Союз прекрасных дам Анна Кривошеина

Союз прекрасных дам

Анна Кривошеина

И жизнь, и слезы, и любовь…

Дворец на Английской набережной, принадлежавший графу Лавалю, собственнику уральских заводов, славился своей роскошью. По мраморным полам, привезенным из дворца Нерона в Риме, скользили в танце патриции нового времени – весь высший свет Петербурга съезжался сюда на балы. Сокровищем этого дома была княгиня Екатерина, дочь Лаваля и жена князя Трубецкого, – обаятельная, нежная, утонченная молодая дама, с которой любил танцевать сам император, ведя непринужденный, шутливый разговор по-французски. Будущее рисовалось светлым и безоблачным – удачное замужество, рождение ребенка…

Все разрушилось в один миг: ее муж, Сергей Трубецкой, был лишен всех чинов, заслуг, званий и приговорен к каторжным работам на рудниках и пожизненной ссылке. На второй день после того, как Сергея в кандалах отправили по этапу, Екатерина поехала за ним в далекую Сибирь. Граф Лаваль страшно беспокоился за дочь и умолил ее хотя бы взять провожатого, однако тот вернулся, заболев, с полдороги, а молодая женщина продолжила путь одна.

П. Ф. Соколов. Портрет М. Н. Волконской с сыном Николенькой. 1826 г.

П. Ф. Соколов. Портрет А. Г. Муравьевой

Н. А. Бестужев. Е. И. Трубецкая. 1828 г.

Н. А. Бестужев. Е. П. Нарышкина. 1832 г.

В Нерчинске, небольшом поселке рядом с рудниками, где работали каторжники, она встретилась с Марией Волконской – дочерью генерала Раевского, прославленного героя Отечественной войны 1812 года. Некогда Пушкин посвящал ей стихи… Все это осталось в прошлом. Она отправилась в дорогу из Петербурга 21 декабря 1826 года, в канун Нового года, полубольная, перенеся тяжелые роды. В ночь перед отъездом ее невестка Зинаида, зная страсть Марии к музыке, пригласила в дом лучших итальянских певцов, и Мария все никак не могла их отпустить. «Еще, еще, подумайте, ведь я больше никогда не услышу музыки», – просила она. Ей только-только исполнилось 20 лет.

В Иркутске губернатор долго не пускал ее, как и Трубецкую, дальше – у него имелись соответствующие указания императора. «Подумайте, какие условия вы должны будете подписать», – убеждал он. «Я подпишу не читая», – отвечала Мария.

6000 верст дороги – снега, леденящий холод, бескрайние, пустынные земли, нескончаемые леса, грязные почтовые станции. «Я переехала Байкал ночью, при жесточайшем морозе: слеза замерзала в глазу, дыхание, казалось, леденело… Мысль ехать на перекладных меня забавляла, но моя радость прошла, когда я почувствовала, что меня трясет до боли в груди; я приказывала останавливаться, чтобы передохнуть свободно; при всем этом я голодала: меня не предупредили, что я ничего не найду на станциях», – через 30 лет будет вспоминать Мария Николаевна. «Это самая удивительная из женщин, которую я когда-либо знал», – скажет о своей дочери генерал Раевский. Он так и не смог до конца понять ее поступок.

Когда через год декабристов перевели из Нерчинска в Читу, Трубецкая и Волконская встретились там с Муравьевой, Фонвизиной, Нарышкиной, Ентальцевой, Анненковой. У каждой была своя дорога в Сибирь.

Француженка Полина Гебль еще в Петербурге, когда шел судебный процесс, перебралась ночью на плоту через бушующую, в огромных льдинах, Неву в Петропавловскую крепость, чтобы поддержать Ивана Анненкова. В камере они обменялись кольцами и дали друг другу обет «соединиться или погибнуть». А потом она одна, по бездорожью, не зная русского языка, поехала в Сибирь. Свадьба состоялась в Чите, в присутствии охраны и друзей-декабристов, жених был в кандалах. В качестве особой милости им разрешили побыть вместе после свадьбы – два часа в присутствии офицера.

Каждая из этих дам до конца жизни носила кольцо, сделанное из кандалов своего мужа, – в знак верности и уважения к его страданиям.

Декабристы и другие каторжники называли их «нашими ангелами-спасителями», «нашими феями» и до конца жизни преклонялись перед ними.

Рудники

Вскоре дамы испытали все невзгоды и лишения, которые постоянно терпели каторжники. Деньги, привезенные с собой, почти закончились, а на содержание отпускали мизерные суммы. «У Каташи (Трубецкой. – А. К.) не оставалось больше ничего. Мы ограничили свою пищу… ужин отменили. Каташа, привыкшая к изысканной кухне отца, ела кусок черного хлеба и запивала его квасом… Мы имели обыкновение посылать обед нашим. Как сейчас вижу перед собой Каташу с поваренной книгой в руках, готовящую для них кушанья и подливы», – писала Мария Волконская. После того как один из сторожей тюрьмы рассказал обо всем Трубецкому, он и его друзья отказались от этих обедов.

Согласно правилам, жены могли видеться со своими мужьями два раза в неделю в присутствии офицера, однако начальник рудников, человек жестокий, почти не давал им этой возможности. И они изобретали другие способы общения. Идя на работы, окруженные солдатами, мужья делали букетики из цветов и оставляли их на земле, а жены подходили «поднять букет только тогда, когда солдаты не могли этого видеть». Постепенно, за годы, дамы добились права сначала общаться с мужьями через забор, потом – поселиться к ним в камеры и, наконец, жить в домах за пределами тюрьмы.

«Они были нашими ангелами-хранителями… для всех нуждающихся открыты были их кошельки, для больных просили они устроить больницу», – вспоминал декабрист Андрей Розен. Каторжникам не разрешалось писать родным, и они не имели известий о них, а равно и всякой денежной помощи. Тогда писать стали дамы, и с той поры в Сибирь начали приходить письма и посылки. За кого-то они писали 11 лет… Постепенно жены декабристов завоевали уважение местных жителей, а узники их просто обожали. «Вы не имеете права раздавать рубашки для людей, находящихся на иждивении правительства», – кричал на Марию начальник. «Тогда, милостивый государь, прикажите сами их одеть, так как я не привыкла видеть полуголых людей на улице». И рубашки выдавались.

«Я ездила в телеге… но прилично одетая и в соломенной шляпе с вуалью. Мы… всегда одевались опрятно, так как не следует никогда ни падать духом, ни распускаться» (из «Записок» М. Н. Волконской). Благодаря Полине Анненковой они научились разводить огороды и выращивать овощи, «но когда дело доходило до того, что надо было взять в руки сырую говядину или вычистить курицу, то не могли преодолеть отвращения к такой работе, несмотря на все усилия, какие делали над собой», – писала в дневнике Полина. Она вспоминала, как иногда по ночам дамы приходили к ней в домик, и они вместе бежали в огород или в погреб искать какую-нибудь еду «и хохотали досыта». Со временем их отношения переросли в крепкую дружбу, и она сохранилась на всю жизнь.

Удивительно, в их дневниках почти нет рассказов о невзгодах, но все-таки многое можно прочитать между строк. Сорокаградусные морозы («сколько они унесли у нас здоровья!»), жестокое подавление бунтов, грубость офицеров, болезни. Переживания за друзей, умирающих в тюрьме, сходящих с ума в одиночках. Страх за детей, родившихся на каторге, где не было нормальной врачебной помощи. И постоянная, непроходившая тоска по оставленным в далеком Петербурге детям. «Еще год, и Лизанька станет забавной, но, увы, не для меня. Даже на ножках мне бог не дал ее увидеть… Мне бы очень хотелось… чтобы вы не позволяли ей учиться петь до 15–16 лет, так как я слышала, что это очень плохо для груди», – писала Александра Муравьева своей сестре Софи.

После неожиданной смерти Александрины, ушедшей в 28 лет, каждая спрашивала себя: «Что станет с моими детьми после меня?» Александрина умерла зимой, и вырыть могилу плац-адъютант приказал каторжникам уголовного отделения, пообещав немалые деньги. «Ничего не нужно, – ответили те. – Без нее мы осиротели, сделаем все как надо». Перед смертью она, чтобы не будить свою маленькую дочку, попросила принести ее куклу и крепко поцеловала на прощание.

Во всех невзгодах они оставались самими собой – встречая с достоинством неотвратимое и борясь до конца за то, что зависело от них…

Сибирь – Петербург —…

«Надо сознаться, что много было поэзии в нашей жизни, – вспоминала Полина Анненкова. – Если много было лишений, труда и всякого горя, зато много было и отрадного… Всех связывала тесная дружба, а дружба помогала переносить неприятности и заставляла забывать многое».

В тесной камере, задыхаясь от недостатка воздуха и света, Бестужев мечтал создать корабельный хронометр нового образца. Загорецкий собирал из кастрюли и картона стенные часы в подарок Александрине. Когда со временем режим содержания стал мягче, они выписали инструменты и осваивали ремесла – столярное, ювелирное, кузнечное. Читали друг другу лекции по астрономии, физике, химии, анатомии, философии. В тайных посылках получали литературу по всем отраслям знаний, журналы, газеты, сами переводили книги – от Купера до «Истории Римской империи».

«Достаточно было упоминания в печати о какой-то достойной книге, – писал Николай Лорер, – как наши феи почти тут же ее нам передавали». Трубецкая, переписываясь с родными, помимо семейных вопросов, обсуждала книжные новинки и укоряла свою сестру, жившую в Петербурге в обществе писателей, за незнание литературы.

Влюбившись в Сибирь, они начали изучать ее природу, обычаи сибиряков. Разрабатывали обширный план развития сельского хозяйства Сибири, проекты училищ, строительства дорог. Писали учебники, бесплатно обучали детей. Распространение ремесел в Забайкалье – во многом их заслуга. Особым событием стало открытие мужских и женских школ для детей всех сословий и национальностей.

Многие русские женщины стремились в Сибирь, к своим мужьям, но многим было отказано. Николай I запретил 18-летней Анастасии Якушкиной поехать с детьми к своему супругу – она больше никогда его не увидела. Анастасия воспитывала двух мальчиков в любви и уважении к отцу. Когда сыновья подросли, Иван Якушкин писал им издалека письма-напутствия. Через 17 лет Анастасия умерла, и долго никто не решался сказать ему об этом.

После амнистии кто-то из декабристов остался навсегда в Сибири, другие разъехались по российским губерниям (и о каждом сохранились на новых местах самые благодарные воспоминания), кто-то вернулся в Петербург, в Москву.

Наталья Фонвизина, уезжая, остановила свою карету у каменного столба на границе Азии и Европы. Встала лицом к Сибири и низко поклонилась ей, благодаря за хлеб-соль и гостеприимство людей. «Поклонилась и родной земле, которая неохотно, словно мачеха, встретила меня». В Москве ее приняли холодно, шушуканьем и равнодушием.

«Довелось мне видеть возвращенных из Сибири декабристов, – писал Лев Толстой, – и знал я их товарищей и сверстников, которые изменили им… и пользовались всяческими почестями и богатством. Декабристы, прожившие на каторге и в изгнании духовной жизнью, вернулись после 30 лет бодрые, умные, радостные, а… проведшие жизнь в службе, обедах, картах были жалкие развалины, ни на что никому не нужные, которым нечем хорошим было и помянуть свою жизнь».

Перед смертью Николай Фонвизин попросил свою Наталью написать в Тобольск: «Передайте, пожалуйста, всем моим друзьям и товарищам, назвав каждого по имени, последний привет мой на земле. Другу же моему, Ивану Якушкину, передайте еще, что я сдержал данное ему слово при получении от него в дар, еще в Тобольске, этого одеяла, обещая не расставаться с ним до смерти».

За два дня до своего ухода из жизни декабрист Александр Поджио приехал на могилу дорогих своих друзей – Марии и Сергея Волконских – и долго сидел, глядя на плывшие по небу облака.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.