Молчаливые табасараны
Молчаливые табасараны
Нестерпимый зной растекался по долине. Воздух струился, как вода, и был прозрачен, как вода. Вдали плыли размытые контуры хребтов, они касались раскаленного неба и тонули в солнечном свете. Небо. Горы. Это – Табасаран. Люди и земля. Точнее, долина в бассейне реки Руб ас… «Рубас-чай» – поправят меня местные жители.
Одна-единственная дорога когда-то связывала Табристан (Табасаранское ханство) с остальным миром, дорога как дорога, таких в Дагестане немало: на ней не всюду разъезжались две арбы, – вела она из Дербента и в Дербент. Путь километров в сорок. То был очень далекий путь, он проходил в горах, где километры мало что значат, дорогу там измеряли иначе: спусками, подъемами, поворотами, перевалами и снова спусками.
Перед въездом в селение Хучни, где самое узкое ущелье, арба всегда прижималась к скале, чтобы не сорваться в реку, на уступе горы стоит сторожевая башня. Сумеречная даже в полдень, башню сохранили, как память о предках табасаран – ратников Дербента и всей Кавказской Албании.
Я рассматривал ее со стороны, поднимался к ней, на вид ничего необычного… Есть легенда, что здесь жили семь братьев и одна сестра. Однажды подошли враги, но пройти в Табристан они не смогли. Штурм башни следовал за штурмом – как волны от утеса откатывались враги. Но сестра увидела их предводителя и полюбила его безрассудной девичьей любовью. И вскоре по зову любви своей она предала братьев.
Там, внизу, у дороги, похоронена сестра. Каждый прохожий с тех пор обязан был плевать или бросать камень на ее могилу. Предательство было высшим грехом на Кавказе, об этом знал каждый аульский ребенок… Теперь в поселок Хучни (столицу Табасарана) провели новую дорогу. Могилы сестры больше нет, ее подмяли бульдозеры. Проклинать стало некого. И – предательство перестали считать за грех, за него уже не убивают, в предателей даже не плюют.
– Традиции, традиции, что осталось от них? – не раз повторял мой добрый Мугутдин Ильдарханов, у которого я нашел приют в Хучни.
Горцы, как известно, гостеприимство доводили до абсолюта. В каждом доме лучшая комната, устланная коврами, – гостя. Хозяин ребенка так не накормит, как кунака, последнее отдаст. Кунак видит это, но терпеливо молчит, потому скоро он у себя будет точно так же принимать хозяина.
Конечно, гостей к горцам хаживало издалека немного. Очень немного. Из самого Табристана лишь несколько человек знали, где в Дербенте базар. Особой нужды не было. Мужчин тогда ценили не за юмор, не за ремесло, не за умение вести бизнес. Если у мужчины хороший кинжал, это был хороший мужчина. Настоящий мужчина. За особую любовь к оружию уважали Табристан в Кавказской Албании. Его мужчин приглашали, когда требовалось искусство воина. С ними считались, не спорили лишний раз, потому что аргументы в любом споре у молчаливого табасарана были в высшей мере убедительными. Почему? По-моему, пустой вопрос…
Откуда у этих суровых на вид людей добрая традиция гостеприимства? Возможен один ответ: гость – пришелец из другого мира, он знает больше… Поначалу меня не расспрашивали, ко мне присматривались, все-таки человек из Москвы. Чужой. И что, что мои предки из Дагестана? Московские визитеры Рубас-чай не жалуют. Да и вообще знают ли в Москве о Кавказе?!
Лишь когда я рассказал о себе, о своей семье, что-то незаметно потеплело в наших отношениях: я почувствовал себя гостем, а они хозяевами.
– Природа у нас замечательная, – не раз говорили в Хучни. – Вторая Швейцария.
Признаюсь, трудно сравнивать, первую-то я не видел. И никто в Хучни ее не видел, но о Швейцарии говорит каждый, значит, в их представлении все прекрасное соотносится с Кавказом. С их Кавказом!
…От Дербента трасса во Вторую Швейцарию идет по сухой степи, через пологие предгорья. Земля унылая, пустая, скучная, высушенная, каменная. Не земля – серая глыба летом и серая грязь зимой. Лишь низкие жесткие колючки, звенящие на ветру, видел я из окна машины, а ветры дуют день и ночь – море рядом. Потом пошел затяжной подъем, дорога приподнялась и словно сбросила с себя пустые окрестности: за перевалом показались селение, кустарники, деревья с пышной кроной. Рощи грецких орехов, пастбища-поляны шли вперемешку с распаханными полосами. Здесь начинался Табристан, ничего не изменилось за двести лет.
Дожди летом редко балуют его земли. Оросительных каналов нет, да они не нужны. Поля и виноградники столь малы, что им хватает ручейка. Кое-где из горы выбиваются наружу родники и вытекают прямо на дорогу.
Исстари эти придорожные родники были архитектурными украшениями. Нигде не повторяются, хотя похожие друг на друга: замысловато выложенная камнем стена, труба, выводящая из горы воду, и длинное-длинное каменное корыто – водопой для скота. Все просто и практично, как в самой природе.
Каждый родник носит имя мастера, создавшего его. Обычно на подобное благородство людей толкает возраст, желание оставить что-то после себя: «Аллах увидит, а люди вспомнят». Здесь «просто так» строили мосты, дороги.
Около селения Улуз я видел мост, возведенный без техники и казенных средств, «просто так». Люди собрались, соединили свои руки, капиталы и получилась народная стройка. Теперь на том месте арка, под которой глубоко внизу бьется, пенится река. На склонах – тоже глубоко внизу – деревья, целый лес. У края моста стоять жутковато: нет парапета, но местным жителям он не нужен. Лишь низкий бордюрный камень отделяет тебя от пространства, всегда свободного для полета…
– Тьфу, тьфу, тьфу, машалла! Хорошо, что у нас такие люди, которые работы не боятся, – не раз повторял Мугутдин…
А вот чего нет нигде в мире, так это моста, что неподалеку от селения Кужник, к нему не прикасалась рука человека! Что-то похожее, говорят, есть в Америке, но совсем не то – куда мельче будет.
К тому мосту добраться сложно, и, если бы не учителя из местной школы, я бы не нашел сюда дорогу. Наконец за третьим, кажется, поворотом мы оказались у обрыва, перед узкой террасой, а там глубоко-глубоко виднелась река. Здесь мы оставили «уазик» и пошли пешком. Вековые грабы и буки нависли над нами, прохлада скрашивала путь, усыпанный буковыми орешками. Кругом грибов видимо-невидимо – опята, моховики. Но кавказцы грибов не признают, «ухом шайтана» зовут они их.
Нужно было спуститься в ущелье, перейти реку и подняться на другую ropy. Там, в отдалении виднелась арка, висящая над долиной, это – Кутакский мост, к сооружению которого человек не имеет абсолютно никакого отношения.
Тропа как змейка, поворот за поворотом, все ниже и ниже… Около реки сыро, под ногами чавкает, а трава стояла в рост человека. В воде копошился водяной воробей, черный, мокрый, увидел нас и шмыгнул за камень. Перебравшись по поваленному дереву через реку, быструю и прозрачную, пошли дальше, вверх, пришлось карабкаться, а в двух местах – совершенно отвесные стены, метра три высотой, стояли на пути. Цепляясь за уступы, кое-как поднялись, и тогда перед нами открылся вход в пещеру… Я не случайно подробно говорю о «дороге» к мосту, она зовется тропой Хаджи-Мурата, того самого. Он скрывался в этой пещере… Для меня это было знаковым открытием, потому что так же, в Азербайджане, в поисках чего-то исторического, я случайно вышел к могиле Хаджи-Мурата – человека, имя которого я ношу по воле моего прадеда.
Небольшой зал, полумрак и стойкий запах прелых листьев наполнял пещеру. В углу, перед входом, чья-то могила… И это все, что запомнилось мне тогда. Ничего другого там и не было.
От пещеры Хаджи-Мурата нужно пройти метров двести, чтобы почувствовать, как умеют дрожать твои ноги. Сказывается высокогорье, с непривычки не хватает воздуха – этим как-то себя успокаиваешь. Но причина-то иная – естественный мост, по которому надо пройти.
Ширина Кутакского моста самое большее метра четыре-пять, длина пятьдесят три, а высота – не знаю. Я не смотрел вниз, я вообще ничего не видел, кроме тропы через пространство. «Пойду строго по оси, пройду». Ноги сами несли вперед. А кругом воздух, наполненный звуками леса, небо, солнце… И что-то твердое под ногами. Больше ничего.
Семьдесят третий шаг я уже делал по склону другой горы…
Табасаранская природа и однообразна, и многолика. Лес, горы. Но разный лес, разные горы. Всегда разные. У селения Вечрик, например, склоны пологие, там сады. Но пологих участков мало. Селения тоже и похожи, и не похожи: где-то дома скучены на обрывистом пятачке, где-то разбросаны по склону, как в Хучни. Дома, как правило, двухэтажные, с покатой крышей, под шифером. Глинобитных плоских крыш я не видел. Отжили свой век. Обычно дома окружены садами… Какая же благодать здесь весной!
Во дворах хозяйственные постройки. Добротные, сложенные из нетесаных камней, но основательно – горцам всегда было не до красоты и изящества. Только пожив в этих местах, начинаешь понимать и принимать ту особую, суровую и по-домашнему теплую, красоту здешних дворов. Скромность быта и в древности отличала Кавказ.
Приглядишься – и подметишь разницу в садах, частных и казенных. Частные убраны, будто выметены, а в казенных под деревьями густо лежат перезрелые яблоки и груши. Коровы лениво жуют их, а овцам не до яблок, надоели, они пасутся и глазом не ведут на сады. Не только в Вечрике (в переводе «Яблоневый дом») стояли переспелыми совхозные сады. И в других селениях. На мое удивление всегда следовал один ответ: «Девать некуда. Не вывезешь». Выращенные, а по сути, не выращенные, кабачки, патиссоны, сливы опять доставались щедрой горской земле… Круговорот труда в природе? Стоило ли работать?
– Гвоздя не найдешь, – сокрушался измученный директор совхоза, – не можем коровник поправить, его зимой снегом раздавило. Что будет с коровами? Ума не приложу. Триста голов.
– Нам зарплату не платят! – говорит кто-то.
– Даже соли купить не можем, – слышу старческий голос…
В советское время поколения горцев добровольно батрачили, тем и существовали. На пять-шесть месяцев ездили в Ставропольский край или в Казахстан, сезонниками, на самые тяжелые и трудные работы – на то, за что местные жители не брались. Стричь камыш, выгребать навоз… Не год, не два – всю жизнь люди радовались единственной возможности прокормить семью. Ничего иного власть не оставила. Так и жили потомки четвертой расы человечества со своим обостренным чувством гордости. Всегда молчали.
Десятилетиями в советском Табасаране не поощряли строительство, даже частный дом за свои собственные деньги поставить было проблемой. Не разрешали. Не давали. Запрещали. Потом вдруг сказали: «Можно». И люди построили столько, сколько не строили за все годы.
Хочется рассказать о строительстве в горах, оно хранило традиции Кавказской Албании. Рассказать о том, как село помогало селянину. О просторных и красивых домах горцев. Об удобстве их быта. О полосатых бумажных треугольниках, что вывешивают на окна и двери нового дома, когда готова крыша, – оказывается, лучшее средство от нечистой силы… Но это тема уже другого рассказа.
В каждом селении, около каждого дома я видел детишек, симпатичных и очень чумазых, они были заняты работой по дому или по хозяйству. Встречал я их и на пыльных улицах аулов – совсем маленькие копошились рядом с курами, утками, индюшками… Не забуду девчушечку лет шести-семи, нечесаную, немытую, она шла в галошах на босу ногу (самая распространенная обувь в селениях Табасарана), платьице линялое, кофточка драная. Но одежда – пустяк! В ушах девочки сияли огромные пластмассовые серьги, такие блестящие… Маленькая модница величественно шагала по селению.
До сих пор перед глазами и другая дорожная картинка. Река внизу, орлы внизу. На краю обрыва сидит бабушка, укутанная в черный платок горянка, у нее на руках внучек – бутуз, настоящий горец. Они сидят, как две половины одного «я», и любуются своим Табристаном, лучше которого нет на всем белом свете.
Дорожные воспоминания, им нет конца. А привел я их, чтобы сказать, во всем Табасаранском районе только каждому двадцатому ребенку есть место в детском саду. Остальные девятнадцать детей – на улице. О школах тоже многого не расскажешь. Одинаково запущены. Едва ли не каждая четвертая в аварийном состоянии. Лишь в Хучни, пожалуй, лучшая школа в районе – там спортзал.
Очень трудно жить в Табасаране, там самая высокая рождаемость в России и самая жуткая безработица. Бывшее процветающее ханство не сравнишь с ближневосточными или африканскими странами, бывшими колониями… В беде живет народ и гордо не замечает ее.
Табасараны – мусульмане. Сунниты. Ислам для них теперь не только религия, но и образ жизни, а это – обычаи, традиции, по которым строится ныне мир горцев. Но… тут не следует забывать, что была Кавказская Албания с ее культурой, которая никуда не исчезла. Будем помнить и то, что сегодняшний духовный мир Кавказа во многом создан теми же комиссарами, он плод их национальной политики.
XX век ничего не изменил к лучшему, стало хуже, чем в царской России. Старики рассказывали мне, как в горах закрывали мечети, как уничтожали уже мусульманское духовенство.
В селении Гуриг я был в пустой мечети, самом красивом и самом древнем здесь здании. Оно стоит на возвышении, сложенное из камня, с резным кружевом орнамента. Стены выдержали землетрясения, на которые щедры горы… Простейшее приспособление спасло мечеть: в стенах уложены широкие доски. Однако у горцев не нашлось ничего, чтобы спасти мечеть от городского человека в шляпе, который семьдесят лет разъезжал по Дагестану. И всюду командовал.
В мечети этот человек устроил ткацкий цех, и табасаранские женщины приходили сюда, чтобы в полумраке молитвенного зала ткать ковры. Знаменитые ковры, перед которыми, говорят, блекнут даже персидские. Тысячи долларов за большой ковер, такова цена на мировом рынке. «Валютный цех»! А попал я сюда волею случая, посмотреть, как за гроши делают неземную красоту.
Теперь знаю, что ковры ткут из овечьей шерсти и великотерпения горянок. Кто мне поверит, что ковер выткан так же, как много веков назад? О сегодняшнем дне напоминает только тусклая электрическая лампа над головой.
Пять раз в день положено сунниту обращаться к Аллаху. С четверга на пятницу некоторые горцы ходят в пещеру Дюрка (Тюрка), чтобы прочесть старинные, долгие молитвы. Или чтобы заколоть жертвенного быка, барана… Мог ли я усидеть, узнав о священной пещере?.. И вот селение Хустиль, обычное селение. Узкие кривые улочки. К каменным заборам, как и во всех селениях, то здесь, то там прилеплены на просушку кизяки, которыми будут топить печи. На краю селения вдоль дороги сараи для сена, стены у них с отверстиями-глазницами. «Глазницы» нужны для продува, чтобы сено не гнило.
За сараями роща. В той роще не пасут скот, хотя трава и богатая. Сюда приходят паломники, здесь они забивают жертвенных животных. В двух или трех местах с ветвей спускаются веревки, на которых разделывают подвешенные туши, а мясо раздают людям. Таков обычай.
От большого дерева начинается тропа, ее вырубили по южному склону скалы. По ней можно пройти, лишь плотно прижимаясь к горе. И лучше не смотреть вниз. Метров тридцать – сорок спокойных ровных движений и ты на площадке перед входом в пещеру.
Почему пещера – святое место? Ответить трудно. Есть несколько версий. По одной из них, здесь скрывался отшельник, следовавший праведной вере предков. По другой – причина в том, что вход в нее обращен к Мекке. Завываниям ветра, глухому стону, который доносится из пещеры, местные тоже дали толкование. Словом, появилась пещера Дюрка, свободная территория, косточка Кавказской Албании, ее в 50-х годах попытались разрушить: забили вход, запретили молиться. Тщетно. Как только страсти улеглись, люди снова пришли к своей пещере и открыли вход.
Кто они, эти люди? Язычники? Нет, конечно. Хранители народной памяти.
…Пройти по тропе, оказывается, половина дела. Вход в пещеру тесный, как лаз. Над входом висит огромный камень, готовый в любую минуту сорваться. В какую именно минуту? О-о, как решит Всевышний. Поэтому-то далеко не все горцы приходят сюда. Для нечестивого человека тот камень.
В темноте, ощупывая руками и ногами ступени деревянной лестницы, пробираюсь вниз, тут темнота уходит, уступая пространство сумеркам, тонкий луч света пробивается из входа, я уже не загораживаю его. Вижу зал, заботливо убранный коврами. На полу – подушки. Нехитрые украшения на стенах и погашенные керосиновые лампы – они стояли в углу на уступе. Пахнет заброшенным домом и старой одеждой.
Переводя дыхание, сел на ковер, сложив под себя ноги, осмотрелся. Зал вмещал человек тридцать – сорок и тишину. Мир остался где-то там, далеко. Какое удобное место для раздумий!.. Кругами летают летучие мыши, они не слышны, как тени предков.
В углу пещеры еще один вход – в другой зал. Спускаться туда было сложнее, лестница с редкими ступенями и без перил. Совсем темно. Наконец, ногами чувствую каменистый пол. Но абсолютно ничего не вижу… Зато когда вышел из пещеры, в глаза ударил ослепительный мир, полный красок, постоял, привыкая к нему, иначе не пройдешь обратно по тропе и двух шагов.
На обратном пути заметил сотни веревочек и лоскутков, привязанных к кустам. Горцы о чем-то просили Всевышнего. Такова еще одна традиция Кавказа, больше просить некого.
…Вечером я рассказал Мугутдину о своей поездке в пещеру, и он спросил:
– Не боялся, что камень упадет на тебя?
– Нет. Подумал: руки у меня чистые, чего бояться?
Круты здешние дороги… То, что видел я в пещере Дюрка, не место паломничества. Скорее место народной памяти. Но какой? Люди уже сами не помнят.
Табасаранский язык уникальный, лингвисты относят его к пяти сложнейшим в мире. Их речь – это удивительные звуки: пение ветра, плеск реки и гул ущелья. Одновременно. Смешанные, перепутанные звуки, уложенные в ряд. Есть по этому поводу хабар – шутка, значит. Какой-то иностранец долго расспрашивал о табасаранском языке, ему не могли объяснить, вернее, воспроизвести отдельные звуки. Наконец, один догадливый человек взял керамический кувшин, опустил в него три грецких ореха и стал вращать сосуд:
– Понял?
– Йес, сэр.
Так звучит табасаранский язык – глубоко в горле начинается слово. А иначе тебя не услышит кунак, живущий на соседнем склоне горы.
Заставляя горцев забыть обычаи предков, им ничего не давали взамен. Даже политзанятия, которые, как известно, среди безработных не проводили. А вот на что был щедр городской человек в шляпе, это на водку… Водку – пожалуйста, «сколько хочешь».
Я всегда заходил в магазинчики, если они попадались на пути.
– Салам алейкум, – скажет продавец и широко улыбаясь, добавит по-русски: – С пириездом!
– Мугутдин, а какие у вас праздники?
– Как у всех, Первое мая и Седьмое ноября.
– А еще?
– Свадьбы…
Потом, немного подумав, мой собеседник вспоминает, что когда-то был праздник урожая. Был праздник весны – начало полевых работ, хороший праздник, с кострами. Детишки красили яйца, песни звучали в аулах… Кстати, об аулах. По-моему, красивое слово, старинное, но когда я его произнес, меня поправили:
– «Аул» – не говори. Неприлично. Людей обижаешь. Скажи «селение».
– А в чем разница?
– Ни в чем.
…Был праздник черешни. Праздник сенокоса. Люди надевали лучшие наряды, и праздновали они не после торжественного доклада. Для девушек вешали качели. Для всех резали быка, одного-двух, сколько хотели, столько резали. По вечерам жгли костры… Парни состязались в ловкости и силе.
– Валла, не вспоминай больше, Мугутдин, только сердце мне разрываешь…
Наши предки думали, что Дербент самый большой город в мире после Багдада, они и о природе сотой доли не знали, что знаем мы, образованные. Еще бы, переворачивали перед костром треногу, чтобы града не было. На поле оставляли два-три неубранных колоска, на развод, чтобы новый урожай чуть-чуть богаче был…
– Прошу, не вспоминай, Мугутдин. Хватит! Душа заболела.
В поездке я не видел ни одного мужчины в национальной одежде. Женщин видел, мужчин – нет. Папахи заменены на шляпы, как у того городского человека. Всюду европейская одежда… «Честное слово, беда, большая беда в доме, если твои дети похожи на соседа, пусть даже очень хорошего человека», – сказал один аксакал. «Быстро меняют теперь обычаи, не успеваешь».
К примеру, похороны, горестные минуты, их не избежал никто. С утра в селение, где случилась беда, приходит вся округа. Каждого накормят, разместят. Ровно в половине первого вынесут покойника, мулла прочитает Коран, пройдет молитва, на ней будут присутствовать только мужчины. Потом они столько-то дней будут ходить на кладбище. Слова – это скорее напутствие живым, мулла призывает забыть обиды на покойника, простить его грехи и долги, он призывает стать добрее, остерегаться пороков – иначе плохо будет на том свете. Вот, пожалуй, и весь обряд, за каждое действие в котором платят деньги.
Отпустить человека в мир иной теперь стоит дорого. Никогда не забуду в этой связи слова одного старика.
– Что там рай?! – воскликнул он. – Если так себя вести будем, и ворота ада перед нами закроют.
Свадьбы и те потеряли прежний смысл – тогда их играли, сейчас высиживают. Главный человек на свадьбе – бухгалтер, он заносит в тетрадь, кто и сколько принес. Ту тетрадь молодожены будут всю жизнь хранить, сопоставлять, кто и как к ним относится. Заплатил деньги, поел-выпил, вот и вся свадьба. «Где купил?», «Где достать?», «Бабки, бабки» – только и слышишь за столом. Обижайтесь не обижайтесь, мне стыдно за наши новые обычаи, говорю о том открыто.
Слышал я где-то, в Табристане или даже во всей Кавказской Албании был обычай: пастух поворачивал в ножнах кинжал, чтобы злой дух не трогал отару. Одно движение. Говорят, помогало. Честное слово, помогало. Значит, нужно и нам что-то повернуть в себе, чтобы открыть глаза и просветить душу, для этого я и пишу свои книги.
Табасаранский район, Дагестан, 1990 г.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.