1. Иван IV «строит свое царство»? Опалы и казни 1544–1546 гг.
1. Иван IV «строит свое царство»? Опалы и казни 1544–1546 гг.
В первом послании Курбскому Иван Грозный утверждал, что бедствия «боярского правления» продолжались шесть с половиной лете момента кончины его матери: «От преставления матери нашия и до того времяни шесть лет и пол не престаша сия злая»[1089]. Когда же ему минуло 15 лет, государь сам принялся «строити свое царство»; и «строение» это началось вполне благополучно, но затем по Божьему гневу за людские грехи случился в Москве пожар[1090]. Историку, однако, трудно согласиться с предложенной царем «периодизацией» событий. На самом деле период с 1544 по 1547 г. (до московского пожара), о котором говорит державный писатель, ознаменовался новыми опалами и казнями, причем сам Иван Васильевич выступал лишь орудием соперничавших друг с другом группировок. Что же касается «строительства царства», то юный великий князь, избавившись от опеки, государственным делам предпочитал долгие поездки по монастырям и охотничьим угодьям.
Начиная с 1537 г. Иван IV вместе с братом Юрием и боярами каждый год в сентябре ездил на богомолье в Троицкий монастырь — почтить память чудотворца Сергия; но в 1538–1541 гг. эти поездки были короткими, продолжительностью не более недели[1091]. Осенью 1542 г. великий князь впервые покинул свою столицу почти на месяц, уехав 21 сентября и вернувшись 17 октября[1092]. Спустя год аналогичная поездка растянулась уже на полтора месяца: выехав из Москвы 16 сентября 1543 г., государь со свитой посетил Троице-Сергиев монастырь, а оттуда поехал на Волок и в Можайск[1093], вернувшись в столицу только 30 октября или 1 ноября[1094].
Одновременно с отъездом Ивана IV на богомолье в Москве было снаряжено посольство в Литву. Среди прочих инструкций дворянину Борису Сукину был дан наказ («память»), что отвечать на возможный вопрос о том, «колко лет государю вашему» и не собирается ли он жениться. Посланник должен был заявить: «Государь наш, великий государь Иван Божией милостью, в мужеский возраст входит, а ростом совершенного человека ужь есть, а з Божьею волею помышляет ужь брачный закон приняти»[1095].
В предыдущей главе я рассматривал процитированные слова из наказа Б. Сукину, главным образом во внешнеполитическом контексте — как намерение московских властей подчеркнуть достижение государем совершеннолетнего возраста и тем самым укрепить его международный престиж. Но у приведенного заявления мог быть и внутренний подтекст: изменившиеся отношения юного Ивана IV со своим окружением. С опекой в любой форме было покончено, и практиковавшиеся с осени 1543 г. продолжительные поездки великого князя по стране наглядно демонстрировали его полную самостоятельность. Самовластие государя призвана была подчеркнуть и жестокая казнь по его приказу боярина кн. А. М. Шуйского 29 декабря 1543 г. Но официальной версии событий верили далеко не все: как мы знаем из Продолжения Хронографа редакции 1512 г., кое-кто объяснял произошедшее убийство «повелением боярским»[1096].
Прошло два месяца после расправы с кн. А. М. Шуйским, и великий князь вновь покинул Москву: 3 марта 1544 г. в сопровождении брата Юрия и многих бояр (их имена, к сожалению, летописец не называет) он отправился в Троицкий Калязин монастырь, а оттуда «поехал на свою государскую потеху в Заболотие на медведи»; поездка закончилась посещением Троице-Сергиева монастыря. 18 марта государь вернулся в столицу[1097].
Летописец начала царства — наш основной источник для реконструкции событий изучаемого времени — не упоминает больше никаких поездок Ивана IV в 1544 г., а таковые, несомненно, были. В частности, как явствует из переписки великого князя с боярами, отложившейся в посольской книге, в мае он посетил Николо-Угрешский монастырь: 10 мая указанного года датирована грамота Ивана IV, написанная «у Николы на Угреше» и адресованная остававшимся в Москве боярам во главе с кн. Д. Ф. Бельским[1098].
В конце июля — начале августа великий князь находился в Троице-Сергиевом монастыре: это явствует из жалованной грамоты Ивана IV этой обители на Покровский Хотьков монастырь в Радонеже от 1 августа 1544 г. О месте выдачи грамоты в самом документе сказано так: «Писана у Троицы в Сергееве монастыре…»[1099]
Можно также предположить, что в сентябре 1544 г. государь по уже сложившейся традиции вновь приезжал на богомолье в Троице-Сергиев монастырь, но летописи не сохранили упоминаний об этом. В Летописце начала царства вслед за сообщением о мартовской поездке Ивана IV по монастырям и на медвежью охоту помещена статья об опале, постигшей 16 декабря 1544 г. кн. И. И. Кубенского: «положил князь велики опалу свою на князя на Ивана Кубенского за то, что они [так! — М. К.] великому государю не доброхотствовали и его государству многие неправды чинили, и великое мздоимство учинили и многие мятежи, и бояр без великого государя веления многих побили»[1100].
Приведенный летописный пассаж звучит как осуждение неких «недоброхотных» вельмож, правление которых, как утверждал позднее Иван Грозный в процитированном выше письме Андрею Курбскому, продолжалось шесть с половиной лет с момента кончины великой княгини Елены. Уж не считал ли царь декабрьскую опалу 1544 г. поворотным пунктом, с которого началось его собственное «благое» правление?[1101] Вот только непонятно, почему за грехи нескольких «неправых» сановников, повинных в «мздоимстве», «мятежах» и самовольных расправах с боярами, наказан был один кн. И. И. Кубенский? По словам летописца, князь Иван с женой были сосланы в Переславль, где их посадили «за сторожи» на дворе, в котором ранее держали в заточении детей удельного князя Андрея Углицкого. Впрочем, полгода спустя, в мае 1545 г., «пожяловал князь великий князя Ивана, из нятства выпустил»[1102].
Многое в этой истории остается неясным: кто стоял за спиной юного государя, когда он отдавал приказ об аресте кн. И. И. Кубенского? И благодаря чьему заступничеству боярин был освобожден после полугодового заточения? Другие летописи не помогают понять суть дела: так, Царственная книга почти слово в слово повторяет уже известный нам рассказ Летописца начала царства[1103].
Недавно В. Д. Назаров попытался раскрыть тайну загадочной опалы кн. И. И. Кубенского. Ученый обратил внимание на жалованную тарханно-несудимую грамоту Ивана IV игумену Новоспасского монастыря Нифонту на село Семеновское Бартенево в Можайском уезде от 22 сентября 1549 г.: как явствует из текста грамоты, это село представляло собой бывшую вотчину кн. Ивана Ивановича Кубенского, и оно было дано в монастырь по душе («в вечный поминок») кн. Михаила Богданова сына Трубецкого[1104]. В комментарии к этому документу В. Д. Назаров высказал гипотезу о наличии взаимосвязи между гибелью кн. М. Б. Трубецкого (который, согласно родовому преданию семейства Трубецких и результатам обследования его надгробия, погиб насильственной смертью в 12–13-летнем возрасте) и опалой, постигшей боярина кн. И. И. Кубенского. По предположению исследователя, юный княжич был убит 15 декабря 1544 г. (именно эта дата читалась на его надгробии) по приказу Кубенского. За это на следующий день на боярина была наложена опала, а впоследствии, когда после казни кн. И. И. Кубенского (в июле 1546 г.) вотчины последнего были конфискованы, упомянутое выше село было дано в Новоспасский монастырь в качестве поминального вклада по убиенном княжиче Михаиле Трубецком[1105].
Предложенная В. Д. Назаровым версия событий возможна, но, поскольку выдвинутая им гипотеза основывается на целом ряде допущений и предположений, ее нельзя считать полностью доказанной. Следует учесть прежде всего, что ни один источник не говорит о причастности кн. И. И. Кубенского к убийству юного княжича. Более того, Андрей Курбский в своей «Истории о великом князе Московском» прямо приписывает расправу с кн. М. Б. Трубецким самому государю: «…удавлен от него | Ивана. — М. К.] князя Богдана сын Трубецкого, в пятинадесяти летех младенец, Михаил именем, с роду княжат литовских»[1106]. Впрочем, время, когда было совершено это злодеяние, определяется Курбским довольно противоречиво: сначала он говорит, что княжич погиб года за два («аки за два лета») до казни бояр И. И. Кубенского и Воронцовых, что вроде бы указывает на 1544 г., но ниже автор «Истории» замечает, что, как ему помнится, в один год с М. Б. Трубецким («того же лета») были убиты «благородные княжата»: Иван Дорогобужский и Федор, сын Ивана Овчины[1107]; однако эти двое молодых князей были казнены, как будет показано ниже, в январе 1547 г.
Но даже если гипотеза В. Д. Назарова верна, она мало проясняет смысл происшедших в декабре 1544 г. событий. Кто были те сановники, кому адресованы пересказанные летописцем обвинения в мздоимстве и насилии? Их имена исчезли из летописи, вероятно, после неудачно проведенной редактуры. И остается только догадываться, какие могущественные силы добились ареста влиятельного боярина (в недавнем прошлом — дворецкого) кн. И. И. Кубенского.
Ранней весной 1545 г. Иван IV вновь посетил Троице-Сергиев монастырь: здесь 15 марта он выдал игумену Никандру тарханно-проезжую грамоту на провоз монастырских продуктов[1108]. В летописях эта поездка не отмечена. Зато о следующем путешествии государя по святым местам подробно рассказывает Летописец начала царства в статье, озаглавленной «О поезде великого князя по манастырем»: 21 мая Иван IV с братом Юрием и двоюродным братом князем Владимиром Андреевичем Старицким отправился в Сергиев монастырь, где и отпраздновал Троицын день; оттуда он поехал «чудотворцем молитися» в Переславль, а затем, отпустив братьев в Москву, посетил Ростов, Ярославль, Кирилло-Белозерский, Ферапонтов, Вологодский Спасо-Прилуцкий, Корнильев Комельский, Павлов Обнорский и Борисоглебский монастыри. Полуторамесячное паломничество завершилось лишь 7 июля, когда великий князь вернулся в столицу[1109].
Наступление нового, 7054 года юный государь отметил весьма своеобразно: 3 сентября, как рассказывает летописец, «князь великий Иван Васильевичь казнити Офанасия Бутурлина, урезати языка ему у тюрем за его вину, за невежливое слово»[1110]. Очевидно, 15-летний великий князь уже вполне вошел в роль «государя всея Руси» и не терпел ни малейшего прекословия. Но вникать в детали государственного управления ему по-прежнему не хотелось. 15 сентября 1545 г. Иван по традиции отправился в Троице-Сергиев монастырь «к чюдотворцевой памети помолитися». Оттуда он с братом Юрием поехал «на свою царскую потеху» в Александрову слободу. Из Слободы государь велел брату ехать в Можайск, а сам вернулся на несколько дней в Москву. Прибыв 5 октября в столицу, великий князь, по словам летописца, «положил опалу на бояр своих за их неправду»: на кн. Ивана Кубенского, кн. Петра Шуйского, кн. Александра Горбатого, Федора Воронцова и кн. Дмитрия Палецкого. «И устроив свое дело, — продолжает летописец, — поехал с Москвы в Можаеск того же месяца октября 9, а на Москву приехал князь великий ноября 14»[1111].
Приведенный текст не оставляет сомнений в том, что Иван IV прервал на короткое время свое путешествие только для того, чтобы наложить опалу на бояр, после чего, «устроив свое дело», как бесстрастно замечает летописец, он вернулся к прерванным развлечениям, отправившись в Можайск, где его уже ждал брат Юрий. Причина постигшей бояр опалы в летописной статье, относящейся к осени 7054 г. (1545 г.), указана в самой общей и неопределенной форме («за их неправду»), но если сравнить этот текст с рассмотренной выше декабрьской статьей 7053 г. (1544) об опале кн. И.И. Кубенского, то невольно возникает предположение, что помещенные там обвинения неких не названных по имени лиц в том, что «они великому государю не доброхотствовали и его государству многие неправды чинили, и великое мздоимство учинили и многие мятежи, и бояр без великого государя веления многих побили»[1112], — возможно, были адресованы как раз пострадавшим в октябре 1545 г. вместе с кн. И. И. Кубенским сановникам: князьям П. И. Шуйскому, А. Б. Горбатому, Д. Ф. Палецкому, а также Ф. С. Воронцову. Не исключено, что процитированная фраза о «неправдах», «мздоимстве» и «мятежах» была ошибочно перенесена из статьи 7054 г. об опале бояр в декабрьскую статью 7053 г. о «поимании» кн. И. И. Кубенского, а то обстоятельство, что в обоих эпизодах на первом плане оказался именно Иван Кубенский, делает подобную механическую ошибку еще более вероятной.
В декабре 1545 г. опальные были прощены: «…пожяловал князь великий бояр своих князя Ивана Кубенского и князя Петра Шюйского, и князя Александра Горбатого, и князя Дмитрея Палецкого, и Федора Воронцова»[1113]. В более поздней редакции второй половины 50-х гг. XVI в. к этому краткому сообщению Летописца начала царства было сделано добавление о том, что «пожаловал» великий князь опальных бояр «для отца своего Макарья митрополита»[1114], т. е., надо понимать, по «печалованию» владыки.
Историков уже давно ставила в тупик упомянутая череда необъяснимых опал и прощений. «Этих колебаний, опал, налагаемых на одни и те же лица, прощений их в продолжение 13, 15 и 16 года Иоанновой жизни нельзя оставить без внимания, — писал С. М. Соловьев, — странно было бы предположить, что молодой Иоанн только по старой неприязни к родственникам и друзьям Шуйских, безо всякого повода бросался на них и потом прощал; трудно предположить, чтобы могущественная сторона Шуйских так была поражена казнию князя Андрея, что отказалась совершенно от борьбы; но кто боролся с нею именем Иоанна — летописи молчат»[1115].
Действительно, «летописи молчат», и исследователям остается только догадываться о том, какова была расстановка сил при великокняжеском дворе в 1544 — начале 1546 г. С. Ф. Платонов полагал, что «годы 1544–1546 были временем Глинских»: дяди Ивана IV Юрий и Михаил Глинские и их мать, княгиня Анна, приобрели решающее влияние на юного великого князя. «Скрываясь за подраставшим государем и не выступая официально, Глинские совершили много жестокостей и насилий…»[1116]
Мнение С. Ф. Платонова о господстве Глинских в 1544–1546 гг. убедительно оспорил И. И. Смирнов[1117], указав, в частности, на скромное положение братьев Юрия и Михаила Васильевичей в первой половине 40-х гг.: так, в июле 1544 г. они, согласно разрядам, несли ратную службу в Туле[1118]. Однако, проявляя странную непоследовательность, ученый утверждал при этом, что группировкой, боровшейся за отстранение от власти кн. И. И. Кубенского и Ф. С. Воронцова, были именно Глинские[1119]. Но если положение Глинских при дворе в указанные годы оставалось весьма скромным, то на каком основании историк приписывает их проискам опалы кн. И. И. Кубенского, Ф. С. Воронцова и других бояр в 1544–1545 гг.? Самые ранние свидетельства о влиянии Глинских на юного государя, как мы увидим, относятся к декабрю 1546 — январю 1547 г., и попытки трактовать эти упоминания ретроспективно и распространять их на более ранние годы являются, на мой взгляд, бездоказател ьн ы м и.
Таким образом, версии о господстве Глинских в 1544–1546 гг. (С. Ф. Платонов) или об инспирированных ими интригах, приведших к упомянутым выше боярским опалам (И. И. Смирнов), не имеют опоры в источниках. Не менее уязвима и прочно утвердившаяся в историографии точка зрения о правлении в указанные годы группировки кн. И. И. Кубенского и Воронцовых.
Родоначальником упомянутой концепции можно, по-видимому, считать И. И. Смирнова. Ученый полагал, что в 1544–1545 гг. произошло «политическое сближение» кн. Ивана Кубенского с Федором Воронцовым[1120]; так возникла группировка, остававшаяся у власти (несмотря на атаки враждебных ей сил) вплоть до казни ее лидеров летом 1546 г.[1121] Заметим, что гипотеза о «сближении» кн. И. И. Кубенского и Ф. С. Воронцова основана на том единственном факте, что в октябре 1545 г. оба боярина оказались в опале. Но, как мы помним, вместе с ними в опалу попали еще несколько знатных лиц: князья П. И. Шуйский, А. Б. Горбатый и Д. Ф. Палецкий[1122]. Значит ли это, что их всех следует считать единомышленниками и членами одной группировки?
Еще раз трагическая судьба свела вместе кн. И. И. Кубенского и Ф. С. Воронцова летом 1546 г., когда они оба погибли во время июльских казней в коломенском лагере Ивана IV (об этом драматическом событии пойдет речь ниже). Но, за исключением упомянутых эпизодов 1545 и 1546 гг., в которых Кубенский и Воронцов оказались товарищами по несчастью, в нашем распоряжении нет никаких фактов, свидетельствующих об их совместной деятельности на правительственном поприще или о солидарности в борьбе с соперниками при великокняжеском дворе.
Несмотря на то что гипотеза И. И. Смирнова о возникновении в середине 1540-х гг. «союза» между кн. И. И. Кубенским и Ф. С. Воронцовым не получила убедительного обоснования, тезис о правлении в те годы группировки, которую они якобы возглавляли, был без возражений принят в дальнейших исследованиях по истории указанной эпохи. Так, А. А. Зимин писал о том, что после казни кн. А. М. Шуйского в конце декабря 1543 г. «у власти утвердилась группа старомосковского боярства во главе с Воронцовыми и некоторые другие сторонники разбитой оппозиции Шуйских (Кубенские)»[1123].
Дальнейшее развитие упомянутая концепция получила в книге С. М. Каштанова. По словам ученого, после произошедшего 29 декабря 1543 г. переворота «к власти пришло боярское правительство, возглавлявшееся Воронцовыми»[1124]. Ключевая роль в этом «правительстве» принадлежала Ф. С. Воронцову[1125], но и Ивану Кубенскому там тоже нашлось место: последний упоминается С. М. Каштановым среди сторонников Ф. С. Воронцова, с которыми тот делил власть[1126].
Наибольшие сомнения вызывает как раз причисление к правившей в 1544 — первой половине 1546 г. группировке князя Ивана Ивановича Кубенского. Пик его карьеры пришелся, по-видимому, на начало 40-х гг.: к весне 1540 г., как было показано в предыдущей главе, он получил боярский чин и при этом продолжал активную деятельность в качестве дворецкого Большого дворца. Но к 1544 г. его положение при дворе пошатнулось: он потерял чин дворецкого (последний раз упомянут с этим чином летом 1543 г.[1127]), а в декабре 1544 г., как мы уже знаем, был отправлен в заточение в Переславль, где провел под стражей полгода. В мае 1545 г. Иван Иванович был освобожден, но спустя пять месяцев снова попал в опалу — на этот раз «компанию» ему составили Ф. С. Воронцов и князья П. И. Шуйский, А. Б. Горбатый и Д. Ф. Палецкий; в декабре того же года, как уже говорилось, все опальные были прощены по ходатайству митрополита[1128]. Как видим, в 1544–1545 гг. кн. И. И. Кубенский не находился на вершине могущества, а, наоборот, все больше терял почву под ногами.
Несколько больше оснований есть для того, чтобы говорить о возвышении клана Воронцовых в первой половине 40-х гг. XVI в., но и здесь все не столь однозначно, как это представляется в существующей литературе.
Как мы помним, в сентябре 1543 г. боярин Федор Семенович Воронцов, любимец государя, был схвачен соперниками и сослан на службу в Кострому. Там он находился еще в январе 1544 г.[1129], т. е. уже после казни его главного противника — князя Андрея Шуйского. Когда он был возвращен в Москву, мы точно не знаем. В приписке к статье Царственной книги о казни Федора Воронцова и других бояр летом 1546 г. неизвестный редактор счел необходимым напомнить, что «преже того государь Федора пожаловал после Шуйского князя Ондрея и опять ево в приближение у себя учинил; и кого государь пожалует без Федорова ведома, и Федору… досадно»[1130].
Приведенный отрывок можно понять в том смысле, что после возвращения ко двору Ф. С. Воронцов не пользовался единоличным влиянием на юного государя; ему приходилось мириться с присутствием около великого князя иных «ближних» людей. Скрытое соперничество вылилось, в конце концов, в прямое столкновение, приведшее в октябре 1545 г. к опале Федора Воронцова и некоторых других царедворцев. Первая опала оказалась для Федора Семеновича недолгой: как уже говорилось, в декабре того же года он вместе с остальными опальными был прощен. Но положение недавнего государева любимца явно пошатнулось, и при первом же удобном случае, в июле 1546 г., противники добились его осуждения и казни.
Таким образом, положение Ф. С. Воронцова в описываемое время было весьма неустойчивым. Считать его главой «правительства», как это делает С. М. Каштанов, значит не только модернизировать средневековые властные отношения в духе более близкой к нам эпохи, но и явно преувеличивать реальное могущество упомянутого боярина. Свое влияние в 1544–1545 гг. Ф. С. Воронцов употребил, по-видимому, на поддержку членов своего клана: вероятно, не без его помощи получил чин тверского дворецкого брат Федора — боярин Иван Семенович[1131], а их племянник Василий Михайлович Воронцов стал не позднее весны 1545 г. дмитровским дворецким[1132]. Но считать Ф. С. Воронцова фактическим правителем страны нет оснований.
Прежде всего следует учесть, что Федор Семенович и его родственники отнюдь не контролировали весь административный аппарат. В частности, важный пост «большого» дворецкого не позднее февраля 1546 г. занял боярин И. И. Хабаров[1133], которого нет никаких оснований считать союзником или, тем более, «креатурой» Воронцовых. Кроме того, как будет показано во второй части книги (см. гл. 9), в середине — второй половине 40-х гг. XVI в. произошел заметный рост влияния Казны, которую в то время возглавлял Иван Иванович Третьяков[1134]. Наконец, внешнеполитические дела в середине 1540-х гг., судя по сохранившимся документам, находились в ведении боярской комиссии, которую возглавлял старший боярин Думы — кн. Дмитрий Федорович Бельский[1135].
Тезис о господстве в 1544 — первой половине 1546 г. Воронцовых можно проверить также наблюдениями над изменениями в персональном составе государевой Думы тех лет: ведь если, как нас уверяют, эти сановники контролировали придворные назначения, то думные чины должны были распределяться между их сторонниками. Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что это было далеко не так.
По подсчетам А. А. Зимина, к концу 1543 г. (после казни кн. А. М. Шуйского) в Думе было 12 бояр: князья Д. Ф. Бельский, Михаил и Иван Ивановичи Кубенские, Ю. М. Булгаков, И. М. Шуйский, А. Д. Ростовский, П. И. Репнин Оболенский, Ф. И. Скопин-Шуйский, а также М. В. Тучков, Василий и Иван Григорьевичи Морозовы, И. С. Воронцов[1136]. Кроме того, в государев синклит входило трое окольничих: Ю. Д. Шеин, И. И. Беззубцев и кн. B. В. Ушатый[1137]. Однако реконструированный ученым список думцев требует некоторых коррективов.
Прежде всего вызывает сомнения включение в этот перечень имени боярина М. В. Тучкова. Дело в том, что после ссылки в свое село в результате очередного дворцового переворота осенью 1538 г. Михаил Васильевич исчезает из источников: в 40-е гг. он не упоминается ни в полковых разрядах, ни в приказной документации, ни в описаниях придворных событий. Вполне возможно, что в 1539-м или в начале 1540 г. он умер[1138]. Но, включив без достаточных на то оснований в список бояр М. В. Тучкова, Зимин неоправданно исключил из него Ф. С. Воронцова; между тем, хотя любимец юного государя был выслан из Москвы в сентябре 1543 г. на службу в Кострому, боярский чин он сохранил: в разрядной росписи, датированной январем 1544 г., боярин Федор Семенович Воронцов упомянут «на Костроме» вместе с боярином кн. Федором Ивановичем Шуйским (для которого это самое раннее упоминание в разрядах с боярским чином)[1139].
В составленном Зиминым списке думцев есть еще две лакуны: с 1543 г. боярское звание носили князья Данила Дмитриевич Пронский и Иван Андреевич Ростовский (оба упомянуты с этим чином в посольской книге соответственно в феврале и августе 1543 г.)[1140]. Таким образом, к концу 1543 г., по имеющимся сведениям, членами Думы были 14 бояр и трое окольничих.
В январской разрядной росписи 1544 г., наряду с кн. Ф. И. Скопиным-Шуйским, впервые упоминается в качестве боярина кн. Александр Борисович Горбатый[1141]. Поскольку лидер клана Воронцовых, боярин Федор Семенович, находился в тот момент в ссылке, было бы абсурдно приписывать оба эти думских назначения влиянию его группировки[1142]: скорее можно предположить, что и Ф. И. Скопин, и А. Б. Горбатый были пожалованы в бояре в пору кратковременного господства при дворе их родственника кн. А. М. Шуйского, т. е. в последние месяцы 1543 г.
В 1544 г. новых пожалований в Думу было очень мало, что, по-видимому, отражало общую картину взаимного недоверия и соперничества в боярской среде. В результате даже не восполнялась естественная убыль думцев вследствие старости и болезней, и численность бояр сокращалась. Так, после января 1544 г. исчезает из источников боярин кн. П. И. Репнин-Оболенский. 27 февраля того же года, согласно надписи на могильной плите, умер окольничий Юрий Дмитриевич Шеин[1143]. Поминальный вклад по его душе в Троицкий монастырь был сделан 18 мая 1544 г.[1144] Вакантное место окольничего перешло к брату покойного, Василию Дмитриевичу Шеину: первое известное упоминание его с этим чином датируется апрелем 1544 г.[1145] Весной того же года умер боярин Василий Григорьевич Морозов: его вдова Фетинья 1 мая 1544 г. внесла вклад по его душе в Троице-Сергиев монастырь[1146].
Единственное пожалование в бояре, которое, по-видимому, произошло в 1544 г., относится к кн. Михаилу Михайловичу Курбскому (отцу известного писателя-эмигранта): в июле указанного года он впервые упоминается в разрядах с боярским чином[1147]. Но это упоминание стало и последним: затем кн. М. М. Курбский исчезает из источников; очевидно, болезнь или смерть положила предел его более чем 20-летней карьере[1148]. В итоге к концу 1544 г. количество бояр сократилось до 13 человек (окольничих оставалось по-прежнему трое).
В 1545 г., судя по имеющимся у нас данным, никаких новых пожалований думных чинов не последовало. Зато весной 1546 г. Дума пополнилась сразу тремя боярами: 30 марта с боярским чином впервые упоминается дворецкий Иван Иванович Хабаров[1149]; в апреле в разряде коломенского похода боярином назван кн. Василий Михайлович Щенятев[1150], и тогда же, если верить официальной летописи, с этим чином впервые выступает кн. Дмитрий Федорович Палецкий — один из руководителей Казанской экспедиции. По словам Летописца начала царства, 7 апреля 1546 г. Иван IV послал в Казань («сажать» Шигалея (Ших-Али) на царство) «боярина своего князя Дмитрея Федоровичя Бельского да боярина князя Дмитрея Федоровичя Палецкого да дьяка Посника Губина»[1151] (выделено мной. — М. К.).
Летом 1546 г. ряды думцев снова пополнились: в статье Постниковского летописца об июльских событиях боярином и конюшим назван Иван Петрович Федоров[1152], а в разряде коломенского похода, относящемся к тому же времени, впервые с чином окольничего упоминается Иван Дмитриевич Шеин[1153].
Анализируя рассмотренные выше изменения в составе Думы на протяжении двух с половиной лет, можно заметить некоторые тенденции: в частности, сохранение места в государевом совете за членами одной семьи. Так, в роду Шеиных окольничество переходило от брата к брату (позднее, к декабрю 1546 г. В. Д. Шеин из окольничих стал боярином[1154]). Но что в думских назначениях 1544–1546 гг. не просматривается абсолютно, так это руководящая воля какого-либо временщика или правящей группировки. Получившие в начале 1546 г. боярство И. И. Хабаров, кн. В. М. Щенятев и кн. Д. Ф. Палецкий принадлежали к совершенно разным кланам, и нет никаких оснований считать, что своим пожалованием в Думу каждый из них был обязан Ф. С. Воронцову или, например, кн. И. И. Кубенскому.
Суммируя изложенные выше наблюдения, расстановку сил при великокняжеском дворе в 1544 — первой половине 1546 г. можно охарактеризовать как неустойчивое равновесие: ни одна из соперничавших друг с другом группировок не имела решающего перевеса, чем и объясняется упомянутая ранее череда опал и пожалований.
* * *
Тем временем юный государь все чаще надолго покидал свою столицу. По далеко не полным сведениям, в 1545 г. он находился за пределами Москвы в общей сложности 108 дней, т. е. три с половиной месяца[1155]. «Такое долгое отсутствие в Москве молодого великого князя, — как справедливо заметил Б. Н. Флоря, — говорит о том, что решение текущих государственных дел вполне осуществлялось без его участия»[1156].
В 1546 г. Иван IV бывал в столице еще реже: за ее пределами он провел в общей сложности 215 дней, т. е. более семи месяцев. 27 декабря 1545 г., как рассказывает летопись, великий князь выехал из Москвы «на свою потеху царскую в Воры, а оттоле в Володимер». Известия о произошедшем в Казани перевороте (хан Сафа-Гирей был свергнут) и о прибытии казанского посланника побудили государя вернуться в столицу (23 января)[1157].
В апреле 1546 г. по крымским вестям было принято решение о походе великого князя на Коломну. 6 мая он отправился из Москвы речным путем («в судех») в Николо-Угрешский монастырь, а оттуда прибыл в Коломну, где оставался до 18 августа[1158]. Лагерь государя находился в устье Москвы-реки, у Голутвина монастыря[1159]. О времяпрепровождении Ивана IV красочно повествует Пискаревский летописец: «И тут была у него потеха: пашню пахал вешнюю и з бояры и сеял гречиху; и иныя потехи: на ходулех ходил и в саван наряжался»[1160]. И вот посреди этих забав произошло одно из тех событий, которое придало мрачный колорит эпохе «боярского правления».
О том, что случилось в великокняжеском лагере под Коломной в июле 1546 г., сохранилось несколько летописных рассказов. Сообщение официального Летописца начала царства весьма лаконично: «…того же лета на Коломне по дияволю действу оклеветал ложными словесы великого князя бояр Василей Григорьев сын Захарова Гнильевский великому князю. И князь великий с великия ярости положил на них гнев свой и опалу по его словесем, что он бяше тогда у великого государя в приближение, Василей. И велел казнити князь великий князя Ивана Кубенского, Федора Воронцова, Василия Михайлова сына Воронцова же. Отсекоша им глав месяца июля 21, в суботу. А Ивана Петрова сына Федоровичя велел поимати и сослати на Белоозеро и велел его посадити за сторожи, а Ивана Михайлова сына Воронцова же велел поимати же»[1161].
Очевидно, работавший в начале 1550-х гг. придворный летописец стремился отвести от государя возможные обвинения в пролитии невинной крови. Поэтому вся ответственность за случившееся возлагается на «ближнего» дьяка В. Г. Захарова-Гнильевского, оклеветавшего бояр. Поведение же великого князя оправдывается тем, что он-де находился в «великой ярости», т. е., как сказали бы юристы нашего времени, «действовал в состоянии аффекта».
По-иному расставлены акценты в более раннем Постниковском летописце, рассказ которого содержит немало ценных подробностей: «Июля 21, назавтрее Ильина дни, велел князь велики на Коломне у своего стану перед своими шатры казнити бояр своих князя Ивана Ивановича Кубенского да Федора Демида Семеновича Воронцова, да Василья Михайловича Воронцова же, что был попрем того дмитровской дворецкой, за некоторое их к государю неисправление. И казнили их — всем трем головы посекли, а отцов духовных у них перед их концем не было. И взяша их по повеленью по великого князя приятели их и положиша их, где же которой род кладетца. А боярина и конюшего Ивана Петровича Федоровича в те же поры ободрана нага дръжали, но Бог его помиловал, государь его не велел казнити за то, что он против государя встречно не говорил, а во всем ся виноват чинил. А сослал его на Белоозеро, а тягости на него не велел положити. А животы их и вотчины их всех велел князь велики поймать на себя. Тогды же после тое казни и неодиножды был на Коломне на пытке Иван Михайлович Воронцова»[1162] (выделено мной. — М. К.).
Перед нами явно свидетельство современника, а возможно, и очевидца этих страшных событий, записанное всего лишь через несколько лет после коломенских казней[1163]. Он обозначил место действия — у стана великого князя, перед его шатрами — и, в отличие от всех последующих летописцев, точно указал придворные чины тех, кто подвергся пыткам и казням: бояр кн. И. И. Кубенского и Ф. С. Воронцова, дмитровского дворецкого В. М. Воронцова, боярина и конюшего И. П. Федорова. Только Постниковский летописец сохранил зловещую деталь, которая, надо полагать, произвела особенно сильное впечатление на современников: перед казнью жертвам не позволили исповедаться («…отцов духовных у них перед их концем не было»). Важна и другая подробность, помогающая понять мотивы жестокости юного государя: объясняя, почему И. П. Федоров избежал казни, летописец замечает: «…государь его не велел казнити за то, что он против государя встречно не говорил, а во всем ся виноват чинил». В этом эпизоде, как и в упомянутом выше «урезании» языка Афанасию Бутурлину в сентябре 1545 г., проявилась свойственная Ивану IV уже в молодом возрасте абсолютная нетерпимость к любому возражению, прекословию. Демонстрация покорности, наоборот, могла сохранить опальному жизнь.
Внезапная и жестокая казнь трех сановников стала, как легко можно предположить, шоком для их родных и близких. Сохранилось утешительное послание старца Иосифо-Волоколамского монастыря Фотия, адресованное вдове кн. И. И. Кубенского — старице Александре. Фотий убеждал ее не роптать и смириться перед Божьей волей: «А о том, государыни, не ропщи и не смущайся, еже государь князь Иван Ивановичь государя великаго князя опалою горкую и лютую смерть пострадал […]. Занеже, государыни, возлюбил вас Господь Бог и устроил тому тако быти, яко без Божиа промысла ничтоже не случается человеком…»[1164] При этом для автора послания (как, очевидно, и для его корреспондентки) кн. И. И. Кубенский — невинная жертва, мученик: «Господь Бог благоволением своим и человеколюбием своим государя князя Ивана аще и горкою смертию скончял, но кровию мученическою вся грехи его омыл…»[1165] (выделено мной. — М. К.).
Родным оставалось только молиться за упокой души казненных: 29 августа 1546 г., на сороковой день после гибели кн. И. И. Кубенского и Воронцовых, Авдотья, жена боярина И. С. Воронцова, дала вклад в Троицкий монастырь по своем девере — Федоре Семеновиче Воронцове[1166]. В той же Троицкой книге записан и вклад старицы Александры по муже, кн. И. И. Кубенском[1167].
Подтверждаются и слова летописца о конфискации имущества («животов») и вотчин казненных бояр: в их числе, в частности, оказалось два села кн. И. И. Кубенского в Ярославском уезде, завещанные им Спасскому монастырю[1168], и его же вотчина в Можайском уезде, которая позднее была дана в Московский Новоспасский монастырь по душе кн. М. Б. Трубецкого[1169]. А из жалованной грамоты Ивана IV кн. И. Ф. Мстиславскому от 2 декабря 1550 г. выясняется, что государь пожаловал князю Ивану Федоровичу три села с деревнями в волости Черемхе Ярославского уезда, «что была вотчина и поместье Федора Воронцова»[1170].
Примечательно, что прекрасно осведомленный о событиях июля 1546 г. Постниковский летописец намеренно уклонился от обсуждения причин случившегося: о вине жертв государева гнева он высказался в самой уклончивой форме: они-де были казнены «за некоторое их к государю неисправление». Но в летописании второй половины царствования Ивана Грозного подобные недомолвки были уже недопустимы. Как уже говорилось, в Летописце начала царства — памятнике начала 50-х гг. — расправа с боярами объясняется кознями дьяка Василия Гнильевского. В более поздней редакции этого текста (конца 50-х гг.), отразившейся в продолжении Никоновской летописи, часть вины была переложена на самих казненных бояр: оказывается, великий князь «положил на них гнев свой и опалу» по «словесам» дьяка Василия «и по прежнему их неудобьству, что многые мзды в государьстве его взимаху в многых государьскых и земскых делех»[1171].
Эта эклектичная версия была повторена в летописном памятнике конца грозненской эпохи — так называемой Царственной книге. Но этого редактору показалось мало, и в приписках к соответствующей летописной статье появился следующий рассказ: «государю великому князю выехавшю на прохлад поездити потешитися, и как бысть государь за посадом, и начаша государю бити челом пищалники ноугородцкия, а их было человек с пятдесят, и государь велел их отослати; они же начаша посланником государским сопротивитися, бити колпаки и грязью шибати, и государь велел дворяном своим, которые за ним ехали, их отослати; они же начаша болма съпротивитися, и дворяне на них напустили. И как примчали их к посаду, и пищалники все стали на бой и поняли битися ослопы и ис пищалей стреляти, а дворяне из луков и саблями, и бысть бой велик и мертвых по пяти, по шти на обе стороны; и государя не пропустили тем же местом к своему стану проехати, но объеха государь иным местом. И государь о сем бысть в сумнении и повеле о сем проведати, по чьему науку бысть сие съпротивство, а без науку сему быти не мощно; и повеле о сем проведати дияку своему Василию Захарову, понеже он у государя бысть в приближении. Он же, неведомо каким обычаем, извести государю сие дело на бояр его на князя Ивана Кубенскаго и на Федора и на Василия Воронцовых…»[1172]
Конец этой истории в ее официальной версии нам уже известен: великий князь, «поверя дияку своему, учял о том досадовати и […] с великиа ярости положил на них гнев свой и опалу по его словесем», а также «и по прежнему их неудобьству, что многые мзды в государьстве его взимаху во многых государьскых и земьскых делех, да и за многие их сопротивства»*[1173] (выделенные мною слова добавлены редактором Царственной книги: в продолжении Никоновской летописи второй половины 50-х гг. их еще не было. — М. К.).
Но можно ли доверять этой поздней и тенденциозной версии событий? Отметим прежде всего, что единственное, хотя и важное дополнение к сообщению Летописца начала царства о коломенских казнях, которое появляется в приписках к тексту Царственной книги, — это красочное повествование о выступлении новгородских пищальников. И хотя записан этот рассказ был спустя несколько десятилетий после событий 1546 г., есть основания полагать, что он не был просто плодом досужего вымысла составителя[1174].
И. И. Смирнов обратил внимание на следующий пассаж из Новгородского летописца по списку Н. К. Никольского, который, по мнению ученого, имеет отношение к выступлению пищальников летом 1546 г.[1175]: «…в том же году 54, перепусти зиму, в лете возиле к Москве опальных людей полутретьяцати человек новгородцов, што была опала от великого князя в том, што в спорех с сурожаны не доставили в пищалникы сорока человек на службу; и животы у них отписали и к Москве свезли, а дворы их, оценив, на старостах доправили»[1176].
Как явствует из приведенного летописного отрывка, среди новгородских посадских людей возникли разногласия о норме раскладки пищальной повинности, и в результате 40 пищальников были недопоставлены на службу. Очевидно, как разлетом 1546 г. разбирательство по этому делу было в разгаре: опальных доставляли в Москву, а их имущество подвергалось конфискации. Поэтому весьма вероятным представляется предположение И. И. Смирнова о том, что челобитье, с которым, согласно тексту приписки к Царственной книге, обратились к Ивану IV новгородские пищальники, находилось в связи с упомянутым разбирательством о ненадлежащем исполнении новгородцами пищальной повинности[1177].
Отметим также, что поведение великого князя, каким оно изображено в приписках к Царственной книге, полностью соответствует летописной традиции, сохраненной Пискаревским летописцем, упомянувшим о коломенских «потехах» государя (пахоте вместе с боярами, хождении на ходулях и т. д.): по словам автора приписок, Иван IV выехал из города на «прохлад поездити — потешитися»; он не захотел прервать это приятное времяпрепровождение ради челобитчиков-пищальников и велел их «отослати».
До этого момента все звучит более или менее правдоподобно; тенденциозность проявляется в рассказе Царственной книги тогда, когда дело доходит до кровавой развязки: дьяк Василий Захаров, которому великий князь приказал выяснить, «по чьему науку бысть сие сопротивство», «неведомо каким обычаем извести государю сие дело на бояр его» — Кубенского и Воронцовых. Выделенная мною оговорка летописца, казалось бы, свидетельствует о том, что бояре были непричастны к выступлению пищальников и что дьяк, следовательно, их оклеветал. Но далее выясняется, что великий князь велел их казнить не только «по словесам» коварного дьяка, но «и по прежнему их неудобьству»: за мздоимство и «за многие их сопротивства»[1178].
Последняя формулировка, возможно, повторяет официальный приговор казненным боярам, но весь пассаж в целом явно содержит в себе противоречие, возникшее в результате соединения различных версий: слова дьяка оказались клеветой, но бояре тем не менее были наказаны за реальные вины: мздоимство и многие «сопротивства». Однако это противоречие вовсе не было плодом собственного творчества редактора Царственной книги: как уже говорилось, он просто заимствовал версию, содержавшуюся в поздней редакции Летописца начала царства конца 50-х гг. Между тем неприглядная роль, которая отведена в этом рассказе дьяку Василию Захарову, вызывает немалое удивление: дело в том, что в 50-х гг. XVI в., когда составлялся Летописец, Василий Григорьевич Захаров-Гнильевский продолжал службу в качестве царского дьяка и до времени опричнины об его опале ничего не слышно[1179].
Стремясь выявить истинных виновников коломенской драмы, И. И. Смирнов выдвинул предположение о том, что в действительности «падение Кубенского и Воронцовых явилось делом рук… Глинских, воспользовавшихся выступлением пищальников для того, чтобы свалить своих противников»[1180]. Отсутствие прямых указаний источников на сей счет исследователь попытался заменить цепочкой умозаключений: хотя в разрядной росписи коломенского похода 1546 г. Глинские не упоминаются, но в аналогичной записи, относящейся к июлю 1547 г., первым среди сопровождавших царя лиц назван кн. М. Глинский; исходя из этого, ученый утверждает, что «нет никаких оснований считать, что около Ивана IV в Коломне в 1546 г. не было Юрия и Михаила Глинских (или одного из них)»[1181]. Вот кто, стало быть, руководил тогда следствием по делу о возмущении пищальников и обратил гнев Ивана IV на Кубенского и Воронцовых! Однако логика в приведенном рассуждении явно нарушена: из того факта, что М. В. Глинский сопровождал царя в походе на Коломну в июле 1547 г., еще не следует, что он был там и пользовался таким же влиянием в предыдущем году, т. е. летом 1546 г. Верно только то, что Глинские сумели воспользоваться обстановкой, сложившейся при дворе после коломенских казней, и к началу 1547 г. выдвинулись на первые места в окружении юного государя; но какова была их истинная роль в июльских событиях 1546 г., за отсутствием свидетельств источников сказать невозможно[1182].
* * *
18 августа великий князь вернулся в Москву, но не прошло и месяца, как он снова собрался в дорогу: 15 сентября 1546 г., как сообщает Летописец начала царства (а согласно Постниковскому летописцу — 16 сентября[1183]), государь отправился на богомолье в Троице-Сергиев монастырь. Оттуда он заехал в свои села Воробьево[1184], Денисьево и Починки, а затем продолжил объезд монастырей: съездил в Можайск — «к Николе помолитися», посетил Иосифову обитель на Волоке; его дальнейший маршрут пролегал через Ржеву и Тверь и завершился в Великом Новгороде и Пскове. Посетив Печерский монастырь, великий князь 12 декабря вернулся в столицу[1185]. Очевидно, это было первое посещение Иваном IV крупнейших городов на северо-западе страны: в Летописце начала царства соответствующая статья озаглавлена «О поезде великого князя в Новгород»[1186]. Неудивительно, что приезд государя нашел отражение в новгородском и псковском летописании. Удивляет, однако, что в сообщениях местных летописцев об этом событии проскальзывает почти не скрываемое разочарование, если не сказать раздражение.
Так, краткий Новгородский летописец Никольского отметил под 7055 г.: «На Филипово заговено [т. е. начало Филиппова поста, 14 ноября. — М. К.] приехал князь великый Иван Васильевичь всея Руси в Великый Новгород, смирно и тихо пожи в Новегороде три дни, а после трех день все его войско начя быти спесиво. А с ним был брат его родной князь Георгий, да княжь Ондреев сын Ивановичь князь Володимер, дяде его сын. А поклону велел доправити на старостах три тысячи золотых болших, опришно сурожан; а псарей воротил к Москве от Твери; а с ним было людей немного: тысячи с три или с четыре. А ественая проторь не была, понеже ел у владыкы и у наместников, и у дворецкого, и у дьяков, а жил немного»[1187].
Итак, пребывание государя в их родном городе запомнилось новгородцам «спесивым» поведением его воинства, а также взысканием с них особого побора («поклона») по случаю великокняжеского приезда. А вот отклик псковского летописца: «В лето 7055. Князь великий Иоанн Васильевич да брат его князь Георгей быша в Новегороде и в Пскове, месяца декабря 28, в неделю, одну нощь начевав и на другую нощь на Ворончи был, а третью нощь был у Пречистей у Печере, паки в Пск[о]ве в среду, и быв не много, и поеде к Москвы, с собою взем князя Володимера Ондреевича, а князь Юрьи, брат его, оста, и той быв не много и поеде и той к Москвы, а не управив своей отчины ничего. А князь великий все гонял на ямских[1188], а христианом много протор и волокиды учиниве»[1189] (выделено мной. — М. К.).
Данный текст является ознакомительным фрагментом.