1. Приднепровье в эпоху Зарубинецкой культуры
1. Приднепровье в эпоху Зарубинецкой культуры
Важнейшим звеном в проблеме славянского этногенеза является выяснение природы пшеворской культуры в Польше и зарубинецкой культуры на территории Южной Белоруссии и Северной Украины. В сущности только положительное решение вопроса о их связи со славянством делает убедительным или, по крайней мере, оправданным экскурс в эпоху бронзы к тшинецкой культуре и еще далее в глубь веков. Пшеворская и зарубинецкая культуры во многом родственны. Они возникают примерно в одно и то же время и имеют сходную пролатенскую окраску.
В третьей четверти прошедшего столетия в археологической литературе происходила своеобразная балтская «экспансия», или, по выражению A.B. Арциховского, происходило «разбалтывание славян».
Зарубинецкая культура оказалась в фокусе противоположных освещений. Признание зарубинецкой культуры славянской дает возможность представить примерную картину расселения славян на территории Восточноевропейской равнины. Признание этой культуры балтской вообще заводит проблему славянского этногенеза в тупик, что, конечно, тоже является аргументом в решении вопроса.
Большинство специалистов, в частности почти все украинские и белорусские археологи, не сомневаются в славянской принадлежности зарубинецкой культуры[389]. Поэтому имеет смысл рассмотреть аргументы только авторов, придерживающихся иной точки зрения. Одним из последовательных «скептиков» был видный археолог И.И. Ляпушкин. Его скепсис, однако, не имел под собой конкретной базы, а проистекал из общего представления о позднем появлении славян на территории Восточной Европы: не ранее VI – VII вв. в Приднепровье, не ранее VIII – IX вв. в его верхней и левобережной части[390]. Никакой альтернативы (в том числе для древнейших славян) автор не предлагал. Это был скепсис в отношении возможности познания древнейшей истории вообще и средствами археологии в частности.
Примерно такого же рода скепсис был характерен и для работ М.И. Артамонова, который даже Правобережье Днепра VI – VII вв. не оставлял хотя бы частично славянам[391]. Помимо «разбалтывания». М.И. Артамонов отодвигал славян германцами (готами и гепидами в черняховское время, норманнами в IX – X вв.) и тюрками. Неразрешимым считал этот вопрос Ю.В. Кухаренко, поскольку полагал, что уже в самом начале н. э. культура исчезла[392].
В немецкой литературе предпринимались попытки связать зарубинецкую культуру с германцами[393]. Неосновательность этого мнения очевидна, и с ним давно уже не полемизируют. По существу, только один альтернативный вариант обсуждается в литературе: тезис о принадлежности культуры балтам. Этот тезис в ряде работ развивал В.В. Седов, с именем которого, в сущности, только и можно связывать наличие особой точки зрения[394].
Во взгляде В.В. Седова, несомненно, есть внутренняя логика. Зарубинецкая культура располагается в самом тесном соседстве с балтскими, а на территории южнее Припяти имеются топонимы, которые могут быть истолкованы как балтские. Тем не менее вывод В.В. Седова сделан скорее от противного как указание на определенные слабости в славянской концепции. Так, выясняется, что балтских топонимов на территории южнее Припяти несравнимо меньше, чем славянских[395]. Авторы, исходящие из концепции существования балто-славянской общности, склонны относить их к этой, еще этнически не разобщенной среде[396]. Последнее, однако, маловероятно. Зато вероятно, что реликты эти являются не «балтскими» как таковыми, а местными (киммерийскими и докиммерийскими). Лишь с учетом этой поправки можно согласиться и с самими терминами «балтийский» или «протобалтский», когда речь идет о Среднем Поднепровье, в частности, о контактной зоне «балтской» и иранской топонимики на территории юхновской культуры (Левобережье Днепра).
Не говорят в пользу балтской принадлежности зарубинецкой культуры и археологические данные. Сопоставляя условия развития славян и балтов, П.Н. Третьяков отмечал значительную консервативность последних. «Жизнь этих племен, обитавших в северных лесах, в отдалении от беспокойного юга, – замечал он, – протекала относительно спокойно. Столетиями люди оставались на одних и тех же местах; их культура развивалась преемственно, без резких изменений»[397]. На Верхнем Днепре, в частности, границы балтских культур «просуществовали, заметно не изменяясь, без малого тысячу лет, а в отдельных местах и более. Поколение за поколением люди жили на одних и тех же местах, на своих старых городищах, тщательно сохраняя дедовские традиции в области производства, быта и культуры. Находки, сделанные в нижних, ранних слоях верхнеднепровских городищ, не всегда можно отличить от находок, происходящих из горизонтов слоя, – настолько медленно изменялись здесь жизнь и культура»[398]. Такое положение оставалось до появления с юга новых, очевидно, небалтских племен.
Долгое время этническому определению зарубинецкой культуры препятствовала ее известная изолированность от предшествующих и последующих культур на этой территории. В эпоху раннего железного века на этой территории, несколько смещаясь к северо-востоку, существовала милоградская культура. С севера она сосуществовала с типично балтской культурой штрихованной керамики, с северо-востока – с днепро-двинской и верхнеокской культурой, территорию рек Десны и Сейма занимали юхновские племена. Последние три культуры весьма близки между собой и заметно (особенно по керамике) отличаются от культуры штрихованной керамики. В конечном счете большинством археологов было признано, что речь идет о двух локальных вариантах балтской культуры, поскольку топонимика этих районов ведет к балтам[399]. Но милоградская культура не просто выпадает из этого круга, а и объясняет, возможно, образование самих локальных балтских ареалов именно тем, что она их как бы разделяла на две части. Такое разделение, возможно, возникло уже в тшинецко-комаровскую эпоху.
Один из наиболее последовательных приверженцев концепции славянского происхождения зарубинецкой культуры П.Н. Третьяков не определил своего отношения к милоградовцам, неоднократно склоняясь то в одну, то в другую сторону. Весомые аргументы против отнесения ее к балтам привела О.Н. Мельниковская. Главным среди них оказывается факт локализации культуры значительно южнее, чем предполагалось ранее: именно у верховьев Десны и Южного Буга[400]. Здесь расположены наиболее ранние памятники милоградовцев и движение их на северо-восток, прослеживаемое по археологическим данным, хронологически совпадает с переселением Геродотовых невров.
О.Н. Мельниковская не определяет этнической принадлежности милоградовцев-невров, отдавая лишь предпочтение славянам перед балтами. В.П. Кобычев, не связывая невров с милоградской культурой, высказал предположение об их кельтском происхождении[401]. Хотя автор преувеличивал, замечая, будто «такое предположение хорошо согласуется с различного рода лингвистическими, историческими, археологическими и этнографическими данными»[402], мысль эта не так уж неосновательна. Название племени находит аналогию у кельтов (племя нервиев в Белгике Юлия Цезаря). Но связь здесь, видимо, косвенная, опосредованная. Археологические связи, в частности, указывают на юго-запад Европы[403]. В сложении милоградовцев могли принять участие племена, отступавшие под напором кельтов на северо-восток. Это либо иллиро-венеты, либо славяне или родственные им племена. Иллирийское присутствие фиксируется как раз у верховьев Десны и Буга, хотя в целом топонимика области, занятой милоградовцами, конечно, славянская[404]. В то же время археологические исследования в Румынии позволили обнаружить по соседству с милоградской культурой чисто кельтские погребения IV в. до н. э.[405].
Явно не балтское происхождение милоградской культуры, по существу, решает вопрос в том же направлении и в отношении зарубинецкой культуры. Балтской эту культуру можно было бы признать лишь в том случае, если бы можно было допустить приход зарубинцев из одной из названных выше балтских областей. Ничего подобного, однако, никто не пытался предложить, ибо все эти области продолжали вести свою весьма размеренную жизнью. Но и прямой связи милоградовцев с зарубинцами также не видно. На протяжении нескольких столетий они сосуществуют на одной и той же территории, причем, будучи близкими, они не сливаются в единое целое[406]. Поэтому большинство исследователей полагает, что зарубинцы пришли на эту территорию извне.
С севера и востока, как отмечалось, зарубинцы прийти не могли. Появление их на территории милоградской культуры способствовало углублению различий между этой областью и соседними балтами. Не находится им места и на юге, в районе сложения лесостепных культур скифского времени[407]. Поэтому основное внимание специалистов обращено на запад, северо-запад и юго-запад.
С запада ведут зарубинцев многие польские археологи, что связано с общим представлением о славянской прародине на территории междуречья Одера и Вислы[408]. В нашей литературе указывалось на связь зарубинецкой культуры с поморской и восточной периферией лужицких культур[409]. В качестве возражений обычно указывают на различие зарубинецких и пшеворских памятников, хотя в последней поморские элементы представлены в большей степени[410]. Высказывались также мнения о возникновении зарубинецкой культуры на базе древних местных культур, как бы возрождавшихся после отступления скифов перед натиском сарматов[411].
В настоящее время большинство археологов сходятся на том, что специфику зарубинецкой культуры можно понять только с учетом влияния как местных, так и пришлых элементов. Это положение является верным для подавляющего большинства случаев. В отношении же зарубинецкой культуры оно особенно верно, поскольку не видно признаков отступления отсюда прежнего населения. Но это значит, что специфику культуры можно выявить прежде всего за счет пришельцев.
Возражая против мнения о поморском происхождении зарубинецкой культуры, Л.Д. Поболь отмечал, что в ней «очень мало элементов западных культур и несравненно больше юго-западных, кельтских. Черты кельтской и скифской культур наиболее рельефно видны в материалах зарубинецкой культуры»[412]. Типы сосудов, которые представляют нередко как специфические поморские, автор находит в гальштатских погребениях около Радомска, а также в захоронениях на территории Венгрии эпохи бронзы[413].
Следует заметить, что Л.Д. Поболь придерживается мнения о местной, милоградской подоснове зарубинецкой культуры, а потому кельтское влияние рассматривается вне связи с этническими передвижениями[414]. Местным (разным) культурам придавал решающее значение и Е.В. Максимов. Но и он отмечал, что «в придании всем трем районам зарубинецкой культуры более-менее единообразного облика важную роль сыграла латенская культура». Он отметил, в частности, что «влияние латена на зарубинецкую культуру проявляется в столовой чернолощеной керамике». «Формы зарубинецких чернолощеных горшков, мисок и кружек, – оговаривается автор, – представляют собой, в общем, явление оригинальное, но истоки их следует искать в латенской керамике и керамике провинциально-латенских культур. К числу заимствованных из арсенала латенских традиций относится также прием нанесения нескольких граней на внутренней стороне венчиков. Он может быть объяснен как подражание кельтской бронзовой посуде, имевшей угловато оформленные венчики»[415]. Любопытно, что латенское влияние оказывалось более заметным в Среднем Поднепровье, чем, например, в северных и северо-западных районах зарубинецкого ареала. На этом основании автор делает вывод о непосредственной связи Приднепровья с областями обитания кельтов в Причерноморье и на территории Румынии[416].
Внешнее воздействие при образовании зарубинецкой культуры должно рассматривать на фоне событий во всех прилегающих к ее территории областях. Правда, положение несколько осложняется тем, что исследователи весьма неодинаково определяют хронологические рамки существования культуры: от двух до шести столетий[417]. Но в основном время ее появления совпадает с распространением с юго-запада фибул и датирование культуры в значительной степени сводится к датированию этих фибул. Наиболее ранние из них, видимо, относятся ко времени рубежа III – II столетия до н. э.[418].
Указанное время оказывается свидетелем ряда крупнейших катаклизмов на смежных со Средним Поднепровьем территориях. Остатки скифов отступили к Придунайской области, а частично, видимо, бежали и в северные лесные районы. Примерно в то же время происходят драматические события и на юго-западе от Среднего Поднепровья. Возникшее в 279 г. до н. э. сильное кельтское объединение на территории Фракии было в 212 г. до н. э. разгромлено фракийцами. Если скифы перед натиском сарматов отступали в основном на юг, то у кельтов не было иных путей, как в ту же приморскую часть черноморского побережья, а также – и, видимо, прежде всего – в относительно глухие северные и северо-восточные области, смежные с Фракией. Именно с конца III в. до н. э. появляется значительное количество латенских поселений в Закарпатье[419]. Несколько позднее латенский налет появляется на вновь формирующихся пшеворской и зарубинецкой культурах.
Не исключено, что некоторое движение началось и из поморских областей. Однако такое движение все-таки приходится в основном на более позднее время. Пока же и сами позднелужицкая и поморская культуры должны были принять определенное количество латенских беглецов, что, как отмечалось, нашло отражение в антропологии этого района.
Существовавшая на протяжении всего двух поколений крупная кельтская держава на Балканах не была, конечно, однородной в этническом отношении. Здесь, очевидно, сохранялись иллирийские и дако-фракийские племена. Здесь оставалось также славянское или родственное славянам население. Разгром кельтской державы вызвал передвижение и племен, ранее входивших в ее состав. Распространение латенских фибул и других кельтских или кельтского типа изделий на рубеже III и II вв. до н. э. как бы указывает направления, по которым передвигались отдельные племена или остатки разгромленных групп. Судя по характеру зарубинецких погребений, собственно кельты на эту территорию не проникали: у кельтов был смешанный обряд погребения, а у зарубинцев и у милоградовцев – трупосожжения. Но Киевское Приднепровье может составить и исключение. Здесь латенского типа изделий относительно больше, появляются они раньше, чем в северной части ареала, и наряду с трупосожжениями здесь спорадически встречаются трупоположения. Удельный вес их небольшой, и они не представляют компактной группы[420]. Независимо от того, были ли они скифами или кельтами, они теперь сами искали защиты у местного населения или у племен, недавно им подвластным, а теперь отступавшим на новые территории.
Зарубинецкая культура, по выражению П.Н. Третьякова, «отразила все то новое, что принес в Европу «второй (средний) железный век», наиболее ярким выражением которого была среднеевропейская кельтская (латенская) культура»[421]. Еще до прихода зарубинцев на этой территории (в частности у милоградовцев) наблюдались изменения в общественном укладе, все более отдалявшие их от соседних балтских племен, остававшихся на стадии «периода поселений-городищ». Теперь это различие заметно усилилось.
Не вполне ясен характер взаимоотношений пришельцев с местным населением. Автохтонисты обычно подчеркивают элементы преемственности, причем в разных местах новая культура приобретает различный оттенок именно под воздействием субстрата. П.Н. Третьяков, напротив, полагал, что, скорее всего, милоградовцы были вынуждены покинуть свои поселения и городища в результате военных поражений»[422]. Процесс этот, по мнению автора, растянулся на ряд поколений, поскольку зарубинецкий слой на милоградских городищах появляется в южных районах гораздо раньше, чем в северных.
П.Н. Третьяков предположил, что милоградовцы отступили в район Днепро-Деснинского междуречья. Вероятно, в какой-то степени так и было. Но основная (во всяком случае значительная) часть населения осталась на месте, поскольку племена обеих культур в течение длительного времени жили чересполосно. Значительное сходство в облике их культуры и погребального обряда позволило О.Н. Мельниковской высказать предположение, что и по языку эти племена были родственными, причем язык этот нет оснований связывать с балтами. Автор склонна признать их славянами, но окончательное решение вопроса справедливо поставлено в зависимость от атрибуции зарубинецких племен[423].
Все исследователи отмечают и такие черты, которые характеризуют культуру в целом. Очевидно, в результате довольно длительной борьбы пришельцев и автохтонного населения сложилась новая этносоциальная структура. Основное содержание этого процесса, видимо, верно определил П.Н. Третьяков[424].
На территории зарубинецкой культуры происходил распад патриархально-общинных отношений и шло становление новой организации, каковой в этих условиях мог быть союз племен или даже ранняя государственность.
Важной особенностью зарубинецких и пшеворских поселений являлось то обстоятельство, что они были неукрепленными. В ранний период существования культуры для жилья выбирали малоудобные, но легче защищаемые высокие отроги оврагов или мысы на речных берегах. Укрепленные городища сохранялись в пограничных районах Среднего Поднепровья. Но по мере утверждения новой культуры на всей территории население спускается в более удобные для жилья долины. Это было возможно только при условии, что какая-то организация брала на себя функции защиты населения от возможных нападений извне и изнутри, со стороны других племен или родов. Небольшие однокамерные жилища свидетельствуют о том, что ячейкой нового общества являлась малая семья. Поселения состояли из довольно значительного количества таких домов, чем они также отличались от предшествовавших им небольших городищ. Новая община была, очевидно, уже не кровнородственная, а соседская, поскольку складывались эти общины из относительно разнородных элементов (пришлых и местных). Здесь заметно проявляется качество, которое будет на протяжении многих веков отличать славянство: территориальная община и способность легко ассимилировать иноязычные племена. Но столкновение племен вело и к социальному расслоению, которое сближало племенные верхушки и противопоставляло их основной массе рядовых соплеменников.
Интересным памятником высокой общественной организации в Среднем Поднепровье являются так называемые Змиевы, или Трояновы валы. Сооружение оборонительных валов – явление довольно распространенное в Древнем мире. Тем не менее таким фактам обычно придавалось особое значение древними авторами, и всякий раз их появление было связано с чрезвычайными обстоятельствами. Еще Геродот упоминает киммерийские укрепления[425]. Таковым является вал, возведенный киммерийскими племенами Восточного Крыма в связи со скифским вторжением. Этот вал на протяжении столетий ограждал местное земледельческое население от кочевников[426]. Сооружали валы также древние римляне, особенно в последний период существования империи. Так, видимо, в III – V вв. были насыпаны тоже Змиевы, или Трояновы валы в Румынии и Молдавии[427]. Валы эти использовались дважды: в одном случае для обороны южных земель от нападений северо-восточных соседей, в другом – для обороны северо-восточного населения от нападений с юго-запада. В результате рвы, сопровождавшие валы, имеются и с той и с другой стороны. Сооружали валы и кельты, и A.A. Шахматов полагал, что именно у них славяне заимствовали само слово «вал»[428]. В 512 г. была построена часто упоминаемая в византийских источниках «длинная стена», прикрывавшая подступы к Константинополю[429].
Земляные валы оказывались почти непреодолимым препятствием для кочевников. Как минимум необходимо было сделать в валах проходы для конницы. У оседлого населения появлялось необходимое время для организации обороны. Насколько это было эффективно, видно хотя бы из того, что киммерийский вал в Восточном Крыму в течение многих веков разделял скифов-кочевников от земледельческого населения (в послекиммерийское время таковыми были меоты и синды).
Остатки Змиевых-Трояновых валов в Приднепровье сохраняются до сих пор. Еще В. Антонович обратил внимание на то, что «географическое расположение валов и положение сопровождавших их рвов указывает на то, что валы возведены были для защиты от кочевников той территории, в центре которой лежал Киев»[430]. Автор отметил примечательную их особенность: они составляют пять концентрических линий. Самая длинная линия проходит вдоль реки Роси. Начинаясь недалеко от устья, она идет мимо Корсуня к Белой Церкви, пересекает приток Роси Каменку, переходит на Раставицу, затем поворачивает к северу, достигая южнее Радомысля берегов Тетерева. Вторая линия идет от Триполья по реке Красной, третья также от Триполья по правому берегу Стугны, четвертая по ее левому берегу. Пятой линией Антонович считал полукруг у Киева в 18 – 20 км радиусом[431].
В. Антонович убедительно показал, что валы тянутся «главным образом по южной границе старой полянской территории» и что ров всегда оказывается со стороны, противоположной Киеву и Переяславлю[432]. Но он связывал землю полян только с киевским временем, а потому относил сооружение валов ко времени Владимира, т. е. к концу X – началу XI вв. Из общих соображений XII – XIII вв. датировал вал, тянущийся от Днепра до Буга, Н.П. Барсов[433]. В.Г. Ляскоронский сооружение аналогичных валов на Левобережье Днепра связывал еще со скифской эпохой, исходя из находок скифской и древнегреческой поры в районах, примыкающих к валам[434]. Но здесь находятся и памятники более ранних культур, а также позднейших эпох, и неясно, к какой из них могут быть отнесены валы.
Лишь мимоходом коснулся Змиевых валов известный специалист по древнерусскому зодчеству П.А. Раппопорт. Он отметил, что это памятники не киевской, а «другой, гораздо более древней эпохи»[435], и естественно, оставил их вне сферы своих исследований. В то же время И.П. Русанова, не останавливаясь специально на этом вопросе, полагала, что вал по Стугне являлся оборонительным рубежом X, а вал по Роси – укрепленной линией XI в.[436].
Довольно обстоятельной работой, в которой рассматриваются приднепровские валы, является исследование польской специалистки Е. Ковальчик. Автор связала валы с киевским периодом истории Приднепровья и датировала временем с конца VIII по XIII в.[437]. Соображения эти, однако, также носят умозрительный характер, поскольку в распоряжении автора не было полевого материала. Последний в значительной мере появился в разысканиях A.C. Бугая. Автор не исключал использование валов в киевское время, но отнес сооружение их ко времени около рубежа н. э.[438].
Исследования приднепровских валов далеко не завершены, и итоги подводить рано. В летописях валы (в районе Триполья и Стугны) упоминаются под 1093 г. в связи с нападением половцев[439]. Оборонительного значения они в этой связи как будто не имели. То же относится к упоминанию валов 1095 г.[440] Для половецкой конницы они, однако, представляли непереходимое препятствие, и набеги, очевидно, совершались через разрушенные участки древних валов (в основном по Правобережью, поскольку у Переяславля валы непроходимы для конницы и в наше время). Но во времена Владимира их еще и укрепляли. По сообщению Бруно, отправившегося в 1008 г. с миссионерскими целями к печенегам, русские владения были отделены от печенежской степи укрепленной линией[441]. Возникли валы, конечно, раньше. Использование же их в киевское время может свидетельствовать об определенной преемственности либо в политической жизни, либо в исторических судьбах этого района.
Приднепровские валы могли разделять лишь земледельческое и кочевое население. Для их сооружения требовались высокая организация и достаточно высокий технический уровень. Почти наверняка можно говорить о чрезвычайных обстоятельствах, потребовавших отвлечения колоссальных сил и средств для создания сплошного заслона на пути кочевников. Если же учесть к тому же ограниченность числа культур, территория которых совпадает с линией, очерченной валами, можно рассчитывать на позитивное решение вопроса и без основательных археологических разысканий, которые не так легко осуществить.
Земляные укрепления поселений появляются уже на поздних этапах существования трипольской культуры. Движение на северо-запад коневодов среднестоговской культуры в конечном счете явилось важнейшей причиной гибели трипольского общества, просуществовавшего почти два тысячелетия. Но, не разбирая вопроса о технических возможностях населения эпохи неолита (они, может быть, не так уж и ограничены, о чем свидетельствуют и мегалитические сооружения), должно отметить, что трипольская культура не выходит за пределы Правобережья Днепра. Валы же простираются и на значительной части Левобережья.
В последующий период существуют культуры, которые включают территории по обе стороны линий валов. Лишь с вторжением скифов в Приднестровье складывается ситуация, напоминающая эпоху триполья. Но характерная для этого времени чернолесская культура выходит южнее ареала приднепровских валов, и признаков противостояния ее степным пришельцам не видно. Правда, далее всего на север скифы проникали по Левобережью, а не по Правобережью Днепра. На Правобережье устойчивее сохраняются местные традиции и местное население. Однако это население довольно скоро втягивается в то хозяйственное и политическое объединение, которое возникло в результате скифского вторжения. «В течение почти четырех столетий, – заметила В.И. Ильинская, – население лесостепи оказалось вовлеченным в сферу политического, экономического и культурного влияния со стороны степного скифского мира. Ни до этого, ни на многие века позднее, после падения скифского могущества, население степной и лесостепной зоны Северного Причерноморья не было объединено в столь прочное культурно-политическое объединение, как в период от VII – VI до конца IV и начала III вв. до н. э.»[442].
Безусловно нужны оговорки: наши знания об отдаленных эпохах, и тем более о конкретных ситуациях, складывавшихся на протяжении даже нескольких поколений, крайне недостаточны для уверенных заключений. Весьма вероятно, что традиция укреплений жила здесь еще от трипольского времени. Но реальная потребность и возможность их сооружения ведет в эпоху второго железного века, когда в степи Причерноморья вторглась новая волна кочевников, значительно уступавших по уровню культуры предшествовавшему степному и земледельческому населению. Речь идет о сарматских племенах.
Для всех древнейших цивилизаций варвары представляли наибольшую опасность своей политической аморфностью. С варварами нельзя договориться, и почти с каждым племенем необходимо иметь дело заново. Более организованное общество либо наступает, используя свое превосходство, как это было на заре многих рабовладельческих государств, либо откупается и отгораживается от варваров в эпохи кризисов или просто перед лицом превосходящих сил. Именно в последние столетия существования Римская империя ограждает себя линией валов, используя для их сооружения труд рабов или подвластного ей населения. И в Приднепровье валы сооружались обороняющейся стороной, стороной относительно цивилизованной, противостоящей варварскому кочевому миру.
В докиевский и послескифский периоды имеются только две культуры, с которыми можно связывать строительную деятельность такого масштаба: Зарубинецкая и Черняховская. Яркая Черняховская культура, несомненно располагавшая значительным экономическим и производственно-техническим арсеналом, может рассматриваться в числе первых претендентов на роль создателя нескольких поясов оборонительных сооружений. Именно к ее эпохе относится сооружение валов в Румынии и Молдавии, причем они, как отмечалось, использовались дважды, т. е. один раз, видимо, приднестровскими черняховцами. Но Среднее Поднепровье в это время не было этноразделяющей областью. Здесь сложился локальный вариант той же Черняховской культуры, которая достигает Причерноморья.
Не очень точный, но возможный в данном случае метод исключения приводит к зарубинецкой культуре, к которой ведут и предварительные археологические оценки. Именно территория зарубинецкой культуры соответствует линиям оборонительных валов. Ясен и противник, от которого хотели таким образом отгородиться. В III в. до н. э. сарматы разгромили скифов и нанесли тяжелейшие удары по Среднему Поднепровью[443]. Однако некоторое время спустя здесь появляется культура зарубинецкого облика и район снова довольно плотно заселяется. Даже у границ с коварной степью зарубинцы покидают укрепленные городища и спускаются на более удобные для жилья приречные долины. Это было возможно только в том случае, если безопасность гарантировалась. Внутри культуры, очевидно, это обеспечивалось государственного плана институтами, от внешних врагов защищали валы.
Зарубинецкая культура оказалась отгороженной от южных соседей не только в прямом, но и в переносном смысле. Начало культуры более яркое, чем ее продолжение. Вначале на поселениях встречается большое количество кельтских и причерноморских вещей (из греческих колоний, в частности, поступали амфоры, видимо, с вином). Разрыв связей с югом и юго-западом из-за сарматского вторжения с востока и римского наступления с запада не мог не сказаться на функционировании хозяйственного организма. Оттесняемая из южных пределов плодородной лесостепи, а также от богатых ископаемыми предгорий Карпат и от южных культурных центров, зарубинецкое объединение подвергалось постепенной варваризации. Этот процесс продолжался и после гибели самой культуры и оттеснения самой культуры на восток и северо-восток[444].
В пользу славянства зарубинецкой культуры говорят теперь уже довольно многочисленные данные, поскольку найдены памятники второй четверти I тыс. н. э., которые являются как бы переходными от зарубинецких к бесспорно славянским[445]. Расселяясь по балтским территориям, зарубинцы-славяне прерывали тысячелетнее однообразие развития этих областей. Но и сами они во многих районах попадали под влияние балтов, в известной мере утрачивая ранее достигнутый уровень. Новые территории требовали иного способа хозяйствования, и нужно было значительное время для достижения прежнего уровня. К тому же на новых территориях славяне вряд ли были господствующей силой. Уходя со старых территорий сравнительно небольшими группами, они должны были приспосабливаться к форме организации местных племен и в итоге утрачивали преимущество широких межплеменных объединений и вообще устойчивой системы обмена производственным опытом.
Гибель зарубинецкой культуры привела к постепенному освоению славянами верховьев Днепра и бассейна Десны. В свое время скифы продвинулись далеко на север по Левобережью Днепра, в то время как на Правобережье этническая граница мало менялась. Теперь славяне, отступая с Правобережья в северном и северо-восточном направлении, возвращаются на юг днепровским Левобережьем. В бассейне Десны и Сейма они оказались действительными «северянами».
Зарубинецкая культура просуществовала не так долго, чтобы могли нивелироваться племенные различия, в частности разных волн славянского населения, приходившего с запада и юго-запада. Этим может объясняться отмечаемое специалистами возрождение элементов милоградской культуры. Какая-то их часть давно проникла на днепровское Левобережье южнее ареала зарубинцев. Вызывает интерес, в частности, особая культура района впадающей в Днепр реки Ворсклы. Здесь возник как бы остров доскифского населения, окруженный пришельцами с юга. В литературе отмечалось, что эти поселения генетически связаны с чернолесской культурой[446]. Здесь находилось самое крупное в Восточной Европе Вельское городище, размеры которого превышают 4000 гектаров[447]. Весьма вероятным представляется отождествление этого городища с городом гелонов Геродота[448]. Язык населения чернолесской культуры неизвестен. Но соображения А.И. Тереножкина о его славянской природе не лишены основания[449]. В пользу этого говорит и способ погребения, перекликающийся с погребениями лужицкой культуры и восточногальштатской области, и полоска славянских гидронимов, проникающая с Правобережья на Ворсклу[450].
Население чернолесской культуры, конечно, не было однородным в языковом отношении. Даже на территории Вельского городища совмещаются, по крайней мере, два разных типа погребений, и материальная культура его восходит к разным традициям. Родственный славянам этнический компонент имеет явно западное происхождение, связываясь с карпато-дунайским миром. Другой компонент может быть связан с населением, восходящим еще к киммерийским временам[451].
Таким образом, к рубежу н. э. в Приднепровье просматривается несколько отличающихся друг от друга культур, население которых говорило на языках славянского облика. В контактных зонах происходили процессы взаимоассимиляции, складывалось двуязычие (именно это должно иметь в виду, когда Геродот говорит о знании скифского языка гелонами), воздействие языков друг на друга. В разных условиях довольно заметно различались и темпы развития славянских и родственных им племен. Более развитые или более сильные выступали на стадии перехода к военной демократии в качестве гегемонов и завоевателей и по отношению к своим родичам. Но наряду со славянскими в Приднепровье сохранялись и иные языки. На севере и востоке – это были прежде всего разные диалекты балтских языков, на юге и юго-востоке – иранские, в Прикарпатье – дако-фракийские и кельтские. Неславянские, в том числе очень древние племена, сохранялись и на основных славянских территориях в Поднепровье.
Решение вопроса в пользу славянства зарубинецкой культуры в значительной мере предрешает и вопрос о пшеворской культуре как одной из основных славянских территорий конца I тыс. до н. э. и первых веков н. э. В связи с этой культурой обычно возникают проблемы выделения в ней германских элементов[452]. Но следовало бы уточнить, о каких элементах идет речь. Германские элементы ищут в пшеворской культуре, исходя из общего представления о том, будто на Балтийском Поморье накануне н. э. обитали только венеды и германцы. Между тем этническая карта Прибалтики была гораздо более пестрой, причем германские элементы не составляли здесь преобладающего начала.
Одним из племен, начавших «исход» из Прибалтики на юго-восток, были бастарны. К концу III в. до н. э. бастарны занимали значительные территории от Карпат до Нижнего Дуная, по течению реки Прут. При определении их этнической принадлежности обычно рассматривается альтернатива: германцы или кельты. К германцам бастарнов относили многие немецкие ученые, но именно это обстоятельство и обесценивает данную точку зрения. Бастарны какое-то время возглавляли в придунайских областях значительный союз племен, а мимо таких фактов традиционная германистика равнодушно не проходила. Для доказательства германоязычия бастарнов нередко ссылаются на Страбона и Тацита. Но Страбон не причисляет их к германцам даже и географически[453]. Тацит же гораздо больше склонен признать германцами венедов, нежели бастарнов[454]. Кельтами признают бастарнов Полибий, Тит Ливий, Плутарх[455].
Археологически бастарны изучены слабо. С ними связывают культуру Поянешты-Лукашевка[456]. Поскольку эта культура стоит неизмеримо ниже центральноевропейских кельтских культур, Д.А. Мачинский «согласился» отдать ее германцам[457]. Но это, конечно, не решение вопроса. Погребальный обряд бастарнов напоминает поморский (трупосожжения в урнах, покрытых сосудом), т. е. область балтийских венедов. В именах бастарнов никаких признаков германизмов нет: в них проявляется влияние кельтской и балканской антропонимии[458].
В аргументации Д.А. Мачинского проявляется естественное представление о связи культуры с языком. Но уровень, достигнутый центральноевропейскими кельтами, вовсе не был обязателен для всех племен, говоривших на языках кельтской группы. С одной стороны, не все кельты вошли в центральноевропейское объединение, а с другой – у кельтов может быть более чем у других европейских племен заметны «перепады» – смена подъемов культуры «варваризацией».
На Балтийском Поморье, как отмечалось, на рубеже н. э. еще сохранялся отличный от собственно кельтского венетский язык. Вместе с тем сюда издавна проникало и кельтское влияние, а ряд племен, по-видимому, говорили на диалектах кельтского языка. И если у бастарнов прослеживаются какие-то кельтизмы в языке, то их необязательно связывать с центральноевропейскими кельтами. Такую окраску их язык мог получить и в Прибалтике.
На рубеже III и II вв. до н. э. ольвийский декрет в честь Протогона упоминает крупные силы «галатов и скирров», незадолго до этого угрожавших городу. «Жестокости галатов» опасались также скифы и другие причерноморские племена[459]. Высказывалось мнение, что под «галатами» в данном случае имелись в виду бастарны[460]. Галатами греческие авторы именовали кельтские племена, причем о составе угрожавшего Ольвии союза они получили достоверные сведения от перебежчиков[461]. Существенно также, что ветвь бастарнов – певкины при крещении просили себе епископа из Галатии, что имело смысл только при языковой близости тех и других. Что касается скирров, то одноименное племя упоминается в Южной Прибалтике. Очевидно, они также входили в первую волну колонизационного движения от Прибалтики на юг и юго-восток. Их древности не выявлены, и обычно они сближаются либо с бастарнами, либо с причерноморскими иранскими племенами, либо с германцами. Если учесть, что этноним известен также в Прибалтике, их, как и бастарнов, следует связывать с поморской культурой и этнически с прибалтийскими венетами. Противоречия источников в определении их этнической принадлежности, видимо, из того и проистекает, что язык венетов был настолько близок к кельтским, что его можно было признать за «галатский», и настолько отличался от него, что его можно было назвать «германским», т. е., в данном случае, просто не-кельтским. Самое разделение «галатов» и «скирров» как разных, очевидно, и по языку племен может указывать и на разную степень кельтской окраски языка и культуры пришельцев. С другой стороны, кельты придунайской области (если нападение на Ольвию приходилось на время после 212 г. до н. э.) после разгрома их государственного образования должны были искать прибежища у соседних нейтральных племен, каковыми в это время и являлись бастарны[462].
Таким образом, с конца III в. до н. э. по всему юго-западному ареалу Среднего Поднепровья располагаются племена и этнические группы кельтического и поморско-балтийского происхождения. Просачиваются они и в самое Приднепровье. Несколько позднее в этом же направлении продвигаются и дако-фракийские племена, отходящие под натиском римлян. К последним, в частности, относится липицкая культура первых веков н. э., существовавшая относительно короткое время в Северном Поднестровье[463].
Вторжение сарматских племен в Причерноморье привело к ряду передвижений и в другом направлении: с востока на запад и северо-запад. В то время, как остатки скифов, тавров и других древнейших насельников этого района, искали защиты у греческих городов-государств или просто в районах неудобных для кочевий, пришедшие в движение кочевые племена проникали все далее на запад, смешиваясь с другими варварскими племенами или сдвигая их с насиженных мест. Среди пришельцев возвышались то одни, то другие племена, возникали союзы, называемые обычно по какому-то преобладающему в данный момент племени. Некоторые племенные наименования позднее послужили основанием для создания концепций начала Руси или, по крайней мере, происхождения имени «Русь»[464]. Имеются в виду прежде всего аорсы и роксаланы. Аорсы – ираноязычные племена, обитавшие до н. э. в низовьях Волги и далее на восток. Во II – III вв. н. э. это название вытесняется именем «аланы», коих будут называть также и «русами» (об этом речь пойдет ниже). Как бы оба названия соединило в себе племя «роксаланов»[465]. Оно, во всяком случае, легко этимологизируется как состоящее из двух компонентов «рокс» – из иранского «светлый, блистающий, белый» речь идет явно о племени, считавшем себя особо благородным среди алан (о последнем варианте речь будет ниже), – и «аланы»[466].
Имя аорсов и роксалан, несомненно, способствовало укреплению традиции, по которой «Русь» рассматривалась как один из древнейших народов Причерноморья. Но следует учитывать настойчивое указание восточных источников на «два вида русов». О действительной роли в создании Древнерусского государства этих «видов» речь будет ниже. Здесь отметим, что аланы принимали самое активное участие в Великом переселении народов, неоднократно проходили до крайнего северо-запада Европы, послужили версии о приходе норманнов во II в. с Дона, крайне запутав «норманнскую проблему» вообще[467].
Данный текст является ознакомительным фрагментом.