Ответ налево[156] (О лояльном сотрудничестве и Новой России)
Ответ налево[156]
(О лояльном сотрудничестве и Новой России)
…Попытаемся найти средний путь между сопротивлением, которое само себя
губит, и раболепством, которое себя бесчестит, путь, одинаково свободный и от
унижения, и от безрассудства…
Тацит.
I
Раньше — еще не так давно — приходилось «полемизировать» исключительно направо, с лагерем эмиграции, с «непримиримой» прессой, громкой и злобной. Истины, ныне становящиеся трюизмами (например, красная армия есть русская армия и что «разлагать» ее непатриотично), казались еретическими парадоксами, едва ли не плодом преступной большевистской инспирации. Шаг за шагом нужно было разоблачать грустное дезабилье правоверно-большевистского короля, изобличать глубочайшую внутреннюю фальшь белой психологии вне белых фронтов — запоздалой отрыжки погибшего движения, бесплодной, как мечи после боя, несообразной, как дым без огня.
Так было раньше, — еще не слишком давно. Теперь положение существенно меняется. И физически, и психологически непримиримая ортодоксия ликвидирована, эмиграция, как духовно-целостная категория, уже не существует. В значительной степени прорвана моральная блокада России, заметно поистерлись грани диаспоры о магнит покинутой родины… Жизнь ушла далеко вперед…
«Караул, — левею!» — этот возглас одного из белых журналистов образно характеризует эволюцию нашего интеллигентского антибольшевизма за последние полтора — два года. Правая среда стихийно «левела», и теперь я уже нимало не удивляюсь, получая из Берлина от одного из недавних сотрудников «Русского Голоса» вполне искренний письменный совет «более решительно и беззаветно подходить к строящейся России, позабыв чересчур медлительные теории спусков и тормозов», а из Петербурга от другого сотрудника той же харбинской черносотенной газеты — почти сочувственные описания чистки столичных университетов от «научно-заслуженных, но чуждых духу времени» профессоров…
Не слишком, признаться, удивлюсь, если и здесь, на месте, многие из «сдвинувшихся» братьев писателей, не жалевших в свое время оловянных перунов по адресу «примиренчества», скоро не менее шустро начнут метать на автора «чересчур медлительных теорий» новые грозные перуны — на этот раз уже за «чрезмерную идейную отсталость» и «слишком узкий, близорукий патриотизм», чуждый духу времени…
О, этот «дух времени»! Могучий, бессмертный дух, старичков генералов капризно пригибающий к стопам удачливых дипломатов революции[157], а этих последних, в свою очередь, вдруг заставляющий почтительно подносить «осыпанную бриллиантами саблю» военным губернаторам «дружественной нации», воплощенным исчадиям откровеннейшего «милитаризма»!..[158]
Впрочем, лучше воздержимся от иронии. В конечном счете «дух времени» никогда не лишен существенной доли мудрости, всегда в известном смысле он, если хотите, — символ «духа вечности». Нужно только уметь различать в нем «увлечения моды», случайную накипь минут — от разумных влияний и толчков «всемирно-исторической Идеи». Нужно только научиться не бежать за ним петушком, а принимать и оценивать его «под знаком вечности», или, вернее, истории…
В частности, теперь, в данный момент, не восторженного стадного «полевения» требует от нас новая Россия, а сознательной поддержки, дружественного, деятельного сочувствия. Довлеет дневи злоба его. В часы опасности, в дни острой внешней борьбы, наше дело, долг русских граждан — не рассуждать, а повиноваться. Когда гремели пушки русско-польской войны под Киевом и под Варшавой, — пагубны и преступны были бы стремления отвлечься так или иначе от непосредственных боевых заданий, как пагубны и преступны оказались аналогичные стремления в годы великой войны.
Но теперь страна, слава Богу, оправляется от военной горячки, переходит постепенно к мирному положению. Страна выздоравливает, усложняется кругозор ее жизни, множатся ее потребности и интересы. Тут уж не обойтись без «рассуждений», пусть еще и умеряемых «политической аскезой», пусть введенных в строгие нормы. О «перепряжке лошадей», конечно, по-прежнему говорить не приходится, эти старо-интеллигентские повадки следует вообще забыть всерьез и надолго. Но «лояльное сотрудничество» уже и сейчас может выражаться не только в слепом повиновении властям предержащем, хронической прикованности к «последнему правительственному распоряжению», но и в самостоятельных движениях мысли, в деловой инициативе, полезной критике, в свободном анализе действительности. Приближается пора рождения в новой России нового «общественного мнения», пусть по существу иного, чем при одиозном «парламентаризме» (без «оппозиционной чесотки»), но по своей идее элементарно-независимого, как и там.
Если, таким образом, нечего уже считаться и спорить с отмирающими элементами зарубежной России, «бить лежачего», — то тем живей и острее становятся внутренне-русские проблемы. Нужно «самоопределиться» в них, найти свое место в процессе заново строящейся жизни, понять стиль и темп этого процесса.
Здесь приходится лицом к лицу сталкиваться с официальной революционной идеологией и вырабатывать свое отношение к ней. «Поворачиваться налево», пристальней присматриваться к мысли и жизни революции. Тем более, что оттуда все чаще и отчетливее доносятся до нас критические отклики на занимаемую нам в настоящее время политическую позицию.
Да, слева нам теперь возражают охотно и нередко. Золотые деньки первоначальных взаимных комплиментов по мере ликвидации острой внешней опасности и по мере расширения и углубления нэпа уступают место спокойному и деловому обоюдному выяснению точек совпадения и расхождения в оценках обстановки. Тем лучше: в атмосфере серьезной критики легче проверить себя.
В частности, в связи с циклом идей «Обмирщения» два возражения особенно усиленно выдвигаются на страницах советской прессы. Оба они подчас повторяются и ближайшими моими соседями слева, российскими и европейскими сменовеховцами. Первое из них я считаю основанным на недоразумении. Второе имеет более глубокие корни и сложную природу. Попробуем разобраться в обоих.
II
Известный большевистский публицист А.Бубнов, характеризуя в «Правде» (от 15 июля с.г.) позицию «Обмирщения», определяет ее как тактику выжидания, отказа от немедленного и активного участи в строительстве новой России. «Выжидайте — вот лозунг профессора Устрялова». Г. Бубнов полагает даже, что мне впору «организовать специальную фракцию выжидающих второго пришествия капитализма в Россию». Мой тезис о «политической аскезе» автор склонен истолковать как своеобразный призыв к тактическому воздержанию, своего рода бойкоту современной советской системы. И, сопоставляя этот, вложенный в мои уста, призыв с нашими пражскими и парижскими формулами 921 года (сборник и журнал «Смена Вех»), публицист «Правды» усматривает в нем их «дальнейшее развитие», напоминающее, однако, «движение рака»: — жизнь идет вперед, а «Устрялов в плену своих старых настроений»…
Очевидно, «политическая аскеза» ввела в заблуждение не одного г. Бубнова. Мой давнишний политический спутник Ю.Н. Потехин в своих последних письмах тоже не прочь упрекнуть меня в ошибочном уклоне к «отсутствию тактики», к «идеологическому и тактическому анабиозу». По его мнению, идеология «обмирщения» недостаточно считается со «всей глубиной разрыва между старой и новой Россией» и потому ее рецепты чересчур пассивны, искусственно отделены от жизни. Приблизительно то же самое утверждает и литературный вдохновитель внутрироссийского сменовехизма И.Г. Лежнев в своем открытом письме ко мне (№ 9 московской «России» и № 4 харбинской «Русской Жизни»). «Нельзя быть в положении стороннего наблюдателя, в положении третьего радующегося», — откликается он на мою статью о 12 съезде. Ему кажется, следовательно, будто там рекомендуется позиция «стороннего наблюдательства», самоустранения из процесса нынешней русской жизни.
Категорически должен заявить, что все эти возражения и упреки основаны на чистом недоразумении. «Политическая аскеза» ни в коей мере не есть деловой бойкот. Как раз напротив, она есть решительное его отрицание, его действенная противоположность. Интеллигентский саботаж был актом глубоко политическим, он именно знаменовал собою активное нежелание небольшевистской интеллигенции примириться с ролью работников-спецов, не ответственных за политический курс правительства, но добросовестно стремящихся посильно смягчить острые шипы кризиса. Саботаж означал неспособность служилой интеллигенции проникнуться лозунгом политической аскезы. Провозглашение этого лозунга, очевидно, напротив, есть полный отказ от позиций открытого или скрытого саботажа, прямой разрыв с «дурной революционностью наизнанку» (вопреки замечаниям Бубнова), искренний призыв к лояльной работе с властью на деловой почве во имя восстановления государства — призыв тем более искренний и надежный, чем менее мы «прикидываемся» (Ленин) и подделываемся под заправскую коммунистическую словесность.
Нельзя, конечно, закрывать глаз и на трудности этой «лояльной работы» в рамках государственной системы, во многом несовершенной, не вполне освободившейся от элементов утопического доктринерства. И тем не менее, ради блага государства нужно твердо усвоить психологию «честного спеца», вопреки всем трудностям.
Бубновская формула «выжидание», таким образом, не может быть нами признана отвечающей нашей действительной идеологии. Скоро уже к ней подойдет термин «содействие», относимый Бубновым к настроениям лежневской группы. Я вообще тактически считаю себя весьма близким к этой группе, при всем различии наших более общих и глубоких миросозерцательных предпосылок. Наши разногласия, как и разногласия Лежнев-Потехин, конкретно-политически достаточно невесомы, что, между прочим, правильно отметил в «Известиях» г. Виленский-Сибиряков: «мечта о Ренессансе, мечта о национальной России стирает грани разногласий между сменовеховцами всех толков от дальневосточного Устрялова до советско-русского Лежнева». Тем менее разномыслия у нас в вопросе «сотрудничества» и «содействия», и на дружеские укоры Ю.Н. Потехина я имел полное основание ответить следующее:
«Совершенно напрасно корите Вы меня «отсутствием тактики»: она у меня есть и сходится с Вашей. «Лояльное, деловое сотрудничество с наличной властью», стремление в плане реальных мероприятий приближать советское правительство к русским условиям и растворять обрывки доктринерских директив в трезвой повседневной работе. Какое же тут отсутствие тактитки? Тут цельная идеология умных и порядочных спецов, работающих не за страх, а за совесть (и не коммунистическую, а свою собственную). Никакого «анабиоза» в моих рецептах нет — ни идеологического, ни тактического. Ни анабиоза, ни беспринципного приспособленчества, ни легкомысленного быстрого перерождения из колчаковца в сочкомы»…
Что же касается упрека г. Бубнова в «рачьем аллюре», то я мог бы его целиком вернуть по обратному адресу. Рецепты примиренчества были впервые провозглашены в начале 20 года. Теперь — конец 23-го. За эти годы отступали ведь именно коммунисты, и отступали в том направлении, которое предуказывалось нами в 20-м году. — Почему бы и не остаться нам пока «в плену своих старых настроений»?…
III
Итак, лояльное, деловое сотрудничество. Но возможно ли в новой пореволюционной России жить и плодотворно работать, не перестроив своей психологии на коммунистический или хотя бы сочкомский манер? — Чтобы ответить на этот вопрос («второе возражение слева»), нужно отдать себе отчет в существе и исторических потенциях того сфинкса, который зовется «Новой Россией».
Этот феникс — живет. Он — несомненный факт. Россия своим страшным лихолетьем обновляется. Старой России нет и не будет. Изменилась народная психология, умерли старые социальные отношения, создаются новые социальные связи, непослушные заклинаниям беженского комитета в Париже и больно огорчающие убежавших в Сербию помещиков. Только слепец может ныне отрицать грань, проведенную в русской истории революцией.
Но ведь не всякий, твердящий «Господи, Господи», войдет в царствие небесное. Мало повторять с почтенным благоговением энное количество раз термин «Новая Россия», — нужно вдуматься в его содержание. Нужно подойти к этому сфинксу, забыв не только формулы эмигрантских упований, но и правоверие коммунистических схем. Если первые погибли с Колчаком и Деникиным, то вторые опрокинуты во всероссийском масштабе «пассивным сопротивлением» русской деревни, к весне 1921 года завершенным Кронштадтом и нэпом. Новая Россия живет не по белому букварю, но ведь и не по «азбуке коммунизма». Жизнь выбирает реальную равнодействующую — не через «формальные коалиции» и прочие атрибуты идиллического демократизма, а логикой своего шершаво-революционного, органического развития. Испепелены всевозможные «каноны», и недаром отмечает вдумчивый наблюдатель современной русской действительности: «схемы прогнозов трещат по всем швам, расширяясь фактами самосознания масс, фактом роста России, освобождаемой от догматических вех и лесов» (А.Белый).
Рост самосознания масс — да, это огромный, решающий положительный фактор. Но и он еще подлежит расшифровке. Массы пробуждаются к самостоятельной жизни, — но каково же содержание жизни, ими избираемой? Как слагаются общественные отношения в послереволюционной России? По какому руслу воссоздается экономика? Какой «человеческий материал» наиболее ценен в данный момент? Какой социально-психологический тип становится героем новой России?..
Только осветив эти вопросы, можно говорить конкретно о «содействии» и «сотрудничестве». И для того, чтобы эти вопросы осветить, нужно прежде всего отказаться от поспешных оценок, от чрезмерного доверия к индивидуальным впечатлениям и «свидетельским показаниям», от гипноза фасадных влияний. Мне кажется, что многим, живущим в пекле событий данной исторической минуты, часто порошит глаза рябь разительных внешних перемен, калейдоскоп словесных мерцаний. «Чтобы увидеть башни города, нужно выйти за пределы городских стен» (Ницше). Мои московские друзья, упрекающие меня в недостаточной чуткости к «эпохальным веяниям», сами находятся в плену исторического мига (пусть рокового и великого) и невольно утрачивают чутье темпа свершающегося процесса. Живя в лесу, они видят больше деревья, нежели лес, они теряют перспективу. Вот почему так излишне патетичны их отзывы о «планетарной» крутизне перемен, о новом в русской жизни. Излишне патетичны и, пожалуй, недостаточно содержательны.
Если судить по объективным данным, — а их ныне вдоволь в одной только советской прессе, — становится ясно, что социальный состав новой России вовсе не является какой-то новинкой всемирной истории. Он радикально нов для России, для русской истории — это неоспоримо и этого нельзя забывать. Но меньше всего приспособлен он для «мировых заданий» официальной программы правящей партии, меньше всего подобает кичиться им перед западными «буржуазными государствами». Новая Россия с ее распыленным пролетариатом, своеобразной «полу— или даже четверть-интеллигенцией», нездоровой еще, но уже цепкой городской буржуазией и, главное, сознавшим свою силу собственническим крестьянством — обещает вылиться в крепкое, но по существу своему далеко не социалистическое государство. «Постоявшие за себя в революции», уничтожившие помещиков и победившие «коммунию» мужички явственно становятся фактическими хозяевами положения. Попытки города мерами государственного аппарата создать «правящий слой», не опирающийся ни на какой экономический фундамент, по природе своей не могут не быть порочны. Будущее — за экономически-прогрессивными, хозяйственно-творческими элементами, а не оранжерейными продуктами политической романтики, лишь обременяющими и без того хворую государственную казну[159]. И власть неизбежно нащупает свою здоровую социальную основу.
Когда И.Г. Лежнев говорит о России, как о «не только нации, но и классе», — в этой красивой фразе не видно реального социологического содержания. В современной России, как и в других государствах, не один класс, а несколько, и смешивать воедино столыпинского мужичка с показным рабочим обложки «Коммунистического Интернационала» и нэпмана с заправским рабочим российских фабрик, кстати сказать, весьма мало похожим на здорового дядю с помянутой обложки, — вряд ли правильно. Они объединены лишь в категории нации, но не класса. Новая Россия, будучи нацией, отнюдь не уплотнилась в единый класс. И никакие уличные демонстрации не в состоянии, конечно, опровергнуть этого социологически бесспорного факта. Уличные демонстрации — именно «деревья», а не «лес».
Если уж теперь очевидно, что темп воссоздания русского государства зависит от темпа возрождения нашего сельского хозяйства, — то вырисовывается и «человеческий материал», составляющий фокус новой России. Это в первую голову крестьянин-производитель, «крепкий хозяйственный мужичек». В городе он должен иметь свое выражение, продолжение и восполнение. Таковым, разумеется, не могут быть те «партийные литераторы» и «высоко-политические штатгальтеры» коммунизма, о коих с едкой иронией говорил на 12-м съезде Красин. Их время стихийно уходит. — Так кто же? — А вот это новое поколение хозяйственников, деловиков из рабочих, кооператоров, людей живого опыта, практиков «американской складки» («новизна», как видите, относительна), с личной инициативой, энтузиазмом работы… В большинстве они вышли из революции или, по крайней мере, закалены ею. В основном они — плод той «демократической культуры», о которой очень метко пишет Лежнев. Они внесут нечто новое от революционного огня: — «поправки» к «буржуазной психологии» обычного типа, необходимые сдержки «диктатуры деревни», свежую «равнодействующую» влияний; в значительной степени от них зависит будущее нашего городского быта. Но не нужно забывать рядом с ними и более ординарную капиталистическую буржуазию: она не может, в тех или иных рамках, возродится. Тут вопрос не нашего желания или нежелания, а неотвратимого хода вещей. Сам Ленин на заре нэпа с обычной своей прямотой признал эту неотвратимость («назад к капитализму»).
Итак, новая Россия рождается не по канонам партийной ортодоксии, а по законам реальной крестьянско-рабочей революции, с советской властью и компартией во главе, но со своим собственным содержанием, перед коим фактически вынуждена склоняться и компартская советская власть, поскольку она «не хочет разбить собственной головы» (недавнее признание Троцкого о нэпе).
А раз так, раз этот процесс выявился уже в достаточной мере, то в новой России есть место не одним только коммунистам и коммуноидам. Жить и работать в новой России становится возможно, отнюдь не перестраивая своего разума и своей психологии на официальный коммунистический лад. Пусть еще не всем, но уже многим. Не только врачи, инженеры и агрономы, но и спецы более щепетильных отраслей ныне уже могут прилагать к делу свои способности и знания — с уверенностью, что их труд не пропадет даром для родины. Воистину, нужно искать этот спасительный «средний путь между сопротивлением, которое само себя губит, и раболепством, которое себя бесчестит». И он может быть найден. Ручательство тому — та «равнодействующая», которая явственно начинает различаться «сквозь магический кристалл» бурных и трудных революционных лет.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.