2. События 1547 г. и вопрос о времени окончания «боярского правления»

2. События 1547 г. и вопрос о времени окончания «боярского правления»

В исторической литературе принято считать 1547 год последним годом «боярского правления». Некоторые авторы усматривали переломный момент в акте царского венчания. Так, Я. С. Лурье полагал, что принятием царского титула «еще раз подчеркивалось стремление Ивана IV „самому строити свое царство“ и полностью покончить с „боярским правлением“»[1196]. Но большинство исследователей связывают окончание этой эпохи с июньским восстанием 1547 г. в Москве[1197]. Однако ни с одной из этих датировок невозможно согласиться. Если исходить из сущностных черт «боярского правления» — фактического неучастия Ивана IV в государственных делах и длительной политической нестабильности, проявлявшейся в череде «дворцовых бурь», — то в этом отношении никаких принципиальных изменений до конца 1547 г. обнаружить не удается.

Венчание Ивана Васильевича на царство 16 января 1547 г., безусловно, имело серьезные последствия в идеологии и внешней политике[1198]. Но каких-либо резких перемен в течение придворной жизни эта церемония не внесла: юный царь по-прежнему находился под влиянием временщиков (на этот раз — Глинских), которые использовали его в качестве орудия в сведении счетов со своими противниками.

За две недели до царского венчания произошло событие, о котором официальные летописи грозненской эпохи ни словом не упоминают. Зато в Постниковском летописце после сообщения о наречении Анастасии Романовны Захарьиной невестой государя помещено следующее известие: «Генваря в 3 день положил князь велики свою опалу на князя Ивана на княж Иванова сына Дорогобужского да на князя Федора на княж Иванова сына Овчинина Оболенского, велел их казнити смертною казнью: князю Ивану головы ссечи, а князя Федора велел на кол посадити; и животы их и вотчины велел на себя взяти»[1199].

Некоторые подробности этой жуткой казни сообщает продолжатель Хронографа редакции 1512 г.: «Тое же зимы [7055/1547 г. — М. К.], генваря, велел князь велики казнити князя Ивана княжь Иванова сына Дорогобужского да князя Феодора княжь Иванова сына Овчинина Оболеньского, повелением князя Михаила Глиньского и матери его княгини Анны. И князя Феодора посадили на кол на лугу за Москвою рекою против города, а князю Ивану головы ссекли на леду»[1200] (выделено мной. — М. К.).

В своем «мартирологе» погубленных царем жертв Андрей Курбский упомянул и этих двух «благородных княжат»: «…князь Иоанн Дорогобужский, с роду великих княжат тверских, и Феодор, единочадный сын князя Иоанна, глаголемаго Овчины, с роду княжат торуских и оболенских, — яко агнцы неповинно заколены еще в самом наусии»[1201]. Курбский имел в виду, что погибшие княжичи были еще детьми, у которых только-только начали пробиваться усы. Вероятно, ради достижения желаемого эмоционального эффекта он несколько преуменьшил возраст казненных: у нас есть определенные данные о том, что князь Иван Иванович Дорогобужский был уже женат. В Дозорной книге Тверского уезда 1551–1554 гг. упомянуто принадлежавшее ему село Ивановское, которое после смерти князя перешло к его вдове Марье[1202]. В той же книге фигурирует еще одно село (Бели) и ряд деревень, в свое время принадлежавших кн. И. И Дорогобужскому, а к началу 1550-х гг. оказавшихся в руках новых владельцев, в том числе — князя Ивана Федоровича Мстиславского и его слуг[1203].

Указанный факт косвенно подтверждает справедливость приведенного выше свидетельства Постниковского летописца о том, что вотчины казненных в январе 1547 г. князей были отписаны на государя. Как видим, они были пущены в раздачу. В этой связи можно высказать предположение о том, что и село Ивановское перешло к вдове кн. И. И Дорогобужского Марье отнюдь не сразу после гибели ее супруга. Вероятно, село было возвращено княгине Марье по особому распоряжению царя в конце 40-х — начале 50-х гг.[1204], когда проводилась кампания по амнистированию жертв репрессий периода «боярского правления» (подробнее об этой кампании пойдет речь ниже).

Но хотя Андрей Курбский явно преуменьшил возраст убитых в январе 1547 г. князей, остается несомненным тот факт, что погибшие были еще слишком молоды, чтобы успеть принять какое-либо личное участие в придворной борьбе. Очевидно, расправа с ними была со стороны Глинских актом родовой мести. Князь Федор Овчинин Оболенский был единственным сыном фаворита Елены Глинской кн. Ивана Федоровича Овчины Оболенского, который, как мы помним, принял непосредственное участие в «поимании» дяди великой княгини — кн. Михаила Львовича Глинского.

Расправа с князем И. И. Дорогобужским явилась ударом по клану Челядниных, с которыми, вероятно, у Глинских имелись счеты еще со времени правления великой княгини Елены. Дело в том, что князь Иван Иванович был сыном Марии Васильевны Челядниной от первого брака с кн. Иваном Иосифовичем Дорогобужским (по прозвищу Пороша). В 1530 г. в бою под Казанью князь Иван Пороша погиб, и Мария Васильевна вышла замуж второй раз — за Ивана Петровича Федорова[1205]. Сохранилась ее данная 1566/67 г. Новоспасскому монастырю на два села с деревнями в Бежецком Верхе — вклад по душе родителей (отца — В. А. Челяднина и матери — старицы Настасьи), первого мужа, кн. Ивана Иосифовича Дорогобужского, и сыновей Ивана и Дмитрия. На обороте грамоты стоит подпись И. П. Федорова: «К сей данной яз, Иван Петрович, в жены сво[ей] Марьино место руку приложил»[1206].

Вражда между кланами подогревалась соперничеством за обладание высшими придворными чинами. Со времени правления Василия III должность конюшего была наследственной в роду Челядниных. В годы правления Елены Глинской ее занимал фаворит великой княгини кн. И. Ф. Овчина Оболенский, сестра которого, Аграфена, была замужем за дворецким Василия III В. А. Челядниным. В 1539–1541 гг. с чином конюшего упоминается Иван Иванович Челяднин[1207] — последний мужской представитель этого рода; а к лету 1546 г. указанный чин перешел к Ивану Петровичу Федорову, женатому, как уже говорилось, на дочери Василия Андреевича Челяднина Марии. Боярином и конюшим И. П. Федоров впервые именуется в сообщении Постниковского летописца о коломенских казнях в июле 1546 г. Топор навис тогда и над его головой, но правильно выбранная тактика поведения («…против государя встречно не говорил, а во всем ся виноват чинил») помогла Ивану Петровичу избежать казни; он отделался лишь ссылкой на Белоозеро[1208]. Исследователи видят за расправой с боярами руку Глинских, но, как уже говорилось, прямых доказательств этого предположения нет.

Как бы то ни было, но к середине января 1547 г. именно князь Михаил Васильевич Глинский, дядя Ивана IV, занял ставшую вакантной после опалы И. П. Федорова должность конюшего. Вероятно, этим чином (вместе с боярством) кн. М. В. Глинский был пожалован по случаю царского венчания: во время самой церемонии 16 января он, названный «боярином великого царя и конюшим», нес сосуд с золотыми монетами, которыми осыпали венчанного государя[1209].

Вообще, кн. М. В. Глинский и его мать, государева бабка, княгиня Анна Глинская, были, по-видимому, самыми влиятельными лицами при дворе в последние месяцы 1546-го и в начале 1547 г. Согласно разрядной книге частной редакции, кн. Михаил Глинский сопровождал великого князя в упомянутой выше поездке в Псков поздней осенью 1546 г.[1210] Вместе со своей матерью, княгиней Анной, он принял самое деятельное участие в подготовке царской свадьбы. На обороте указной грамоты Ивана IV псковскому наместнику кн. И. И. Пронскому о срочном приезде вместе с женой в Москву, датированном 18 декабря 1546 г., есть характерная помета: «Сякову грамоту взял князь Михайло Васильевич Глинской, а послал ее, сказывал, с своим человеком с Неверком декабря 18 же»[1211]. После того как Анастасия Романовна была наречена невестой великого князя и взята во дворец, в ее свиту, наряду с матерью невесты Ульяной (вдовой Романа Юрьевича Захарьина) и вдовой кн. В. В. Шуйского Анастасией, была назначена и бабка государя — княгиня Анна, вдова кн. Василия Львовича Глинского[1212].

Именно Михаил и Анна Глинские, как мы уже знаем, отдали приказ о казни в начале января 1547 г. князей Федора Овчинина Оболенского и Ивана Ивановича Дорогобужского.

Разряд царской свадьбы 3 февраля 1547 г. дает представление о придворной иерархии того времени. Первые места во время свадебных торжеств, согласно протоколу, занимали члены государевой семьи: «в большом месте» за столом сидел в первый день родной брат царя князь Юрий Васильевич; «в материно место» была вдова удельного князя Андрея Ивановича Старицкого Евфросинья, а обязанности тысяцкого исполнял ее сын — двоюродный брат Ивана IV — князь Владимир Андреевич. Дружками жениха были старший боярин Думы кн. Дмитрий Федорович Бельский и боярин Иван Михайлович Юрьев Большой (оба с женами). Сторону невесты представляли дружки боярин кн. Иван Иванович Пронский с супругой (по-видимому, ради исполнения этой важной роли в свадебной церемонии кн. И. И. Пронский, как уже говорилось, был вызван 18 декабря 1546 г. кн. М. В. Глинским в Москву. — М. К.), а также жена Василия Михайловича Тучкова (сам Василий не смог присутствовать, так как накануне «убился с лошади») и Михаил Яковлевич Морозов[1213].

Почетное место на свадебном пиру было отведено царской бабке Анне Глинской: в списке боярынь, сидевших за столом, она названа первой (за нею в перечне упомянуты еще две Анны — жены соответственно Петра Яковлевича и Василия Яковлевича Захарьиных)[1214].

В целом свадебный разряд зафиксировал своего рода равновесие сил между родственниками царя по материнской линии, Глинскими, и его новыми свойственниками — Захарьиными-Юрьевыми. Так, «у постели» новобрачных сидели боярин кн. Юрий Васильевич Глинский (очевидно, пожалованный боярским чином по случаю царской свадьбы) и казначей Федор Иванович Сукин. Среди боярынь «у постели» на первом месте разряд называет вдову кн. В. В. Шуйского княгиню Анастасию, а следом за ней упомянуты жены князей Юрия Васильевича и Михаила Васильевича Глинских[1215]. Кроме того, из летописи и частной редакции разряда известно об участии в свадебной церемонии и самого боярина и конюшего кн. М. В. Глинского[1216].

С другой стороны, внушительным было и представительство на свадьбе клана Захарьиных-Юрьевых. Боярин И. М. Юрьев Большой, как уже говорилось, был одним из дружек жениха. Перед государем во время церемонии шел окольничий Данило Романович Юрьев (родной брат невесты) вместе с А. А. Квашниным. Свадебную свечу к церкви несли Иван Михайлов Меньшой сын Юрьева и кн. П. И. Горенский. А брат Ивана, Василий Михайлович Юрьев, нес в процессии «зголовье» (подушку) государя[1217].

Но отмеченное равновесие оказалось очень хрупким и недолговечным. Придворная среда, как и в начале 30-х гг., оставалась враждебной к «чужакам» Глинским, что ярко проявилось в событиях июня 1547 г.

Весной 1547 г. Иван IV с молодой женой жил за городом, в подмосковных селах[1218]: оставаться в столице было небезопасно из-за частых пожаров. 12 апреля выгорели торговые ряды в Китай-городе; 20 апреля пожар уничтожил чуть ли не все дворы за р. Яузой[1219]. Погорельцы искали виновников своего бедствия: поползли слухи о поджогах. По словам Постниковского летописца, «говорили про оба пожара, что зажигали зажигальники. И зажигальников многих имали и пытали их. И на пытке они сами на себя говорили, что они зажигали. И тех зажигальников казнили смертною казнью, глав им секли и на колье их сажали и в огонь их в те же пожары метали»[1220].

В такой обстановке к Ивану IV, находившемуся тогда в селе Остров, явилась с челобитной делегация псковичей. По рассказу Псковской III летописи, в Петров пост «псковичи послаша 70 человек на Москву жаловатися на наместника на Турунтая, и оны, жалобщики, били челом осподарю великому князю на селце на Островке. И князь великей осподарь, — продолжает летописец, — ополелъся на пскович сих: бесчествовал, обливаючи вином горячим, палил бороди и волосы да свечею зажигал, и повелел их покласти нагых по земли; и в ты поры на Москве колокол-благовестник напрасно отпаде, и осподарь поеде к Москви, а жалобъщиков не истеря»[1221].

Об этом эпизоде упоминает и краткий Новгородский летописец по списку Никольского: «Того же лета [7055. — М. К.] велел князь великый у псковичь бороды палить, вином обливаа, на Москви, жалобщиков в своей области в…» (окончание текста утрачено: последняя строка срезана при переплете рукописи)[1222].

Как явствует из этих красноречивых свидетельств, молодой царь незадолго до своего 17-летия по-прежнему не желал вникать в управленческие дела. Он не стал разбирать конфликт псковичей с их наместником кн. И. И. Турунтаем Пронским (тем самым, который на свадьбе Ивана IV с Анастасией 3 февраля 1547 г. был дружкой невесты) и подверг челобитчиков жестоким издевательствам.

Упоминание о падении в Москве колокола-благовестника — событии, которое отвлекло внимание царя и спасло жизнь несчастным, — помогает уточнить датировку этого эпизода. Согласно Летописцу начала царства, колокол упал с деревянной колокольни Благовещенского собора в Кремле 3 июня[1223]. Следовательно, псковский летописец допустил небольшую хронологическую неточность, приурочив посылку псковичами делегации к царю ко времени Петрова поста, который в 1547 г. начался 6 июня[1224].

Прошло всего несколько недель, и царь увидел перед собой не смиренных челобитчиков, а грозную толпу, требовавшую выдачи ненавистных временщиков. Эти события навсегда врезались в память Ивана Васильевича.

21 июня в Москве вспыхнул очередной пожар — самый разрушительный за всю ее предшествующую историю: «Прежде убо сих времен памятные книзи временный пишут, таков пожар не бывал на Москве, как и Москва стала имноватися…» — отметил Летописец начала царства[1225]. Тот же Летописец называет страшную цифру: 1700 сгоревших мужчин, женщин и детей[1226]. По свидетельству других летописей, число жертв было еще больше: так, согласно Новгородскому летописцу по списку Никольского, в общей сложности в Кремле и на посаде сгорело 25 тысяч дворов и 250 деревянных церквей, погибло 2700 человек[1227]. А продолжатель Хронографа редакции 1512 г. сообщил о том, что «после пожару собрано людей горелых за Неглинною 3700 человек, и похорониша их у церквей христолюбцы…»[1228].

Страшное бедствие вызвало стихийное возмущение москвичей. Июньское восстание 1547 г. в столице, самое крупное за весь XVI век, не раз становилось объектом изучения исследователей[1229]. Я остановлюсь подробнее на тех аспектах июньских событий, которые характеризуют переживаемый тогда страной политический кризис.

По сообщению Летописца начала царства, «на пятый день после великого пожара», 26 июня, «черные людие града Москвы от великие скорби пожярные восколебашеся, яко юроди, и пришедше во град [в Кремль. — М. К.] и на площади убита камением царева и великого князя боярина князя Юрия Васильевича Глинского и детей боярских многих побита, а людей княжь Юрьевых безсчислено побита и живот княжой розбиша, ркуще безумием своим, яко вашим зажиганием дворы наши и животы погореша»[1230].

Ценные подробности произошедшего приводит продолжатель Хронографа редакции 1512 г.: «…после того пожару москвичи черные люди взволновалися, что будтося Москву зажигали Глиньских люди, и от тое коромолы князь Михайло Глиньской с жалования со Ржовы хоронился по монастырем, а москвичи черные люди, собрався вечьем, убили боярина князя Юрья Васильевича Глиньского в Пречистой в соборной церкви на обедне на иже-херувимской песни»[1231].

Из сопоставления этих двух летописных известий вырисовывается следующая картина: среди московских посадских людей прошел слух, будто город подожгли слуги князей Глинских; кн. Михаил Глинский, находившийся на «жаловании» (т. е., очевидно, на кормлении) во Ржеве, искал убежище в монастырях, а его брат Юрий, остававшийся в столице, был убит пришедшими в Кремль «черными людьми», устроившими некое подобие вечевого схода. Единственное противоречие между процитированными сообщениями касается места гибели кн. Ю. В. Глинского: согласно Летописцу начала царства, это произошло на площади, а по версии Продолжения Хронографа редакции 1512 г., боярин был убит в Успенском соборе во время обедни, в момент исполнения «иже-херувимской песни».

Иван Грозный был также убежден, что его дядю убили в соборе: позднее в послании Курбскому он вспоминал, как после пожара «наши же изменные бояре… аки время благополучно своей изменной злобе улучиша, научиша народ скудожайших умов, бутто матери нашей мать, княгини Анна Глинская, с своими детьми и людьми сердца человеческия выимали и таким чародейством Москву попалили; да бутто и мы тот их совет ведали. И тако тех изменников научением боярина нашего, князя Юрья Васильевича Глинсково, воскричав, народ июдейским обычаем изымав его в приделе великомученика Христова Димитрия Селунского, выволокли его в соборную и апостольскую церковь Пречистыя Богородицы против митрополича места, без милости его убиша и кровию церковь наполниша и выволокли его мертва в передние двери церковныя и положиша его на торжищи яко осужденника»[1232].

Уточнить ход событий помогает рассказ краткого Новгородского летописца по списку Никольского: по его словам, «чорные люди изымаша князя Юрья Михайловича [так! должно быть: «Васильевича». — М. К.] Глинского, дядю великого князя по матере, в церкве в Пречистей у митрополита въ время обедне, извлекше из церкви едва жива и скончаша злою смертию, извлекоша из града привязана ужем…»[1233] Выясняется, таким образом, что Юрий Глинский был схвачен в Успенском соборе и, вероятно, избит до полусмерти; еле живого, его вынесли на площадь и там убили, после чего труп, обвязав веревкой, вытащили волоком из Кремля. Заметим, что способ расправы с ненавистным боярином, упомянутый Летописцем начала царства, — публичное побивание камнями на площади — вполне соответствует вечевой организации восставших, о которой говорит Продолжение Хронографа редакции 1512 г.

Летописец Никольского передает также еще одно обвинение по адресу Глинских, которое звучало во время мятежа: оказывается, их обвиняли не только в поджоге столицы, но и в измене: «…на них зговор пришол, буттось они велели зажигати Москву, норовя приходу иноплеменных; бе же тогда пришол с многою силою царь Крымской и стоял в полях»[1234]. Позднее над строкой со словами «буттось они велели зажигати Москву» была написана загадочная фраза: «и сердечникы о них же»[1235].Что имелось в виду, можно понять из сообщения Постниковского летописца о том, что после апрельских пожаров «того же лета явились на Москве по улицам и по иным городом, и по селом, и по деревням многие сердечники, выимали из людей сердца»[1236]. Очевидно, пойманные «сердечники» на допросах утверждали, что действовали по велению Глинских: так проясняется смысл слов, вписанных над строкой в Летописце Никольского («и сердечникы о них же»).

Итак, поджигательство, сговор с неприятелем, чародейство — таков типичный набор обвинений, рождавшихся в атмосфере средневекового города в периоды стихийных бедствий. «Обвинение в ведовстве именно бабки царя, — справедливо замечает С. О. Шмидт, — видимо, тянет еще к давним традициям, когда „лучшие жены“ считались виновницами неурожая, голода и других несчастий»[1237].

В нашем распоряжении есть еще один рассказ о гибели кн. Юрия Глинского, записанный примерно лет через сорок после самих событий. Редактор Царственной книги внес в первоначальный текст, повторявший соответствующую статью Летописца начала царства, многочисленные исправления и приписки. Так возникла новая версия случившегося.

По словам анонимного автора приписок, 23 июня (на второй день после пожара), когда государь с боярами приехал к митрополиту Макарию в Новинский монастырь, духовник царя благовещенский протопоп Федор, боярин кн. Федор Скопин-Шуйский и Иван Петрович Федоров «вражиим наветом начаша глаголати, яко вълхованием сердца человеческия вымаша и в воде мочиша и тою водою кропиша, и оттого вся Москва погоре». Тогда царь «велел того бояром сыскати». Спустя три дня, 26 июня, в воскресенье, бояре приехали на Соборную площадь Кремля и, собрав «черных людей», «начаша въпрашати: хто зажигал Москву?». Те стали говорить, «яко княгини Анна Глинская з своими детми и с людми вълховала: вымала сердца человеческия да клала в воду, да тою водою ездячи по Москве да кропила, и оттого Москва выгорела». «А сие глаголаху чернии людие того ради, — поясняет далее автор приписок, — что в те поры Глинские у государя в приближение и в жалование, а от людей их черным людем насилство и грабеж, они же их от того не унимаху». Князь Юрий Глинский, который, как утверждает редактор Царственной книги, также приехал на Соборную площадь, «услыша про матерь и про себя такие неподобные речи, и пошел в церковь в Пречистую. Бояре же по своей к Глинским недружбе наустиша черни; они же взяша князя Юрия в церкви и убиша его в церкви, извлекоша передними дверми на площадь и за город и положиша перед торгом, идеже казнят»[1238].

Далее автор приводит список бояр, бывших «в совете сем», т. е. настроивших «чернь» против своих недругов-Глинских: благовещенский протопоп Федор Бармин, князья Федор Шуйский и Юрий Темкин, И. П. Федоров, Г. Ю. Захарьин, Федор Нагой «и инии мнози». Он сообщает также (вслед за Летописцем начала царства) о «бесчисленном» множестве «людей» Ю. В. Глинского, убитых тогда москвичами, добавляя важную деталь, не известную из других источников: «Много же и детей боярских незнакомых побиша из Северы [т. е. Северщины. — М. К.], называючи их Глинского людми»[1239].

Историки уже давно обратили внимание на существенные различия в трактовке июньского восстания 1547 г. в летописях, близких по времени составления к описываемым событиям (Летописце начала царства, Летописце Никольского, Продолжении Хронографа редакции 1512 г.), с одной стороны, и в более поздних источниках 60–70-х гг. (Первом послании Грозного и Царственной книге) — с другой. Если в упомянутых летописных памятниках середины XVI в. восставшие изображены действующими по собственной инициативе, без какого-либо вмешательства приближенных Ивана IV, то в послании царя Андрею Курбскому и в приписках к Царственной книге вся вина за случившееся возлагается на бояр, которые «наустиша чернь» против Глинских.

Исследователи справедливо подчеркивают тенденциозность приписок к Царственной книге и отдают предпочтение версии, отразившейся в более ранних летописных памятниках: Летописце начала царства, Новгородской летописи по списку Никольского, Продолжении Хронографа редакции 1512 г.[1240] Действительно, вставка в текст Царственной книги содержит явные неувязки: в частности, как отметил И. И. Смирнов, бояре едва ли могли собрать черных людей на площади во время церковной службы, а ведь Юрий Глинский, согласно сообщениям нескольких летописей, был убит именно «на обедне» в Успенском соборе[1241]. К этому можно добавить, что слухи о колдовстве Глинских носили явно фольклорный характер[1242], хотя некоторые вельможи из числа их недоброжелателей, возможно, охотно распространяли подобные слухи, надеясь свести счеты с временщиками. Наконец, указанные выше черты самоорганизации восставших, отмеченные в летописании 1550-х гг. («собравшись вечьем» и т. п.), полностью исключают возможность какого-либо руководства их действиями со стороны бояр.

Таким образом, акцент на придворных интригах и происках врагов Глинских, характерный для приписок к Царственной книге (а ранее — для рассказа Ивана Грозного о тех же событиях), серьезно искажает картину восстания. Но при этом ряд деталей, прямо не связанных с основной тенденцией рассказа, могут быть вполне достоверными: это относится, в частности, к хронологии событий, к упоминанию о расправе с северскими детьми боярскими и другим подробностям.

По весьма вероятному предположению И. И. Смирнова, в течение нескольких дней Москва находилась в руках восставших[1243]. Кульминацией июньских событий стал поход мятежных посадских людей в село Воробьево, где находился тогда царь. Об этом эпизоде сохранилось несколько свидетельств. Летописец Никольского описывает дальнейшее «смятение людем московским» после убийства кн. Ю. В. Глинского: «…поидоша многые люди черные к Воробьеву и с щиты и з сулицы, яко же к боеви обычаи имяху, по кличю палачя, князь же великый, того не ведая, узрев множество людей, удивися и ужасеся, и обыскав, яко по повелению приидоша, и не учини им в том опалы, и положи ту опалу на повелевших кликати»[1244].

Летописец подчеркнул воинственные намерения черных людей, которые вооружились, как на битву, и растерянность и даже страх государя при виде многочисленной толпы. Можно понять также, что большинство участников этого непрошеного визита остались безнаказанными; опала была объявлена только зачинщикам (и то неизвестно, в какой форме). Но каковы были цели похода в Воробьево, летописец не поясняет.

Иван Грозный вспоминал впоследствии в письме Курбскому: «Нам же тогда живущим в своем селе Воробьеве, и те изменники научили были народ и нас убити за то, что бутто мы княж Юрьеву мать, княгиню Анну, и брата его князя Михаила у себя хороним от них»[1245]. Таким образом, восставшие явились в царскую резиденцию с требованием выдачи Анны и Михаила Глинских. Об этом прямо говорится в более позднем источнике — приписках к тексту Царственной книги о событиях лета 1547 г.: «А после того убийства [Юрия Глинского. — М. К.] на третей день приходиша многия люди чернь скопом ко государю в Воробьево, глаголюще нелепая, что будто государь хоронит у себя княгини Анну и князя Михаила, и он бы их выдал им»[1246].

Процитированная фраза позволяет датировать поход москвичей к царю в Воробьево 29 июня. Заметим также, что этот текст не содержит каких-либо намеков на то, что жизни самого государя угрожала опасность. Как именно проходили переговоры, за неимением свидетельств сказать трудно. Ясно только, что восставшие ушли ни с чем, поскольку лиц, которых они искали, в Воробьеве не было: выше в Царственной книге отмечено, что «князь Михайло Глинской тогда бяше и с материю на огосударском жалование на Ржеве»[1247].

* * *

Восстание посадских людей, убийство царского дяди, беспомощность властей, проявленная во время июньских событий, — все это приметы острого политического кризиса, в очередной раз заявившего о себе летом 1547 г.

Принято считать, что основным результатом восстания 26 июня явилось «падение Глинских»[1248]. С. М. Каштанов говорит даже о падении в этот день «правительства Глинских»[1249]. С подобными утверждениями, однако, трудно согласиться.

Начну с того, что большое влияние, которым в конце 1546 — первой половине 1547 г. пользовались Глинские при московском дворе, еще не дает оснований считать их правительством страны. Это влияние они употребили на то, чтобы упрочить положение своего клана и свести счеты с соперниками (вспомним казнь двух юных князей в январе 1547 г.). Но полным контролем над внешней и внутренней политикой государства они явно не обладали, да и, похоже, не стремились к нему.

Единственный пример административной активности кн. М. В. Глинского, на который ссылается С. М. Каштанов, — выдача по приказу этого боярина и конюшего указной грамоты на Вологду 20 января 1547 г.[1250] — еще недостаточен для утверждения ученого, будто выдача жалованных и указных грамот сосредоточилась в руках Глинских[1251]. Можно указать, в частности, на несколько грамот января — марта 1547 г., выданных казначеями И. И. Третьяковым и Ф. И. Сукиным, а также «большим» дворецким Д. Р. Юрьевым[1252]. Этим администраторам, как будет показано ниже в девятой главе книги, принадлежала ключевая роль в центральном управлении страны в конце 40-х гг.

Но даже если не говорить о «правительстве» Глинских, а рассматривать их господство при дворе в указанный короткий период лишь как возвышение очередных временщиков, то и в этом случае устоявшаяся в литературе точка зрения нуждается в коррективах. «Падение Глинских» не было таким мгновенным, как это принято считать, и когда С. О. Шмидт утверждает, например, что после июньского восстания «Михаил Глинский был отстранен от власти» и что его постигла опала[1253], ученый несколько опережает события.

Тревожные июньские дни, когда погиб его брат, кн. Михаил Васильевич Глинский предпочел переждать вдали от Москвы: как мы уже знаем, он вместе с матерью находился в Ржеве, где у него были земельные владения. Но место в придворной иерархии князь Михаил не потерял. Показательно, что в датированной июлем 1547 г. разрядной росписи похода Ивана IV на Коломну кн. М. В. Глинский назван первым среди бояр, сопровождавших царя «с Москвы»[1254]. Правда, С. О. Шмидт попытался дезавуировать это свидетельство, предположив, что упомянутый коломенский поход на самом деле не состоялся (поскольку в официальной летописи нет о нем упоминаний) и что в разрядную книгу была включена роспись лишь планировавшегося похода, составленная тогда, когда М. В. Глинский был еще у власти[1255].

Однако приведенные аргументы не кажутся мне убедительными. Во-первых, в официальной летописи — Летописце начала царства — вообще отсутствуют какие-либо сообщения с конца июня до начала ноября 1547 г., за исключением лапидарного известия о сильном граде, выпавшем в Москве 30 июля[1256]. Особенно удивляет отсутствие упоминания о традиционной сентябрьской поездке Ивана IV на богомолье в Троице-Сергиев монастырь, хотя такие поездки, как мы знаем, государь совершал в сентябре ежегодно. Поэтому молчание летописи, как и во многих других подобных случаях, не является аргументом и, возможно, объясняется просто отсутствием материала у составителя Летописца начала царства, работавшего в начале 50-х гг.

Во-вторых, в разряде 7055 г. помещена роспись князей и бояр, остававшихся в Москве во время упомянутого коломенского похода, причем эта роспись открывается следующей фразой: «А как царь и великий князь был на Коломне 55-го лета, и тогды был на Москве брат ево князь Юрьи Васильевич да князь Володимер Андреевич»[1257] (выделено мной. — М. К.). Следовательно, коломенский поход все-таки состоялся, и, поскольку в разрядной росписи нет никаких помет о произведенных заменах, можно предполагать, что боярин кн. М. В. Глинский принял в этом походе участие.

Мы располагаем еще одним доказательством того, что и после июньских событий дядя царя сохранил боярский чин: в опубликованном В. Д. Назаровым подлинном «боярском списке», который исследователь датировал осенью (сентябрем — октябрем) 1547 г., среди бояр фигурирует и князь Михайло Васильевич Глинский[1258]; причем отсутствие помет около его имени свидетельствует о том, что он не получил в тот период никаких назначений (например, «к Казани», как ряд других бояр), не был болен и не находился в опале. Но былое влияние при дворе Глинские к тому времени, несомненно, утратили: об этом красноречиво свидетельствует тот факт, что на свадьбе царского брата князя Юрия Васильевича с княжной Ульяной Дмитриевной Палецкой 3 ноября 1547 г. (разряд свадьбы помечен сентябрем) не было ни одного представителя их княжеского клана[1259]. Более того, выясняется, что во время свадебных торжеств кн. Михаил Глинский с матерью, княгиней Анной, а также кн. И. И. Турунтай Пронский находились в бегах.

Об этом неудавшемся побеге сохранилось два летописных рассказа. Наиболее подробные сведения приводит Летописец начала царства, в котором данному событию посвящена большая статья, озаглавленная «О побеге князя Михаила Глинского да Турунтая». По словам летописца, 5 ноября, спустя два дня после свадьбы царского брата Юрия Васильевича, «пришла весть царю и великому князю Ивану Васильевичю всея Русии, что побежяли в Литву бояре князь Михайло Васильевичь Глинской да князь Иван Турунтай Пронской из своих сел изо ржевских». Царь послал за ними в погоню князя Петра Ивановича Шуйского «и с ним дворян своих». Они настигли беглецов «во Ржевъских местех в великих тесных и в непроходных теснотах». Услышав за собой погоню и видя, что им «уйти невозможно ис тех теснот», князья решили вернуться и хотели было «въехати в город тайно на Москву и бити челом великому князю, что они не бегали, а поехали были молитися к Пречистой в Ковець»[1260]. Но беглецам не удалось проникнуть незамеченными в столицу: кн. И. И. Турунтай Пронский был схвачен у Неглименских ворот Китай-города, а кн. М. В. Глинского «изымал» князь Петр Шуйский «на посаде», на Никитской улице. 11 ноября они были доставлены в Кремль; царь велел их взять под стражу и «вспросити о их побеге». Неудачливые беглецы оправдывались тем, что «от страху княж Юрьева Глинского убийства поехали были молитися в Ковець к Пречистей и съехали в сторону, не зная дороги». Несмотря на такое не очень правдоподобное объяснение, беглецов простили: царь «для отца своего Макария митрополита их пожяловал, вину им отдал и велел их подавати на поруки, занеже от неразумия тот бег учинили были, обложяся страхом княжь Юрьева убийства Глинского»[1261].

Краткое сообщение Продолжения Хронографа редакции 1512 г., которое датирует побег М. Глинского и Турунтая 5 ноября (т. е., очевидно, тем днем, когда известие об этом событии было получено в Москве), существенно дополняет рассказ Летописца начала царства. Выясняется прежде всего, что кн. Иван Иванович Турунтай Пронский бежал «со княгинею», т. е. с женой, а кн. Михайло Васильевич Глинский — «с матерью и со княгинею». Кроме того, здесь названы трое участников погони, посланной за беглецами: князья Петр Иванович Шуйский, Василий Семенович Серебряный и Дмитрий Иванович Немой Оболенский. Концовка рассказа в Хронографе несколько отличается от сообщения Летописца начала царства: об аресте беглецов ничего не говорится; получается, что, услышав за собой погоню, они сами «воротилися» к государю. Прибыв в столицу, М. Глинский и Турунтай «били челом митрополиту Макарью, чтобы митрополит пожаловал о них, царю и великому князю печаловался. И митрополит о них царю и великому князю поминал, чтобы их государь пожаловал, казнь им отдал. И царь великий князь для отца своего Макарья митрополита их пожаловал, казнь им отдал, а живот их вотчину велел взяти на себя, царя и великого князя»[1262].

Выделенное мною в приведенном тексте упоминание о конфискации имущества беглецов (отсутствующее в Летописце начала царства) находит подтверждение в актовом материале: сохранилась указная грамота Ивана IV от 1 января 1548 г. приказчику села Кулебакина Василию Чижову. Как явствует из грамоты, этому приказчику было велено «ведати на меня царя и великого князя княж Иванову Турунтаева вотчина село Кулебакино з деревнями». «Отписывать» село на царское имя ездил подьячий Онисимко Левин[1263].

С другой стороны, подтверждается и свидетельство Летописца начала царства о том, что беглецы были отданы на поруки: до нас дошла поручная запись по князе Иване Ивановиче Пронском, датированная 9 декабря 1547 г. Боярин кн. Ф. И. Шуйский, дворецкие Д. Р. Юрьев и Д. Ф. Карпов, окольничий Ф. М. Нагой и еще более 30 дворян и детей боярских поручились в его верности в 10 тысячах рублей[1264].

Как уже давно замечено исследователями, кн. М. В. Глинский и кн. И. И. Турунтай Пронский отнюдь не случайно оказались товарищами в этой неудачной попытке бежать за рубеж[1265]. Они не только были соседями-землевладельцами Ржевского уезда: их явно связывали приятельские отношения. Вспомним, как Глинский вызвал 18 декабря 1546 г. Пронского в Москву в период подготовки царской свадьбы, в церемонии которой оба князя сыграли заметную роль. Известно также, что в декабре 1559 г. Турунтай был одним из душеприказчиков кн. М. В. Глинского[1266].

Однако мотивы для бегства у князей-приятелей были разные, и если Глинский действительно мог ссылаться на страх, вызванный убийством брата, то Пронского, вероятно, подтолкнули к отъезду за рубеж обстоятельства иного рода. В начале июня 1547 г. псковичи, у которых был конфликт с государевым наместником, прислали к царю делегацию — «бить челом» на Турунтая. И хотя тогда Иван IV, как мы помним, жестоко обошелся с челобитчиками, но к осени того же года наместник в Пскове был сменен: в составленном в сентябре — октябре 1547 г. «боярском списке» против имени кн. Юрия Ивановича Темкина-Ростовского сделана помета: «на Пскове»[1267]. Возможно, потеря псковского наместничества и связанные с этим разоблачения и навели Турунтая Пронского на мысль о бегстве в Литву.

Среди документов бывшего Кенигсбергского архива сохранилось одно письмо, которое, возможно, проливает новый свет на историю неудавшегося отъезда князей Глинского и Пронского к королю. 24 октября 1547 г. Габриель Тарло, виленский корреспондент Альбрехта, герцога Прусского, сообщил последнему о полученных им «заслуживающих доверия сведениях» (glawbwirdige erfarunge), согласно которым «некоторые из высших московских господ (etzliche von den obristen moschkowiterschen herren) несколько дней назад (in kortzen tagen) тайно предложили свои услуги его величеству молодому королю [Сигизмунду Августу. — М. К.] и пожелали, чтобы, пока великий князь Московский упражняется и усердствует во всяческой тирании (uff allerley tiranney ge?bt und ganz geflyssen), его королевское величество милостиво принял их под свою опеку и покровительство… и тогда они и вся Московия (die ganze Moschow) добровольно бы стали подданными его королевского величества (under ire ko. mt. gudtwillig als underthane unthergeben). Что из этого далее воспоследует, покажет время», — этими словами польский сановник закончил свое сообщение[1268].

Дата письма Тарло совпадает по времени с последними приготовлениями Михаила Глинского и Ивана Турунтая к отъезду за рубеж. Оба князя полностью подходят под определение «некоторые из высших московских господ». Вероятно, процитированное известие отразило предварительные тайные контакты знатных «московитов» с наследником польского и литовского престолов Сигизмундом Августом, которые должны были обеспечить им радушный прием в Литве.

Итак, цепь событий 1547 г.: январская казнь двух юных князей, «великие пожары» в апреле и июне, за которыми последовало восстание московских посадских людей, сопровождавшееся убийством кн. Ю. В. Глинского, его слуг и даже неизвестных детей боярских с Северщины; поход «черни» в село Воробьево, сильно напугавший находившегося там царя; наконец, неудачная попытка князей М. В. Глинского и И. И. Турунтая Пронского бежать в Литву — все это не позволяет считать 1547 год временем выхода из кризиса. По-видимому, период «успокоения» оказался более длительным и продолжался по крайней мере до начала 1549 г.

В конце 1547 г. заметны только первые шаги в этом направлении. Отметим, в частности, что с неудачливыми беглецами обошлись сравнительно мягко: они избежали казни или длительного тюремного заключения; опала выразилась в лишении думных чинов, конфискации части вотчин и посылке на дальнюю и непрестижную службу. Так, с Петрова дня (29 июня) 1548 г. кн. Михайло Васильевич Глинский (названный без боярского чина!), согласно записи в разрядной книге, «годовал» в Василегороде[1269]. Но уже летом 1550 г. и он, и кн. И.И. Турунтай Пронский снова упоминаются с боярским чином[1270]: очевидно, к тому времени опала с них обоих была снята.

Интересно также, что упомянутая выше поручная запись по кн. И. И. Пронскому от 9 декабря 1547 г. — это первый документ такого рода, известный нам после почти двадцатилетнего перерыва: предыдущая поручная грамота была взята еще в правление Василия III в июне 1528 г. по князьям Иване и Андрее Михайловичам Шуйским[1271]. Восстановление института поруки, фактически бездействовавшего в годы «боярского правления», можно рассматривать как одну из мер, направленных на стабилизацию ситуации в придворной среде и укрепление лояльности знати.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.