он читал лекции «по текущим вопросам дня». А начиная с 20-х чисел декабря именно в «Русской газете» за подписью Строева появляется подробная хроника событий, закончившихся Кровавым воскресеньем. Впрочем, об этом — ниже.

В ноябре Гапон устанавливает связи с лидерами либералов-земцев. В начале ноября состоялась встреча либералов и гапоновцев. С одной стороны присутствовали Екатерина Дмитриевна Кускова, публицист и общественный деятель правосоциалистической или леволиберальной направленности (позднее занимала позиции между меньшевиками и кадетами), ее муж, экономист Сергей Николаевич Прокопович, а также легальный марксист, масон, позже соредактор Бурцева по «Былому» Василий Яковлевич Богучарский «и еще две дамы»; с другой — Гапон, Кузин, Васильев, Варнашёв и Карелин, все подписанты «программы пятерых».

Разговор шел о том, как рабочие могут принять участие в движении. Прокопович посоветовал им взять на вооружение социал-демократическую программу. Ему ответили, что рабочие этой программы не примут, и зачитали «программу пяти». Земцы были приятно удивлены и всецело одобрили тайные идеи гапоновцев. Однако, по словам Карелина, «они нам ничего не посоветовали, как и что делать нам, мы от них ничего не добились. Они оказались в нетях…» Можно предположить, что отца Георгия это вполне устроило. Он предпочитал действовать по собственному плану. А план заключался в этот момент, по всей видимости, в том, чтобы как можно дольше оттянуть решительное выступление, продолжая, сколько это возможно, легальную и лояльную властям деятельность «Собрания» и извлекая из этого положения максимум того, что еще можно было извлечь.

А на дворе, напомним, ноябрь: земский съезд, набоковская петиция, «банкетная кампания». 28 ноября у Казанского разгоняют студенческую демонстрацию (не первую и не последнюю). В этот день Гапон, выдержав паузу, начинает действовать.

Созвав «расширенное руководство» (32 человека — центральный совет и руководство отделов со «штабами»), Гапон объявляет: да, собственную петицию подавать надо. Основа петиции — «программа пяти», которая впервые была доведена если не до рядовых членов организации, то до активистов. Но если просто подать петицию, она затеряется в ряду других, объяснял отец Георгий, и ничего не даст. Нет, надо дождаться правильного часа (какого? — ну, например, новых поражений на Дальнем Востоке… сейчас вот вышла к берегам Кореи эскадра Рожественского, вот когда и если ее разгромят… или Порт-Артур падет…). И подумать о том, в какой форме подать нашу петицию, чтобы она действительно дошла до верховной власти… То есть — до царя. И потом, надо подготовить малограмотные, аполитичные рабочие массы. Да и сам текст петиции еще не написан.

Часть собравшихся это не устроило: левое крыло хотело действовать немедленно. Но Гапону удалось одержать верх. Решено было поручить отцу Георгию подготовить текст петиции, факт собрания держать втайне — и ждать. Гапон получил отсрочку — несколько недель по меньшей мере. Вероятно, он рассчитывал, что до тех пор «либо шах умрет, либо ишак» — кризис как-то сам рассосется. А может быть, наоборот: правительство ослабеет настолько, что разным общественным силам, в том числе и рабочим союзам, удастся без особого риска склонить его к уступкам. Наконец, он всерьез надеялся на то, что Николай как-то покажет себя. Для Гапона в 1904 году идея монархии не была чем-то враждебным, не была и пустым звуком. Он еще верил, что царь может стать не главой бюрократии, а союзником борцов с ней. И вот в этот-то момент, когда царь сам повернется к народу, и надо будет к нему обратиться.

Но отсрочка оказалась очень недолгой. В дело вмешались другие люди.

12 декабря (в тот день, когда правительство опубликовало урезанную программу реформ, вызвавшую всеобщее разочарование) старый друг гапоновцев, Марк Александрович Финкель, может быть, знавший о встрече 28 ноября, а может, и не знавший, пришел на общее собрание активистов организации на квартире Гапона и стал призывать их немедленно подать петицию в поддержку петиций, уже поданных другими сословиями, — иначе-де голос рабочего класса не будет услышан и рабочие от грядущих преобразований не получат своей доли. Ему возражали, что это может привести к закрытию «Собрания» и аресту активистов. Не беда, отвечал Финкель, зато позиция рабочих будет услышана, замечена…

Как ни странно, эти слова не вызвали отпора. Наоборот, левое крыло, «карелинцы», подхватили их. Как будто они хотели, чтобы дело, которому они отдали полтора года, пошло прахом, а самим им не терпелось попасть на тюремные нары. Общественная горячка захватила их так же, как и интеллигентов. Гапон повел себя осторожно: не спорил, но и не соглашался. Почувствовав отклик, Финкель пришел на собрание еще раз, через три дня, со своей сестрой. Свои лекции он тоже использовал для агитации за немедленное вступление в борьбу…

Мемуаристы, описывающие конфликт между Финкелем и Гапоном, противоречат друг другу. Восстановить его с точностью до дня невозможно. Но то, что конфликт был, — несомненно. В какой-то момент Финкель прекратил лекции, и Гапон искал, кем его заменить. Именно с этим связано приглашение Стечькина и переговоры (ни к чему не приведшие) с журналистом А. Филипповым.

Сам Гапон пытался как-то нейтрализовать агитацию Финкеля. Если во время его выступления он промолчал, то потом, разговаривая с рабочими, уже не стеснялся в выражениях. Он говорил им, что интеллигенты вроде Финкеля хотят использовать рабочих в своих целях, «а после и сядут на нашу шею и на мужика; он уверял, что это будет хуже самодержавия». Не обходилось дело и без антисемитских выпадов. Причем отец Георгий не просто использовал предрассудки рабочих — нет, это шло от души. В разговоре с Филипповым Гапон «проявил столько ненависти к еврейству и его способностям все захватить и использовать», что последний принял самого Гапона (смуглого и горбоносого южанина) за комплексующего выкреста-самоненавистника.

Этой темы нам придется коснуться чуть подробнее: дальше это будет важно. По словам И. И. Павлова, «на еврейский вопрос Гапон смотрел… так, как подобает современному человеку и в особенности социалисту, но… лишь в теории, — а на практике он евреев не любил». Подобная раздвоенность не была невидалью среди интеллигентов той поры. Если учесть, что Гапон был уроженцем Украины, где национальные и религиозные отношения всегда были обострены, что он происходил из крестьян и получил духовное образование, удивляться тут тем более нечему. Когда отец Георгий защищал на улице старика-еврея от полицейского, когда он устанавливал контакты с Бундом или приглашал в качестве лектора того же Финкеля, он действовал в соответствии со своими взглядами «современного человека и социалиста». Но в иные моменты (особенно если дело доходило до серьезного спора или соперничества) взыгрывало ретивое, пробуждались давние, из детства идущие предубеждения.

Впрочем, на сей раз всплеск был недолгим. Конфликт носил отнюдь не национальный характер. Речь шла о взаимоотношениях с революционной и леволиберальной интеллигенцией. Год спустя Георгий Аполлонович, много за это время навидавшийся, несколько раз менявший свое политическое лицо, так говорил своему приятелю А. Грибовскому: «Для них рабочий служит как пушечное мясо для их целей… Им всем хотелось бы подымать и опускать рабочую массу по своему усмотрению…» Вряд ли сам герой 9 января имел право на подобные упреки. Но объективно доля истины в его словах была.

Финкель и его сподвижники относились к рабочим примерно так же, как декабристы — к солдатам, которых они вывели на Сенатскую площадь и которые считали, что Конституция — имя жены законного царя Константина. Да, интеллигенты-социалисты искренне желали трудящемуся человеку добра и искренне верили, что только низвержение самодержавия обеспечит социальную гармонию. Так ведь и декабристы желали солдатам добра: их программа включала сокращение срока службы, отмену телесных наказаний. Ради своих идеалов и декабристы, и многие интеллигенты начала XX века не колеблясь шли на каторгу и в ссылку. И — считали себя вправе подвергать опасности других людей, темных, зачастую плохо понимающих, что такое «конституция», «неприкосновенность личности» и «свобода собраний», использовать их, жертвовать их сиюминутными интересами. Во имя их же, этих людей, будущего блага…

Примечательно, что такого рода «декабристский» взгляд на полуграмотную пролетарскую массу присущ был и передовым рабочим вроде Карелиных. А Гапон? Гапон до поры до времени пытался этому противостоять. Но — ненадолго его хватило.

Впрочем, будем справедливы: с конца декабря он оказывается в очень сложной ситуации. С каждым днем — все более сложной.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.