5. Анализ первобытного отцеубийства

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

5. Анализ первобытного отцеубийства

Проанализируем теперь пункт за пунктом гипотезы Фрейда и Джонса. Гипотеза о «первобытной орде» сама по себе не содержит ничего такого, что было бы неприемлемо для антрополога. Мы знаем, что первой формой человеческого и дочеловеческого родства была семья, основанная на браке с одной или большим количеством женщин. Приняв дарвиновскую точку зрения на родственные связи, психоанализ отказался от гипотез первобытного промискуитета, группового брака и сексуального коммунизма, и в этом отношении его выводы поддерживаются и полностью совпадают с выводами профессиональных антропологов. Но Дарвин, как мы помним, не разграничивал явным образом статус животного и статус человека, и Фрейд в своей реконструкции доводов Дарвина окончательно устранил все различия, какие подразумевались великим натуралистом. Мы, следовательно, должны прояснить проблему устройства семьи на антропоидной стадии развития человека. Мы должны задаться вопросом: какие узы связывали семью до того, как она стала человеческой, и после этого? В чем разница между родственными связями животных и людей; между антропоидной семьей в ее природном состоянии и ранней человеческой семьей в условиях существования культуры?

Дочеловеческая антропоидная семья была связана инстинктивными, или врожденными, узами, которые варьировались в зависимости от индивидуального опыта, но не испытывали влияния традиции, так как животные не владеют языком и не имеют законов и общественных институтов. В природе самец и самка спариваются, движимые сексуальным импульсом в период гона и только в этот период. После оплодотворения самки новый импульс обусловливает совместное проживание, при этом самец исполняет роль защитника самки во время ее беременности. С рождением ребенка у самки просыпаются материнские инстинкты кормления грудью и проявления заботы о детеныше, в то время как самец реагирует на новую ситуацию тем, что обеспечивает пропитание семьи, охраняет ее и, если нужно, для ее защиты вступает в опасные битвы. С учетом долгого развития и медленного созревания особи среди человекообразных обезьян для сохранения вида необходимо, чтобы родительская любовь зародилась как у самца, так и у самки, и чтобы она длилась какое-то время после рождения детеныша, пока он не научится заботиться о себе самостоятельно. Как только он достигает зрелости, биологическая потребность в семье исчезает. Эта потребность, как мы увидим далее, возникает в культуре, где ради сотрудничества члены семьи должны держаться вместе и где для передачи традиции молодое поколение не должно терять связь со старшим. Но в дочеловеческой циклопической семье детеныш, едва обретя самостоятельность, естественным образом покидал стаю.

Это эмпирические факты, касающиеся любого вида обезьян. Они соответствует интересам вида и поэтому должны приниматься как общие принципы. Они также согласуются со всем, что можно заключить на основании общих сведений об инстинктах, свойственных животным. Кроме того, для всех высших млекопитающих характерно то, что старый самец покидает стаю, как только перестает чувствовать себя полным сил и энергии и таким образом освобождает место молодому самцу. Это идет на пользу виду, потому что у животных, как и у людей, с возрастом нрав не улучшается, и старый вожак более склонен к провоцированию конфликтов. Все это свидетельствует о том, что действие инстинктов в природных условиях не оставляет места внутренним конфликтам, сложным эмоциям или трагическим событиям.

Семейная жизнь высших животных, таким образом, управляется и скрепляется врожденными эмоциональными установками. Всякий раз, когда возникает биологическая потребность, возникают и соответствующие ей психические реакции. Как только потребность исчезает, исчезает и эмоциональная установка. Если понимать инстинкт как модель поведения при непосредственной реакции на ситуацию, сопровождающейся приятными ощущениями, то можно сказать, что семейная жизнь животных определяется цепочкой взаимосвязанных инстинктов: ухаживание, спаривание, совместное проживание, нежные чувства к детенышам и взаимопомощь родителей. Звенья следуют одно за другим, каждое следующее полностью отменяет предыдущее, так как для таких соединений инстинктивных реакций характерно, что каждая новая ситуация требует новой модели поведения и нового эмоционального отклика. В психологическом отношении очень важно понять, что каждая новая реакция заменяет и уничтожает прежнюю эмоциональную установку, что новая эмоция не несет никаких следов прежней. Животное, действующее под влиянием одного инстинкта, не испытывает действия предыдущего. Угрызения совести, душевный конфликт, противоречивые эмоции — культурные, человеческие, а не животные реакции. Работа инстинктов, разворачивание последовательностей инстинктов могут быть более или менее успешными и сопровождаться более или менее тяжелыми конфликтами, но в любом случае не оставляют места для «эндопсихических трагедий».

Какое отношение все это имеет к гипотезе первобытного преступления? Я не раз указывал, что Фрейд поместил Великую Трагедию у истоков культуры как ее первое событие. Соответствующие цитаты из Фрейда и Джонса можно было бы приводить в изобилии; но здесь нам нужно четко себе уяснить, что это положение неотделимо от их теорий: все их гипотезы развалятся, если не исходить из того, что культура началась с тотемного отцеубийства. Для психоаналитика, как мы знаем, Эдипов комплекс — основа всей культуры. Это должно значить не только то, что он определяет все культурные феномены, но и то, что он всем им предшествовал по времени. Комплекс — это fans et origo, из которого развились тотемизм, закон, ритуал, институт материнского права, фактически все, что для антрополога и психоаналитика относится к первым элементам культуры. Более того, доктор Джонс возражает против моих попыток проследить культурные причины развития Эдипова комплекса уже потому что этот комплекс предвосхищает всю культуру. Но очевидно, что если комплекс предшествовал всем культурным явлениям, то тотемное преступление, обусловившее его возникновение, нужно a fortiori [48] поместить на шкале времени еще раньше.

Итак, установив, что это тотемное преступление должно было произойти до того, как зародилась культура, мы сталкиваемся с альтернативной проблемой: могло ли оно произойти в условиях природы? Могло ли оно оставить след в традиции и культуре, которых тогда, ex hypothesi, не существовало? Как уже отмечалось, мы должны были бы допустить, что в результате одного акта коллективного отцеубийства Обезьяна обрела культуру и стала Человеком. Или же что в результате того же события они обрели так называемую расовую память, новый «сверхживотный» дар.

Остановимся на этом подробнее. В семейной жизни человекообразных обезьян каждое звено в цепочке инстинктов устраняется, как только перестает быть функциональным. Прежние инстинктивные установки не оставляют следов, и это исключает возможность развития конфликта или сложных чувств. Я согласен с тем, что эти утверждения нуждаются в дальнейшей научной проверке силами зоопсихологов, но на данный момент это пока все, что нам известно на данную тему. Но если это так, мы должны критически разобрать предпосылки циклопической гипотезы Фрейда. Зачем отцу изгонять сыновей, если они инстинктивно склонны покинуть семью, как только перестают нуждаться в родительской опеке? Почему им недостает самок, если из других групп, как и из их собственной, выходят повзрослевшие особи другого пола? Почему молодые самцы должны оставаться в родительской стае, почему они должны ненавидеть отца и желать его смерти? Мы знаем, что они рады получить свободу и не хотят вернуться в родительскую стаю. К чему, наконец, им отваживаться на такое обременительное и неприятное предприятие, как убийство старого самца, когда они могут просто дождаться его отставки и вместе с ней — открытого доступа к стае, будь у них такое желание?

Каждый из этих вопросов ставит под сомнение обоснованность исходных посылок Фрейда. Фрейд, в сущности, нагружает свою циклопическую семью рядом тенденций, привычек и психических установок, которые были бы смертельны для любого вида животных. Ясно, что эта концепция неубедительна с биологической точки зрения. Невозможно допустить существование в природных условиях антропоидного вида, важнейшее дело размножения которого регулировалось бы инстинктами, враждебными всем его интересам. Но если дать волю воображению, наделив первобытную орду в доисторических джунглях всеми предрассудками, неврозами и дурным нравом европейской семьи среднего класса, то в результате возникнут весьма соблазнительные, но совершенно фантастические гипотезы.

Тем не менее попробуем поддаться соблазну фрейдовских построений и допустить, в рамках настоящего анализа, что первобытное преступление было совершено. Но даже в этом случае мы сталкиваемся с непреодолимыми трудностями. Как уже отмечалось, нам нужно поверить в то, что, совершив отцеубийство, сыновья испытывают угрызения совести, и это выражается в устроении эндоканнибальского тотемного пира и установлении сексуального табу. Это значит, что сыновья обладали сознанием. Но сознание — наиболее неестественная психическая особенность человека и явный продукт культуры. Это также значит, что они могли устанавливать законы, вводить нравственные ценности, религиозные церемонии и социальные связи. И все это опять-таки невозможно допустить или представить по той простой причине, что ex hypothesi события происходят во времена, когда культуры не существовало, и мы должны помнить, что культура не может возникнуть в один момент и в результате какого-либо одного действия.

В действительности переход из естественного состояния в культурное не произошел внезапно, это не был быстрый процесс или резкий переход. Мы должны представить себе развитие первых элементов культуры — речи, традиции, практических изобретений, понятийного мышления — как трудоемкий, поступательный и очень медленный процесс, включавший в себя бесконечное множество бесконечно малых шагов и растянувшийся на очень длительное время. Мы не можем реконструировать этот процесс детально, но можем говорить о существенных факторах изменений, проанализировать ситуацию раннего этапа развития человеческой культуры и до известной степени определить породивший ее механизм.

Подытожим наш критический анализ: мы выяснили, что тотемное преступление помещается у истоков культуры и рассматривается как ее первопричина. Следовательно, мы должны допустить, что преступление и все, что оно за собой повлекло, совершилось еще в природных, докультурных условиях, но такое допущение чревато противоречиями. В действительности мотив для отцеубийства отсутствует, так как в природных условиях инстинкты всегда соответствуют ситуации, функционирование инстинктов может приводить к конфликтам, но не к вытесненным психическим состояниям, а у сыновей нет причин ненавидеть отца после того, как они покидают орду. Кроме того, мы установили, что в природных условиях отсутствуют культурные институты, необходимые для закрепления эффекта тотемного преступления. Полностью отсутствует какая-либо культурная среда для развития ритуала, закона или морали.

Оба возражения можно объединить в следующем заключении: невозможно принять теорию происхождения культуры в результате одного творческого акта, будь это преступление, катаклизм или мятеж.

В нашей критике мы сосредоточились на том, что представляется нам принципиальным возражением против гипотезы Фрейда; это возражение, связанное с самой природой культуры и культурного процесса. Мы могли бы привести ряд других контраргументов, но их уже изложил в своей прекрасной статье профессор Кребер, ясно и убедительно перечислив ясные и убедительные психоаналитические и антропологические доводы против гипотезы [49].

Однако в связи с этой психоаналитической гипотезой возникает еще один принципиальный вопрос. Если действительную причину Эдипова комплекса и вдобавок всей культуры нужно искать в травматическом акте рождения посредством отцеубийства, если комплекс просто сохранился в «расовой памяти человечества» — тогда, очевидно, со временем он должен был сойти на нет. По теории Фрейда, сначала Эдипов комплекс должен был быть страшной реальностью, затем — навязчивым воспоминанием, но на высшем этапе развития культуры он должен стремиться к исчезновению.

Это следствие кажется неизбежным, но осмыслять его диалектически не приходится, поскольку доктор Джонс дает четкое и недвусмысленное объяснение этого феномена в своей статье. По его мнению, патриархат — социальная организация в высших культурах — знаменует собой благополучное разрешение всех трудностей, связанных с первобытным преступлением.

«Патриархальная система, какой мы ее знаем, свидетельствует о признании верховенства отца и о готовности тем не менее принимать его даже с теплым чувством, не прибегая ни к материнскому праву ни к сложным табу. Она означает приручение человека, постепенную ассимиляцию Эдипова комплекса. Человек, наконец, смог посмотреть в лицо своему настоящему отцу и жить с ним. Фрейд мог бы сказать, что признание роли отца в семье означает важнейший прогресс в культурном развитии».

Таким образом, доктор Джонс и с его подачи сам Фрейд пришли к неизбежному выводу. Они признают, что в пределах их схемы в патриархальной культуре — наиболее отдаленной во времени от первоначального развития комплекса — произошла постепенная ассимиляция Эдипова комплекса. Это прекрасно укладывается в схему «Тотем и табу». Но как это укладывается в общую концепцию психоанализа и какое отношение имеет к антропологии?

Что касается первого вопроса, разве существование Эдипова комплекса не было открыто в одном из наших современных патриархальных обществ? И разве не открывают этот комплекс заново каждый день в ходе бесчисленных индивидуальных психоаналитических консультаций, которые проводятся в современном патриархальном мире повсеместно? Безусловно, психоаналитик — последний, кто ответит на эти вопросы отрицательно. В конце концов, по-видимому, Эдипов комплекс не так уж и хорошо «ассимилировался». Даже если допустить, что в выводах психоанализа многое преувеличено, данное положение психоанализа подтверждается обычным социологическим наблюдением. Но психоаналитик должен решить для себя — или то, или другое. Он не может лечить недуги индивидуального сознания и общества, извлекая семейные проблемы из подсознания, и в то же время радостно заверять нас, что «верховенство отца полностью признано в нашем обществе» и принимается «даже с теплым чувством». Действительно, экстремальные патриархальные институты, где patria potestas доведена до абсолюта, являются источником типичных семейных проблем. Психоаналитики без устали доказывали нам это на примере Шекспира и Библии, римской истории и греческой мифологии. Разве сам герой, именем которого назван комплекс. — если такое расширительное толкование термина будет позволено, — не жил в явно патриархальном обществе? И разве его трагедия не была основана на отцовской ревности и суеверном страхе — мотивах, между прочим, типично социологических? Произвели бы эти миф и трагедия на нас такое сильное и судьбоносное впечатление, если бы мы не чувствовали, что героями, как марионетками, управляет патриархальный рок?

Большинство современных неврозов, сны пациентов, мифы индогерманских народов, наша литература и наши патриархальные принципы были истолкованы на основании Эдипова комплекса — т. е. исходя из того, что при выраженном отцовском праве сын не признает «роль отца в семье», не хочет «смотреть в лицо настоящему отцу», неспособен «жить с ним» в мире. Психоанализ как теория и как практика, несомненно, стоит на утверждении, что все неудобства современной культуры объединены под грифом «Эдипов комплекс».

Что может сказать антропология об оптимистическом взгляде, выраженном в процитированном выше отрывке? Если патриархальный строй означает счастливое разрешение Эдипова комплекса, этап, когда мужчина без страха смотрит в лицо своему отцу и т. д., — тогда где он существует в неассимилированной форме? То, что он «обходится стороной», «отклоняется» при материнском праве, было доказано в первых двух частях этой книги, а также — совершенно независимо от наших выводов — и самим доктором Джонсом. Существует ли Эдипов комплекс во всей своей силе и славе в культуре, никогда не изучавшейся с этой точки зрения эмпирически, — вопрос праздный. Целью настоящей работы было отчасти вдохновить дальнейшие полевые исследования. Что может или не может выявить такое эмпирическое исследование, лично я не берусь предсказать. Но мне кажется, что отрицать существование проблемы, замаскировывать ее очевидно несостоятельным допущением и вычеркивать все то, что уже было сделано для ее решения, — значит оказывать медвежью услугу как антропологии, так и психоанализу.

Я указал на ряд противоречий и неясностей в психоаналитическом подходе на примере весьма любопытной работы доктора Джонса. Это следующие моменты: идея «вытесненного комплекса»; утверждение, что материнское право и незнание отцовства коррелируют друг с другом и вместе с тем независимы друг от друга; представление о том, что патриархат — это как причина Эдипова комплекса, так и счастливое его разрешение. Все эти противоречия, на мой взгляд, коренятся в учении о том, что Эдипов комплекс является vera causa [50] социальных и культурных феноменов, а не их результатом; что он возник в результате первобытного преступления и обрел в расовой памяти форму наследственных коллективных тенденций.

Я хотел бы упомянуть еще один момент. Если рассматривать первобытное отцеубийство как реальный исторический факт, т. е. такой, который необходимо расположить в пространстве и времени, а также соотнести с конкретными обстоятельствами, то как мы должны его себе представлять? Должны ли мы допустить, что в стародавние времена в таком-то месте, в такой-то сверхорде совершилось такое-то преступление? Что это преступление затем породило культуру и что эта культура каким-то образом распространилась по всему миру, там и сям превращая обезьян в людей? Это допущение разваливается, стоит лишь его сформулировать. Альтернативный вариант столь же труднопредставим: это что-то вроде эпидемии второстепенных отцеубийств, охватившей весь мир; каждая орда переживает эпоху циклопической тирании, затем совершает преступление и вступает тем самым в эпоху культуры. Чем больше мы стараемся конкретизировать и проработать эту гипотезу, тем менее склонны относится к ней иначе, чем к «сказке» [51], как назвал ее профессор Кребер, — наименование, против которого не возражал и сам Фрейд [52].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.