5. Январский переворот 1542 г.

5. Январский переворот 1542 г.

По числу участников январский переворот 1542 г. стал самым массовым из всех подобных событий конца 30-х и 40-х гг. XVI в., а по своей «драматургии» он более всего напоминает «классические» перевороты второй четверти XVIII в.

Летописец начала царства, составленный в первой половине 50-х гг. XVI в., т. е. примерно через десять лет после драматических событий 1542 г., объясняет случившееся «гневом» бояр на кн. И. Ф. Бельского и митрополита: «Тоя же зимы генваря 2 пойман бысть великого князя боярин князь Иван Федорович Бельской без великого князя ведома советом боярским того ради, что государь князь великий у собя в приближенье держал и в первосоветникех да митрополита Иоасафа. И бояре о том вознегодоваша на князя Ивана и на митрополита и начаша злосоветовати с своими советники, а со князем Иваном Васильевичем Шуйскым обсылатися в Володимерь»[986]. Так возник заговор. Кн. И. В. Шуйский, стоявший с войсками во Владимире, как поясняет летописец, «бережения для от казанских людей», «многих детей боярскых к целованию привел, что им быти в их совете». Заговорщики назначили срок, когда кн. И. В. Шуйский должен был прибыть в Москву: 2 января, в понедельник[987]. В ночь с воскресенья на понедельник кн. И. Ф. Бельский был схвачен на своем дворе и до утра посажен на Казенном дворе. Той же ночью в Москву из Владимира «пригонил», как выражается летописец, князь Иван Шуйский, а на следующий день, в понедельник, кн. И. Ф. Бельский был отправлен в заточение на Белоозеро. Пострадали и его сторонники («советники»): кн. Петр Михайлович Щенятев был сослан в Ярославль, а Иван Хабаров — в Тверь[988].

Целый ряд подробностей описанных событий содержится в Лицевом своде (Синодальном томе и Царственной книге), составленном, как считают современные исследователи, в 70-х — начале 80-х гг. XVI в.[989] В Синодальном томе эти добавления имеют характер приписок к основному тексту; в Царственной книге они включены в сам текст. Цель редакторской работы явно состояла в том, чтобы наполнить рассказ конкретными именами; в результате вместо неких «бояр», составивших заговор против кн. И. Ф. Бельского и митрополита, в Лицевом своде представлена целая галерея действующих лиц.

Так, выясняется, что «наперед» кн. И. В. Шуйского в Москву прибыли «сын его, князь Петр, да Иван Большой Шереметев, а с ними человек с триста». Раскрываются и имена заговорщиков, находившихся в столице: «…в том совете быша бояре князь Михайло да князь Иван Кубенские, князь Дмитрей Палецкой, казначей Иван Третьяков, да княжата и дворяне и дети боярские многие, а ноуго-родцы Великого Новагорода все городом»[990].

Возникает, однако, вопрос: можно ли доверять сведениям, содержащимся в столь позднем и, как подчеркивают исследователи, очень тенденциозном источнике, как Лицевой свод? Может быть, Иван Грозный или тот, кто по его заказу составлял эту летопись, хотел просто очернить таким способом бояр?

Заметим прежде всего, что и рассказ Летописца начала царства тоже тенденциозен, только тенденция эта противоположного свойства: составитель по каким-то причинам не называет ни одного из «советников» кн. И. В. Шуйского (возможно, потому, что в 50-е годы некоторые из них были еще живы и пользовались влиянием при дворе). Но одна деталь в сообщении летописца косвенно указывает на участие казначея И. И. Третьякова в заговоре: там сказано, что схваченного кн. И. Ф. Бельского посадили «на Казенном дворе»[991]. Еще несколько имен, названных в Лицевом своде, также находят подтверждение в другом источнике: в списке Оболенского Никоновской летописи, в начале уже известного нам рассказа о «поимании» кн. И. Ф. Бельского «без великого князя ведома советом боярским», к последним словам сделана приписка: «Кубенских да Палетцкого»[992]. Имеются в виду князья братья М. И. и И. И. Кубенские и Д. Ф. Палецкий, которые как раз и упомянуты в Лицевом своде. Таким образом, каковы бы ни были цели составителя этого летописного памятника конца правления Ивана Грозного, но содержащаяся в нем фактическая информация о событиях января 1542 г., насколько мы можем судить, вполне заслуживает доверия.

Новыми подробностями дополнен в Лицевом своде и рассказ о ссылке князя Петра Михайловича Щенятева (он приходился кн. И. Ф. Бельскому шурином: князь Иван Федорович был женат на его сестре[993]) и Ивана Ивановича Хабарова. Оказывается, кн. П. М. Щенятев был схвачен в великокняжеских покоях (где, возможно, пытался найти убежище): «…взяша князя Петра у государя ис комнаты задними дверми». «А Ивана Хабарова, — говорит летописец, — взяша на подворье и посадиша его на Фомине дворе Головина в погреб под полату, а оттуду сослаша его во Тверь»[994].

Не оставили бояре в покое и митрополита: по словам Летописца начала царства, «митрополиту Иоасафу начаша безчестие чинити и срамоту великую[995]. Иоасаф митрополит, не мога терпети, соиде со своего двора на Троецкое подворье. И бояре послаша детей боярских городовых на Троецкое подворье с неподобными речми. И с великим срамом поношаста его и мало его не убиша, и едва у них умоли игумен троецкой Алексей Сергием чюдотворцем от убиения. И был мятеж велик в то время на Москве, и государя в страховании учиниша, митрополита сослаша в Кирилов монастырь»[996].

В Лицевом своде в этот рассказ внесен ряд уточняющих деталей: так, выясняется, что на Троицкое подворье бояре посылали «ноугородцев Великого Новагорода» и что от «убиения» митрополита спас не только Троицкий игумен Алексей, но и «боярин князь Дмитрий Палецкий»[997] (на самом деле в 1542 г. кн. Д. Ф. Палецкий еще не был боярином). Но наиболее выразительна следующая сцена, вставленная составителем свода, чтобы, вероятно, наглядно показать, как именно бояре «государя в страховании учиниша»: «А как князя Ивана Белского имали, — говорит летописец, — и бояре пришли к государю в постелныя хоромы не по времени за три часы до света и петь у крестов заставили. А митрополит Иасаф в те поры пришел к государю в комнату, и бояре пришли за ним ко государю в комнату шумом и сослаша митрополита в Кирилов манастырь»[998].

Январские события 1542 г. свидетельствовали о продолжении острого политического кризиса, который переживало в ту пору Русское государство: династическая фаза кризиса была к тому времени уже позади, но отсутствие признанного главы у княжеско-боярской аристократии и, как следствие, шаткость и нестабильность всей придворной иерархии по-прежнему давали о себе знать. Попытка кн. И. Ф. Бельского закрепить за собой роль «первосоветника» при юном монархе, оттеснив на второй план кн. И. В. Шуйского, натолкнулась на сопротивление значительной части боярской элиты. Не располагая легитимными средствами для отстранения неугодного временщика и поддерживавшего его митрополита, бояре прибегли к открытому насилию. Тем самым была прервана наметившаяся в 1540–1541 гг. тенденция к консолидации придворной среды.

Обращает на себя внимание активная роль, которую заговорщики отвели детям боярским, в первую очередь — новгородской служилой корпорации: «ноугородцы Великого Новагорода все городом» явились ударной силой переворота. Подчеркивая решающий вклад дворянской рати в свержение кн. И. Ф. Бельского и митрополита Иоасафа, И. И. Смирнов полагал даже, что участие помещиков придало движению 1542 г. «антибоярский характер»[999]. Однако, как справедливо отметил А. А. Зимин, дворянство было лишь использовано «для реализации планов заговорщиков»[1000]. На мой взгляд, поддержку городовыми детьми боярскими группировки во главе с кн. И. В. Шуйским можно поставить в один ряд с рассмотренными ранее проявлениями кризиса великокняжеской службы — такими как массовое бегство детей боярских в Литву в годы Стародубской войны или переход части новгородских помещиков на сторону кн. Андрея Старицкого в 1537 г. Как видно, после смерти последнего из братьев Василия III служилые люди, не рассчитывая на милость и пожалование юного государя, стали ориентироваться на лидеров боярских группировок. Популярность Шуйских в среде новгородских детей боярских можно объяснить и давними связями этого княжеского клана с Новгородом, где много лет был наместником родной брат И. В. Шуйского, князь Василий Васильевич (в 1500–1506, 1510–1512 и 1514 гг.[1001]), и опытом ратной службы под их началом в качестве воевод, ведь тот же кн. И. В. Шуйский, начиная с 1502 г., принял участие в целом ряде походов и кампаний[1002].

Политическая нестабильность после январского переворота усугублялась отсутствием главы церкви. В течение двух месяцев после свержения Иоасафа митрополичья кафедра пустовала[1003]. Только в марте 1542 г. новым митрополитом был избран новгородский архиепископ Макарий[1004]. Его принято считать ставленником Шуйских[1005], но в первую очередь, как справедливо подчеркивает В. В. Шапошник, избрание Макария митрополитом объясняется тем авторитетом, которым этот иерарх пользовался в церкви[1006].

Даже находясь в заточении, в далекой белозерской ссылке, кн. И. Ф. Бельский продолжал внушать опасения своим врагам. Как сообщает Летописец начала царства, «послаша бояре на Белоозеро князя Ивана Бельского убити в тюрме Петрока Ярцова сына Зайцова, да Митьку Иванова сына Клобукова, да Ивашка Елизарова сына Сергеева. Они, ехав тайно, без великово князя ведома боярским самовольством князя Ивана Бельсково убили»[1007]. В Синодальном томе и Царственной книге этому сообщению предпослана датировка: «А на весну ту, майя месяца…»[1008]

Постниковский летописец привел две версии гибели кн. И. Ф. Бельского: «В те же поры, — сообщает он под маем 7050 (1542) г., — на Белеозере в поиманье не стало князя Ивана Бельского, уморен бысть гладом, 11 ден не ел. Да на нем же чепей и желез, тягости, было пудов з десять. А иные люди говорили, что повелением князя Ивана Шуйского да князя Ондрея Шуйского князь Иван убьен бысть Гришею Ожеговым да Митькою Клобуковым, да Петроком Зайцовым. И положен бысть у Троицы в Сергиеве монастыре»[1009].

Очевидно, об обстоятельствах смерти князя Ивана Федоровича ходили разные слухи. Еще одно — совершенно невероятное — истолкование того, что произошло в мае 1542 г., мы приведем чуть ниже.

Князь Иван Васильевич Шуйский лишь на считанные дни пережил своего поверженного противника. Как сообщает Постниковский летописец, «майя же князя Ивана Шуйского в чернцех и в скиме [далее, видимо, пропущено: «не стало». — М. К.], положен бысть на Москве у Богоявленья»[1010].

Отголоски майских событий 1542 г. доносят до нас письма крымских мурз князю Семену Бельскому, написанные, как было показано выше, осенью указанного года, вскоре после августовского набега крымцев на Рязанскую землю, в котором авторы этих посланий приняли участие.

Автор первого письма, Али-хаджи[1011], сообщил князю Семену о том, что во время упомянутого набега на Рязанскую землю в плен к крымцам попал «человек добрый… з Москвы». Пленник поведал о том, «ижь князя великого Московского в животе не стало, и Петра Карпова теж в животе не стало, а Кубенский Шуйского забил. Тот же Кубенский напотом, со всими князи и паны и с духовными урадивши, послали до Белоозера по брата вашего князя Белского, выпустити человека доброго, ижбы он тут до них приехал до Москвы»[1012].

Несколько в иной редакции ту же новость, которая должна была обрадовать кн. С. Ф. Бельского, передал в своем письме другой крымский сановник, Садык-Челебей: «Поведаю теж вашей милости о положеньи земли Московской, ижь князь великий умер и иншии князи вси померли, и послали по брата вашего выпустити, хотячи собе его великим князем мети»[1013].

Ранее исследователи принимали предложенную И. И. Смирновым датировку этих документов — осень 1540 г., что создавало неразрешимые трудности для их интерпретации. Как уже говорилось, так возникла версия о первой ссылке кн. И. Ф. Бельского на Белоозеро в 1538–1540 гг., ни одним источником не подтверждаемая. Более того, если исходить из того, что письма написаны осенью 1540 г., как полагал Смирнов, то как в таком случае понять загадочную фразу Али-хаджи о том, что «Кубенский Шуйского забил», а потом вместе с другими князьями и «панами» послал за князем Бельским на Белоозеро, чтобы его освободить? Между тем, как мы помним, в 1538 г. братья Михаил и Иван Кубенские держали сторону Шуйских, а в январе 1542 г. стали активными участниками заговора против князя И. Ф. Бельского, заговора, возглавленного кн. И. В. Шуйским! Чтобы как-то примирить возникающие противоречия, А. А. Зимин предположил, что дворецкий кн. И. И. Кубенский в 1540 г. «временно отошел от Шуйских»[1014].

Но подобные натяжки делаются совершенно излишними, если поместить процитированные выше документы в контекст, в котором они изначально появились, т. е. в контекст событий 1542 г. Тогда становится понятно, что посылка боярами на Белоозеро Петра Зайцева, Митьки Клобукова и других детей боярских с целью (как мы теперь знаем!) убить князя Ивана Бельского породила благоприятный для братьев и сторонников узника слух, будто его собирались освободить. Что же касается загадочной фразы о том, что «Кубенский Шуйского забил», то ее следует понимать не в каком-то фигуральном смысле (одержал победу над Шуйским), как предлагает И. И. Смирнов[1015], а в буквальном: речь идет об убийстве. По-видимому, смерть кн. И. В. Шуйского в мае 1542 г. вызвала появление в стане его недругов подобных фантастических слухов.

Впрочем, не стоит ждать особой достоверности от информации, полученной крымцами от пленного москвича, да еще, вероятно, и истолкованной ими в желательном для их корреспондента ключе. Другие известия, сообщаемые мурзами, тоже не соответствовали действительности, в том числе — слух о смерти великого князя. Напрасно И. И. Смирнов считает, что речь шла о Василии III[1016]: как справедливо заметил П. Ниче, о смерти Василия III давно уже было известно в Крыму; знал о ней, разумеется, и кн. Семен Бельский, поэтому в таком сообщении не было бы для него никакой новости[1017]. Естественно, имелся в виду юный Иван IV, и, разумеется, слух оказался ложным.

Если, однако, не видеть в подобных «мутных» источниках некий кладезь надежных фактов, а рассматривать их как отражение настроений и ожиданий, существовавших в тогдашнем московском обществе, то, несмотря на всю фантастичность приведенных известий, ценность этих писем не так уж мала. В частности, выраженные в них надежды — впоследствии не оправдавшиеся — на освобождение кн. Ивана Федоровича Бельского косвенно свидетельствуют о симпатиях, которые этот князь вызывал у какой-то части московского служилого люда (если предположить, что захваченный крымцами в Рязанской земле «москвич» был сыном боярским).

Не менее интересны и толки о кончине юного великого князя. Как уже говорилось в предыдущих главах этой книги, смерть ребенка на троне считалась вполне вероятным событием, и слухи о ней возникали снова и снова. Как мы помним, первый подобный слух прошел еще летом 1534 г. Затем в 1538 г. в связи с кончиной великой княгини Елены ходили толки не только об ее отравлении, но и о какой-то напасти, постигшей ее державного сына (в Польше говорили, что его «ослепили»). И вот в 1542 г. опять возникли разговоры о смерти Ивана IV…

* * *

Исследователи считают январский переворот 1542 г. неким рубежом, отделяющим «правление Бельских» от нового прихода к власти Шуйских[1018]. Особенно четко этот взгляд выражен в работе С. М. Каштанова: «3 января 1542 г. пало правительство князя Бельского, — пишет историк. — Власть в стране вновь захватила группировка князей Шуйских»[1019]. «Второй период правления Шуйских», как утверждается в литературе, продолжался с начала января 1542-го до 29 декабря 1543 г., когда по приказу Ивана IV был убит кн. Андрей Михайлович Шуйский[1020]. Насколько, однако, эти, ставшие привычными, представления соответствуют свидетельствам источников?

Наглядное представление о придворной иерархии в том виде, в каком она существовала спустя два месяца после январского переворота, дает описание приема литовских послов Я. Ю. Глебовича, Н. Я. Техоновского и писаря Н. Андрошевича, прибывших 1 марта 1542 г. в Москву для переговоров в связи с истекавшим сроком перемирия между двумя странами. 6 марта послы были приняты на великокняжеском дворе. Во время аудиенции, когда послы подходили «к руце» государя, стояли у великого князя «бережения для», как сказано в посольской книге, «на правой стороне боярин князь Михайло Ивановичь Кубенской, а на левой околничей Иван Семеновичь Воронцов. А сидели у великого князя, на правой стороне боярин князь Дмитрей Федоровичь Белской и иные бояре; а на левой стороне боярин князь Иван Васильевичь Шуйской и иные бояре»[1021].

Получается, что глава недавнего заговора против кн. И. Ф. Бельского и митрополита Иоасафа, кн. Иван Васильевич Шуйский, занимал менее почетное место на этой церемонии (слева от великого князя), чем старший брат низвергнутого им временщика — кн. Дмитрий Федорович Бельский, сидевший по правую сторону от престола. Отметим также высокое положение боярина кн. М. И. Кубенского и окольничего И. С. Воронцова, «оберегавших» юного государя во время посольского ритуала (для сравнения: в августе 1536-го и январе 1537 г. аналогичную роль на посольских приемах играли первые лица при дворе — бояре кн. В. В. Шуйский и кн. И. Ф. Овчина Телепнев Оболенский[1022]).

В тот же день, 6 марта 1542 г., в Золотой палате в честь послов был устроен пир. И вновь первым из бояр, сидевших «в большом столе», назван кн. Д. Ф. Бельский; далее упомянуты бояре кн. А. М. Шуйский и кн. М. И. Кубенский и занимавший место напротив них («встречу им») окольничий И. С. Воронцов[1023].

Таким образом, первое место в придворной иерархии (по крайней мере, формально) занимал, как и год назад, кн. Д. Ф. Бельский. Он оставался старшим боярином Думы вплоть до своей смерти в январе 1551 г. Уже по этой причине некорректно говорить во множественном числе о «падении Бельских» в январе 1542 г.

Похоже, кн. Д. Ф. Бельский контролировал всю внешнеполитическую переписку. Так, в марте 1542 г., по сообщению Летописца начала царства, казанский князь Булат прислал с гонцом грамоту «к боярину ко князю Дмитрею Федоровичю Бельскому и ко всем бояром, чтобы великому князю говорили о миру с Казанию»[1024]. Во время длительной поездки Ивана IV на богомолье осенью 1542 г. (продолжавшейся с 21 сентября по 17 октября[1025]) князь Дмитрий Федорович оставался в столице и вместе с другими боярами занимался разбором текущих дел. 24 сентября в Москву была доставлена грамота боярина В. Г. Морозова с «товарищи», находившихся с посольством в Литве. В отсутствие государя, которому была адресована грамота и приложенный к ней список «о литовских вестех», с документами ознакомились бояре: «И боярин князь Дмитрей Федоровичь Белской и все бояре тое грамоту и список смотрив, послали к великому князю… к Троице»[1026].

Конечно, формальное первенство в Думе не может служить надежным показателем реальной власти и влияния кн. Д. Ф. Бельского при дворе. Было бы интересно узнать, например, кто сопровождал Ивана IV в упомянутой поездке к Троице в сентябре — октябре 1542 г., но, к сожалению, летописец называет вместе с государем только его брата, князя Юрия Васильевича[1027].

Некоторые наблюдения над изменениями в придворной иерархии можно сделать, сравнивая приводимые в посольской книге списки бояр, принимавших участие в застольях по случаю приезда литовских послов и гонцов. Как уже говорилось, первые места на пиру 6 марта 1542 г. занимали бояре князья Д. Ф. Бельский, А. М. Шуйский и М. И. Кубенский, а также окольничий И. С. Воронцов. Полтора года спустя, 8 сентября 1543 г., на приеме в честь литовского гонца Томаса «в болшом столе сидели бояре: князь Дмитрей Федоровичь Белской, князь Иван Михайловичь Шуйской, Иван да Федор Семеновичи Воронцовы»[1028]. Как видим, князь Андрей Шуйский уступил место брату Ивану, кн. М. И. Кубенский вообще не упомянут в этом застолье, но самая главная новость — возвышение братьев Воронцовых, которые к тому моменту уже стали боярами и заняли почетные третье и четвертое места за «большим столом».

Особый интерес приведенной записи из посольской книги придает тот факт, что упомянутое застолье состоялось накануне описанного в летописях очередного дворцового переворота, когда бояре, предводительствуемые князем Андреем Шуйским, попытались расправиться с Федором Воронцовым «за то, что его великий государь жялует и бережет»[1029].

Возвышение Ф. С. Воронцова произошло, по-видимому, после его возвращения (в октябре 1542 г.) из посольства в Литву, куда он ездил вместе с боярином В. Г. Морозовым и дьяком Постником Губиным Моклоковым[1030], и стало основной пружиной придворной борьбы, приведшей к открытому столкновению 9 сентября 1543 г.

Что же касается князей Шуйских, то имеющиеся в нашем распоряжении источники не подтверждают тезиса об их «господстве» в 1542–1543 гг. Как показывают приведенные выше записи посольской книги, уже в марте 1542 г. им пришлось довольствоваться вторыми ролями в придворной иерархии, уступив первенство в Думе кн. Д. Ф. Бельскому. Позиции клана еще более пошатнулись после смерти в мае 1542 г. признанного лидера Шуйских — князя Ивана Васильевича, а его двоюродные братья, Андрей и Иван Михайловичи, по-видимому, не обладали талантами этого искусного царедворца и опытного администратора. Ни в посольских книгах, ни в летописях, ни в актовом материале нет никаких следов участия князей А. М. и И. М. Шуйских в государственном управлении.

Показательно также, что к лету 1543 г. на свободе оказался противник Шуйских — И. И. Хабаров. Как мы помним, Иван Иванович, названный в летописях «советником» кн. И. Ф. Бельского, в январе 1542 г. был сослан в Тверь[1031]. Точное время его освобождения неизвестно, но в июне 1543 г. И. И. Хабаров уже находился на службе в Нижнем Новгороде, где назван первым из трех упомянутых там воевод[1032].

Наконец, сам факт, что в сентябре 1543 г. князю Андрею Шуйскому и его сторонникам пришлось прибегнуть к насилию, чтобы устранить ненавистного временщика Ф. С. Воронцова, оказавшегося «в приближении» у государя, ясно свидетельствует о том, что к тому моменту они вовсе не находились у власти и, более того, не надеялись получить ее законным путем.

Справедливость этих наблюдений можно проверить еще одним способом: через изучение думских назначений в 1542–1543 гг. Если Шуйские действительно снова пришли к власти после январского переворота 1542 г., как утверждается в литературе, то они по логике вещей должны были вознаградить своих сторонников и, в частности, пожаловать им боярские чины.

По мнению А. А. Зимина, так оно и происходило: «Приход к власти Шуйских, — пишет историк, — сопровождался раздачей думных званий их сторонникам: в июне 1542 г. боярином уже был князь А. Д. Ростовский и, очевидно, тогда же Ф. И. Шуйский»[1033]. Однако это утверждение не соответствует действительности. Что касается кн. А. Д. Ростовского, то боярином он стал еще в период правления Елены Глинской (впервые упомянут с боярским чином в июле 1536 г.[1034]). К тому же непонятно, на каком основании исследователь отнес его к числу приверженцев Шуйских: дело в том, что князь Андрей Дмитриевич был женат на сестре Ивана Ивановича Хабарова[1035], который, как мы помним, был сослан в январе 1542 г. как «советник» низложенного князя И. Ф. Бельского.

Кн. Федор Иванович Шуйский, вопреки мнению А. А. Зимина, в ноябре 1542 г. упоминается в разрядах без боярского звания[1036], а первые надежные сведения о нем как о боярине относятся к январю 1544 г.[1037]

На самом деле за весь 1542 год Дума пополнилась только двумя окольничими: в марте впервые с этим чином упоминается Юрий Дмитриевич Шеин[1038], а в ноябре — Иван Иванович Беззубцев[1039]. Никакой связи между этими назначениями и январским переворотом не прослеживается; считать пожалованных в окольничие лиц сторонниками Шуйских нет оснований.

В 1543 г. состав Думы заметно расширился: за восемь месяцев (до сентябрьского переворота) членами государева совета стали четверо бояр и один окольничий. В феврале 1543 г. впервые с боярским чином упоминается псковский наместник кн. Данила Дмитриевич Пронский[1040]. Поскольку князь Данила не участвовал в придворной борьбе, то о его политических симпатиях судить сложно, но, учитывая то, что в 1528 г. он был среди поручившихся за князей Андрея и Ивана Шуйских[1041], а также то, что в сентябре 1543 г., если верить Царственной книге, двое князей Пронских поддержали выступление Шуйских против Федора Воронцова[1042], можно гипотетически предположить, что кн. Д. Д. Пронский был сторонником этого клана.

Зато никак нельзя приписать протекции Шуйских пожалование боярством Ивана Семеновича Воронцова (из окольничих): в июне 1543 г. он впервые упоминается с этим думским чином. Интересно, что в коломенской разрядной росписи, где в большом полку четвертым воеводой назван И. С. Воронцов, далее идет характерная помета: «А боярину князю Дмитрею Федоровичю [Бельскому. — М. К.] и боярину Ивану Семеновичу [Воронцову. — М. К.] велено быти на Коломне по вестем, и оне того лета на Коломне не были»[1043]. Приведенная фраза красноречиво свидетельствует о состоянии дисциплины среди высшего командного состава в описываемое время: первый и четвертый воеводы большого полка просто не явились к месту службы, а отчета о своих действиях влиятельнейшие бояре, как можно понять, никому давать не собирались.

В августе указанного года боярином уже был кн. Иван Андреевич Катырь Ростовский[1044]. Наконец, в начале сентября в посольской книге упоминаются еще два недавно пожалованных сановника: 1 сентября — окольничий кн. Василий Васильевич Ушатый[1045], а 8 сентября — боярин Федор Семенович Воронцов[1046]. Последнее пожалование вызвало такое негодование у братьев Андрея и Ивана Шуйских и их сторонников, что они, как мы уже знаем, вскоре попытались расправиться с новым фаворитом.

Таким образом, изучение думских назначений 1542–1543 гг. также не подтверждает широко распространенного мнения о неком «господстве» Шуйских в указанный период. Вопреки утвердившимся в науке представлениям, январский переворот 1542 г. имел лишь кратковременный эффект: устранение кн. И. Ф. Бельского и возвращение ко двору кн. И. В. Шуйского, вскоре, впрочем, скончавшегося. Тезис же о «втором периоде правления» Шуйских в 1542–1543 гг. на поверку оказывается очередным историографическим мифом.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.