Таинственный манифест

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Таинственный манифест

Знаменитый манифест, который вот уже скоро сто лет является главным и, по существу, единственным «доказательством» отречения от престола Императора Николая II, был «обнаружен» специальной комиссией в 1929 г. в Ленинграде, где до 1934 г. находился Президиум Академии наук СССР. Возглавлял комиссию Юрий Петрович (подлинное имя Яков Исаакович) Фигатнер. В комиссию под видом её служащих входили видные сотрудники ОГПУ А. А. Мосевич и А. Р. Стромин, авторы сценария будущего «академического дела».

Все сотрудники центрального аппарата АН обязаны были пройти проверку анкетных данных и собеседование на предмет соответствия занимаемой должности. В этой «чистке» Академия наук понесла существенные кадровые потери: из-за социального происхождения (дворяне, духовенство и т. п. были уволены наиболее квалифицированные сотрудники, на место которых были взяты новые лица, чья не только лояльность, но и преданность советской власти уже не вызывала сомнений. В результате чистки только в 1929 г. из Академии наук было уволено 38 человек.

В результате этой проверки были обнаружены «документы исторической важности», которые якобы незаконно хранили у себя сотрудники аппарата. Газета «Труд» от 6 ноября 1929 г. писала: «В Академии наук обнаружены материалы департамента полиции, корпуса жандармов, царской охранки. Академик Ольденбург отстранён от исполнения обязанностей секретаря Академии»{994}.

В заключении комиссии говорилось: «Некоторые из этих документов имеют настолько актуальное значение, что могли бы в руках советской власти сыграть большую роль в борьбе с врагами Октябрьской революции, как внутри страны, так и за границей»{995}. В числе этих документов, говорилось в заключении, обнаружены оригиналы отречения «от престола Николая II и Михаила»{996}.

Именно «находка» императорского «манифеста» стала для ОГПУ главной «уликой» в обвинении академиков, прежде всего историка С. Ф. Платонова, в заговоре с целью свержения советской власти и восстановления монархии.

Как же эти важные документы оказались в АН? Это становится понятно из сообщения в «Вестнике Временного Правительства», сделанного в марте 1917 г., в котором сообщалось, что «приказом министра Временного правительства Керенского поручено академику Котляревскому вывезти из департамента полиции все бумаги и документы, какие он найдёт нужным, и доставить их в Академию наук»{997}.

Как пишет биограф академика С. Ф. Ольденбурга Б. С. Каганович: «В действительности о хранении в Академии наук документов новейшего времени, попавших туда по большей части в хаосе 1917–1920 гг., когда им угрожала физическая гибель, правительственные органы знали и ранее и не видели в этом опасности для режима»{998}.

Прежде чем вести разговор о выводах комиссии, следует сказать несколько слов об академике С. Ф. Ольденбурге, в бумагах которого и был обнаружен «манифест». Сергей Фёдорович Ольденбург был крупнейшим русским учёным, по специальности востоковед-индолог, инициатором экспедиций в Тибет и Китай, непременный секретарь Академии наук, председатель этнографического отделения Императорского Русского Географического Общества. С. Ф. Ольденбург был членом парии кадетов, был близок к её руководству. С началом Первой мировой войны Ольденбург стал членом Особого совещания по обороне. В юности академик хорошо знал брата и сестру Ленина, Александра Ильича и Ольгу Ильиничну Ульяновых. Февральскую революцию С. Ф. Ольденбург горячо приветствовал. Более того, судя по высоким должностям, на которых академик оказался после прихода к власти февралистов, он принимал в перевороте действенное участие. Вершиной карьеры С. Ф. Ольденбурга во Временном правительстве стал пост министра народного просвещения. Более важной была его другая должность: члена так называемой Чрезвычайной следственной комиссии по расследованию противозаконных действий высших должностных лиц прежнего режима. Ольденбург был председателем её редакционной комиссии. Академик был хорошо знаком с председателем комиссии адвокатом Н. К. Муравьёвым, главным режиссёром задуманного А. Ф. Керенским грандиозного спектакля по компрометации свергнутого Государя Императора Николая II и его семьи. Н. К. Муравьёв, член Великого Востока Народов России, был задолго до революции связан с революционным подпольем (в том числе с большевиками Л. Б. Красиным и В. Д. Бонч-Бруевичем). Вместе с ними Муравьёв принимал участие в таких делах, как мошенническая попытка завладеть авторским наследием Льва Толстого, адвокатская защита павловских сектантов и т. п. В бытность свою председателем ВЧСК Н. К. Муравьёв пытался «всеми правдами и неправдами, во что бы то ни стало, установить преступность всех и вся и отомстить всем деятелям старого режима. Ни о каком правовом русле у лиц этого направления не было и речи»{999}.

В связи с этим попадающие в чистилище ВЧСК исторические документы подправлялись и подгонялись под нужды чекистов Временного правительства. Об этом можно точно утверждать на примере т. н. «наблюдений» за Г. Е. Распутиным. С. Ф. Ольденбург активно помогал Н. К. Муравьёву. Академик сохранил с Муравьёвым хорошие отношения даже после большевистского переворота. За год с небольшим до «академического дела» летом 1928 г. С. Ф. Ольденбург навещал старого знакомого в Кисловодске. Супруга академика Е. Г. Ольденбург вспоминала, что разговор между её мужем и Муравьёвым шёл о «революции 1917 года, о Временном правительстве, о Вырубовой»{1000}. Последняя тема наверняка была связана с публикацией так называемого «Дневника Вырубовой», знаменитой фальшивки, запущенной в оборот П. Е. Щёголевым и писателем А. Н. Толстым. Если учесть, что Щёголев станет главным «экспертом» обнаружённого «манифеста» об отречении, то многое, если не всё, начинает увязываться между собой. «Манифест» был частью огромной пропагандистской машины по десакрализации царской власти, запущенной Февральским переворотом.

Вернемся, однако, к истории «обнаружения» манифеста. 29 октября 1929 г. комиссией был составлен следующий документ: «Мы, нижеподписавшиеся, председатель специальной правительственной комиссии и председатель комиссии по проверке аппарата Академии наук СССР Ю. П. Фигатнер, член Комиссии С. Ф. Ольденбург, А. Е. Ферсман и другие подвергли рассмотрению два документа, представленные Ю. П. Фигатнером: 1. Акт отречения бывш. Императора Николая II. 2. Акт отречения Михаила Романова.

Первый документ напечатан на машинке. Внизу, с правой стороны имеется подпись „Николай“, изображённая химическим карандашом. Внизу же, с левой стороны, имеется написанная от руки цифра „2“, далее напечатанное на машинке слово „марта“, затем написанная от руки цифра „15“, после чего имеется напечатанное на машинке слово „час“. После этого следует подчистка, но явно проглядывается написанная от руки цифра „3“, затем следует слов „мин“, а дальше напечатанное на машинке „1917 года“. Внизу под этим имеется подпись „министр Императорского двора генерал-адъютант Фредерикс“. Изображённая подпись Фредерикса написана по подчищенному месту»{1001} (выделено нами — П. М.).

Экспертиза найденных «отречений» проходила под руководством П. Е. Щёголева, того самого, который участвовал в создании фальшивых «дневников» Вырубовой и Распутина. П. Е. Щёголев, специалист по вопросам восточной магии и тайнописи, был в близких отношениях с Н. К. Муравьёвым, академиком М. Н. Покровским и профессором В. Н. Сторожевым. Говорить о какой-либо экспертизе не приходится, так как была произведена лишь поверхностная сверка подписей под найденными бумагами с оригиналами подписей Императора Николая II и Великого Князя Михаила Александровича. «Сверив подписи на упомянутых двух документах с бесспорными подписями „Николай II“ и „Михаил“, представленных Н. Я. Костешевой, из документов, хранящихся в Ленинграде в Центроархиве, пришли к заключению, что как первый, так и второй документы имеют подлинные подписи, а потому являются оригинальными Подпись: П. Щёголев»{1002}.

Подчистки в документе, марка печатной машинки, соответствие её шрифта шрифту 1917 г. — ничто не заинтересовало комиссию.

Так из недр сфальсифицированного ОГПУ «академического» дела, из заключения фальсификатора Щёголева появился на свет документ, на основании которого в мировой истории закрепилось убеждение, что Император Николай II отрёкся от престола.

Внешний вид документа «Начальнику штаба»

Документ, обнаруженный в Академии наук в Ленинграде в 1929 г. и хранящийся ныне в ГА РФ, представляет собой двойной лист бумаги размером А-3, примерно 297х420 см. Лист бумаги имеет форму «книжечки», сложенной пополам. Печатный текст расположен на первом листе «книжечки», второй лист — пуст. В левом верхнем углу имеется надпись: «Ставка». Посередине: «Начальнику Штаба». Далее идёт печатный текст следующего содержания: «В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего Отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца. Жестокий враг напрягает последние силы и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно со славными нашими союзниками сможет окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни России, почли МЫ долгом совести облегчить народу НАШЕМУ тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и, в согласии с Государственною Думою признали МЫ за благо отречься от Престола Государства Российского и сложить с СЕБЯ Верховную власть. Не желая расстаться с любимым Сыном НАШИМ, МЫ передаем наследие НАШЕ Брату НАШЕМУ Великому Князю МИХАИЛУ АЛЕКСАНДРОВИЧУ и благословляем ЕГО на вступление на Престол Государства Российского. Заповедуем Брату НАШЕМУ править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушимую присягу. Во имя горячо любимой родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего долга перед ним, повиновением Царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь ЕМУ, вместе с представителями народа, вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и силы. Да поможет Господь Бог России. Г. Псков, 15 часов __ мин. 1917 г.»{1003}.

В левом нижнем углу под текстом имеется надпись: «Г. Псков». Ещё ниже под этим словом: «2го марта 15 час.__ мин. 1917 г.». Причём, цифра «2го» написана от руки. В пропуске между 15 ч. и мин. карандашом вписана цифра «5», а не «3», как указано в заключении комиссии 1929 г. Под этими цифровыми обозначениями чернилами имеется надпись: «Министр Императорского Двора Генерал-Адъютант Фредерикс». Надпись сделана чернилами, которые написаны поверх идентичной карандашной надписи.

В правом крайнем нижнем углу имеется надпись: «Николай» с характерным для Государя росчерком пера. Надпись сделана тонким карандашом при слабом нажиме.

Прежде чем говорить о подлинности или фальшивости найденного в Академии наук документа, необходимо выяснить, чем по форме, по юридическому содержанию является найденный текст. Этот документ принято называть «Манифестом об отречении от престола» Императора Николая II. Для того чтобы выяснить, действительно ли это так, следует рассмотреть порядок составления и опубликования Высочайших манифестов в эпоху царствования Императора Николая II.

Предположение 1. «Псковский манифест» — Высочайший манифест Императора Николая II

Итак, предположим, что найденный в АН СССР лист бумаги с заглавием «Начальнику штаба» — есть действительно Высочайший Манифест, подписанный Его Императорским Величеством Государем Императором Николаем Александровичем. Для ответа на этот вопрос следует выяснить порядок оформления Высочайших Манифестов. Большое количество образцов подлинников и черновиков императорских манифестов в архивах России позволяют делать вывод о том, что при Императоре Николае II проекты манифестов составлялись в основном на пишущей машинке. Сверху даже на проекте ставилась шапка с титулом Императора: «Божией Милостию Мы Николай Вторый…» и так далее. Далее следовал текст, а затем обязательно стояла следующая приписка, которая затем также в обязательном порядке переносилась в подлинник: «Дан в городе N, в такой-то день, такого-то месяца, в лето от Рождества Христова такое-то, в царствование Наше такое-то». Далее шла следующая обязательная фраза, которая тоже переносилась затем в подлинник: «На подлинном Собственною Его Императорского Величества рукою подписано НИКОЛАЙ». Причём в проекте имя Государя ставил проектировщик Манифеста, а в подлиннике, естественно, сам Император. В самом конце проекта в обязательном порядке стояла фамилия его составителя. Например, «проект составил статс-секретарь Столыпин».

Под проектами манифестов Государь свою подпись не ставил. Имя «НИКОЛАЙ» в проекте писал его составитель, который и ставил в конце свою подпись. Поэтому, если бы мартовский «манифест» был бы проектом, то в конце его должна была стоять надпись: «Проект составил Алексеев» или «Проект составил Базили».

Проект утверждался Императором Николаем II, который ставил на черновике соответствующую резолюцию. Например, на проекте Манифеста о своём бракосочетании с Великой Княжной Александрой Феодоровной Николай II написал: «Одобряю. К напечатанию».

Когда проект был утверждён Государем, приступали к составлению подлинника. Текст подлинника Манифеста обязательно переписывался от руки. Только в таком виде Манифест получал юридическую силу. В канцелярии министерства Императорского Двора служили специальные переписчики, которые обладали специальным, особо красивым почерком. Он назывался «рондо», а лица, им владевшие, соответственно именовались «рондистами». Только их употребляли для переписки особо важных бумаг: рескриптов, грамот и манифестов.

Разумеется, в таких документах никаких помарок и подчисток не допускалось. Образцами Высочайшего Манифеста являются манифесты о начале войны с Японией 1904 г. или 17 октября 1905 г. о даровании Думы.

После того как Манифест переписывался рондистами, Государь ставил свою подпись. Подпись покрывалась специальным лаком. Далее, согласно статье 26 Свода Законов Российской империи: «Указы и повеления ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА, в порядке верховного управления или непосредственно Им издаваемые, скрепляются Председателем Совета Министров или подлежащим Министром либо Главноуправляющим отдельною частью и обнародываются Правительствующим Сенатом».

Таким образом, Манифест вступал в законное действие в момент его обнародования в Сенате. На подлиннике Манифеста ставилась личная печать Императора.

Кроме того, в печатном варианте Манифеста ставилось число и место, где манифест был напечатан. Например, в печатном варианте Манифеста Императора Николая II о восшествии на престол написано: «Печатано в Санкт-Петербурге при Сенате октября 22-го дня 1894 года».

Теперь посмотрим, как составлен Псковский «манифест» об отречении. Во-первых, он напечатан на машинке, а не написан рондистом. Здесь можно предвидеть возражение, что в Пскове было невозможно найти рондиста. Однако это не так. Вместе с Государем всегда следовал свитский вагон во главе с К. А. Нарышкиным. Представить себе, чтобы во время поездок Государя в Ставку в этом свитском вагоне не было тех, кто мог составить по всем правилам Высочайший Манифест или Императорский Указ, — невозможно! Особенно в тревожное время конца 1916 — начала 1917 г. Все было: и нужные бланки, и нужные писари.

Но предположим, что 2 марта рондиста в канцелярии всётаки не оказалось. В таком случае Государь должен был сам написать текст от руки, чтобы ни у кого не вызывало сомнений, что он действительно отрекается от престола.

Но снова предположим, что Государь решил подписать машинописный текст. Почему же те, кто печатал этот текст, не поставили в его конце обязательную приписку: «Дан в городе Пскове, во 2-й день, марта месяца, в лето от Рождества Христова Тысяча Девятьсот Семнадцатое, в царствование Наше двадцать третье. На подлинном Собственною Его Императорского Величества рукою подписано НИКОЛАЙ»? Начертание этой приписки заняло бы несколько секунд, но при этом была бы соблюдена предусмотренная законом формальность составления важнейшего государственного документа. Эта формальность подчёркивала бы, что Манифест подписан именно Императором Николаем II, а не неизвестным «Николаем».

Вместо этого в «манифесте» появляются абсолютно ему не свойственные обозначения: «г. Псков.15 часов__ минут 1917 года». Ни в одном Манифесте или его проекте нет таких обозначений.

Что мешало составителям «манифеста» соблюсти эту простую, но столь важную формальность? Что помешало Государю, опытнейшему политику, заставить внести эту формальность в «манифест»?

Далее, что помешало составителям «манифеста» поставить, пусть напечатанную на машинке, необходимую «шапку»: «Мы Божьей Милостию»? Вместо этого стоит странная надпись: «Ставка. Начальнику Штаба», что говорит о том, что вся бумага адресована этому «начальнику штаба». Так как манифест не мог быть адресован никому другому, кроме как «всем верным нашим подданным», а сам текст написан с грубыми нарушениями составления Высочайших Манифестов, то однозначно найденный в АН текст никак нельзя назвать Манифестом Императора II.

Предположение 2. «Псковский манифест» — телеграмма с текстом манифеста, заверенным Императором Николаем II

Можно предположить, что исследуемый документ является телеграммой с текстом манифеста об отречении, которую Государь послал в Ставку. Для этого следует выяснить, как писались Высочайшие телеграммы в Ставку во время Первой мировой войны. Царские телеграммы условно делились на два вида: 1. собственноручно написанные Государем и 2. написанные по поручению Государя его специальными сотрудниками. Вторые чаще всего печатались на пишущей машинке, хотя бывало, что и писались от руки. Собственноручные телеграммы Государь писал карандашом на телеграфном бланке («четвертушке»). «Четвертушка» носила все признаки телеграфного бланка: с типографским указанием времени, места отправления и места получения телеграммы. Тексты телеграмм, как правило, были очень короткими. Если места не хватало, то Государь дописывал телеграмму на другой «четвертушке». Почти всегда Государь в своих собственноручно написанных телеграммах обращался к М. В. Алексееву следующим образом: «Начальнику Штаба В.[ерховного] Г.[лавнокомандующего] Ставка»{1004}. Причём слова «Начальнику Штаба В. Г.» писалось слева «четвертушки», а слово «Ставка» — справа{1005}. Очень редко, буквально в единичных случаях, Государь писал слова «Начальнику Штаба» посередине бланка. Но слово «Ставка» все равно следовало после названия должности адресата.

Сверху в правом углу указывалось место отправления, число, время и фамилия отправившего телеграмму офицера. Росчерк Императора покрывался специальным лаком.

Текст телеграммы относился на соответствующий телеграф, откуда он направлялся адресату, разумеется, печатными буквами.

Наконец, важный момент, царские телеграммы в Ставку никогда не писались на больших листах бумаги, тем более «двойных», а только на «четвертушках». А вот телеграммы от генерала М. В. Алексеева на имя Государя с сообщениями о по ложении дел на фронтах, писались именно на больших листах бумаги формата А 3, в виде «книжечки». Именно на таком бланке были помещены текст телеграмм главнокомандующих с просьбой к Государю об отречении. Но документ «отречения» не является телеграммой, хотя его текст и написан на бланке телеграмм Ставки, только без обычной для таких бланков «шапки»: «Телеграмма на Имя Вашего Императорского Величества от начальника штаба Верховного Главнокомандующего, отправленная из Ставки и полученная…».

Однако возникает вопрос: зачем Государю понадобилось писать телеграмму на бланке Ставки, а не бланках, имеющихся в его походной канцелярии?

Ответ, который напрашивается сам собой, заключается в том, что этот текст прислали из Ставки для Государя. Это вроде подтверждается дневниковой записью Императора Николая II от 2 марта: «Из Ставки прислали проект манифеста»{1006}.

Однако мы знаем, что из Ставки присылали в Псков два проекта Манифестов — об Ответственном министерстве и отречении в пользу Наследника Цесаревича. В Могилёве ждали «опубликования» именно Манифеста о передачи престола Наследнику. Но так его и не дождались, а вместо него из Петрограда с большой задержкой был получен «манифест» об отречении в пользу Великого Князя Михаила Александровича. Кто же являлся автором этого «манифеста» и где он создан?

Где и кем был написан текст Псковского «манифеста»?

Из текста «манифеста» об отречении в пользу Михаила Александровича видно, что его основой является проект манифеста об отречении в пользу Наследника Алексея Николаевича. От последнего его отличает лишь имя Великого Князя Михаила Александровича вместо имени Наследника Цесаревича.

Таким образом, авторами манифеста об отречении в пользу Великого Князя Михаила Александровича были те же самые лица, что составили проекты манифестов сначала об Ответственном министерстве, а затем об отречении в пользу Цесаревича Алексея. Этими авторами были генерал М. В. Алексеев, Н. А. Базили и Великий Князь Сергей Михайлович.

Однако мы знаем, что проект вышеназванных лиц был выслан в Псков и в Петроград только в виде отречения Государя от престола в пользу сына. Когда же и где текст манифеста был изменён в виде отречения в пользу Великого Князя Михаила Александровича?

Мы могли убедиться, что один и тот же текст переносился из документа в документ. При этом Государь не имел к этим переносам и к самому тексту никого отношения. Тем не менее текст-образец манифеста был отправлен Н. В. Рузским в Петроград по прямому проводу М. В. Родзянко ночью 2 марта. Не вызывает сомнений, что на основании текста отречения в пользу Цесаревича в Петрограде был изготовлен другой манифест в пользу Великого Князя Михаила Александровича, подделана подпись Императора Николая II и графа В. Б. Фредерикса. Далее было оставлено место для даты и времени, которые были внесены позже.

Но кто бы мог подготовить такую фальшивку в Петрограде, в условиях беспорядков и погромов? Надо заметить, что беспорядки и погромы в те февральские дни в Петрограде были строго контролируемы. Громили только того, кого заговорщикам надо было громить, и арестовывали только того, кого им выгодно было арестовывать. Так, разгрому подверглись отделение контрразведки, помещение ГЖУ, полицейские участки, но оказались абсолютно нетронутыми военные командные учреждения, в частности Генеральный штаб. Между тем в окружении Гучкова ещё задолго до революции было большое количество офицеров и даже генералов Генштаба. Естественно, что в дни Февральского переворота эти связи были задействованы Гучковым в полной мере. По воспоминаниям многих очевидцев, Гучков был прямо-таки окружён офицерами-генштабистами. По-видимому, эти офицеры играли важную роль в поддержании связи Гучкова со Ставкой и штабом Северного фронта. Среди его ближайших связей был генерал-лейтенант Генерального штаба Д. В. Филатьев. После Февральской революции он стал помощником военного министра А. И. Гучкова.

В условиях Генерального штаба изготовление фальшивого манифеста было делом не такой уж большой сложности. Как любой высший военный орган, русский Генштаб имел своих шифровальщиков и дешифровальщиков, имел и специалистов по выявлению подделок почерков, а также и по подделке документов.

На особую роль, какую сыграли в операции «отречение» офицеры Генерального штаба, указывает разговор по прямому проводу между штаб-офицером для поручений при штабе главнокомандующего армиями Северного фронта В. В. Ступиным и подполковником Генштаба при Ставке Б. Н. Сергеевским, который произошёл в 23 часа 2 марта 1917 г. В это время А. И. Гучков и В. В. Шульгин уже прибыли в Псков. В разговоре В. В. Ступин сообщает Б. Н. Сергеевскому, что М. В. Алексеев посылает его искать в окрестностях Петрограда генерал-адъютанта Н. И. Иванова. В. В. Ступин высказывает своё непонимание этого задания и говорит: «С минуты на минуту начнётся ожидаемое решение всех вопросов (подчёркнуто в подлиннике. — П. М.). Является ли при таких условиях необходимой моя поездка? Спрашиваю об этом частным образом и вас прошу справиться у начальства оперативного отдела о необходимости моего выезда из Пскова, тем более что при теперешней работе здесь нежелательно лишаться офицера Генерального штаба»{1007}.

Таинственный «Начальник Штаба»

Принято считать, что «начальником штаба», кому адресован манифест, является начальник штаба верховного главнокомандующего генерал-адъютант М. В. Алексеев. Отсюда естественно вытекает, что «манифест» был направлен в Ставку генералу Алексееву самим Государем.

По всей видимости, тот, кто составлял «манифест», хотел, чтобы все так именно и считали. Однако совокупность источников заставляет нас в этом глубоко сомневаться.

Когда А. И. Гучков покинул императорский вагон, он около 1 часа ночи 3 марта послал в Петроград следующую телеграмму: «Петроград. Начальнику Главного штаба. Просим передать Председателю думы Родзянко: „Государь дал согласие на отречение от престола в пользу Великого Князя Михаила Александровича с обязательством для него принести присягу конституции“»{1008}.

Итак, мы видим, что вновь упоминается некий «начальник штаба» и речь точно не идёт об М. В. Алексееве: так как тот находился в Могилёве, а телеграмма ушла в Петроград.

В Петрограде, как известно, находился Главный штаб русской армии, занимавшийся узкими специфическими вопросами управления армией: сбором сведений о потерях в действующих армиях, устройством служебного положения пострадавших на войне офицеров, назначением пенсий семействам военнослужащих, погибших на войне, и т. п. Начальником Главного штаба был генерал от инфантерии Н. П. Михневич — выдающийся военный учёный. Сразу же после Февральской революции генерал Михневич был отстранён от должности и отправлен в отставку. Разумеется, такому человеку А. И. Гучков не стал бы посылать столь важную и столь секретную телеграмму.

Безусловно, что под именем «начальника штаба» скрывалось некое лицо, которое не подлежало огласке. Термин «начальник штаба», «начальник главного штаба», «начальник генерального штаба» встречается довольно часто в революционной и масонской переписке начала ХХ века.

Например, 20 мая 1905 г. Охранное отделение перехватило странное письмо из Лозанны от одного из деятелей революционного движения. Письмо было направленно во «Всероссийский высший Генеральный штаб, его превосходительству главнокомандующему» (речь, разумеется, шла не о настоящем начальнике Генерального штаба Российской императорской армии). В этом письме, написанном единомышленнику, подробно описывалась грядущая революция в России. Заканчивалось оно следующими словами: «Что касается вашего Императора, ему будет обеспечено изгнание»{1009}.

Применительно к Февральскому перевороту этот термин приобретает наиважнейшее значение. Как мы уже писали, 8 сентября 1915 г. организаторами переворота была составлена секретная «Диспозиция № 1» «Комитета народного спасения» для борьбы с «внутренним врагом». Был создан «генеральный штаба» Комитета, а «верховным главнокомандующим» его был избран А. И. Гучков. Разумеется, у «верховного главнокомандующего» должен был быть свой «начальник штаба». Скорее всего, им был А. Ф. Керенский. Именно этому «начальнику штаба» и посылал А. И. Гучков «манифест об отречении».

Между тем заголовок «начальнику штаба» является важней шим доказательством фабрикации манифеста об отречении. Первым об этом проговорился сам А. И. Гучков на допросе ЧСК летом 1917 г. Допрашивающий Гучкова член комиссии Иванов спросил: «Чем можно объяснить, что отречение было обращено, кажется, Начальнику Штаба Верховного Главнокомандующего»? На что Гучков ответил: «Нет, акт отречения был безымянным. Но когда этот акт был зашифрован, предполагалось отправить его по следующим адресам: по адресу Председателя Государственной думы Родзянко и затем по адресам главнокомандующих фронтами для обнародования в войсках». Иванов вновь спрашивает Гучкова: «Так что, вы получили его на руки без обращения?» Гучков отвечает: «Без обращения»{1010}.

Эти ответы выдают Гучкова «с головой». Во-первых, он ни слова не говорит, что шифрованный манифест им был направлен «Начальнику главного штаба» в Петроград, а не напрямую Председателю Государственной думы. А во вторых, и это глав ное, отрицание А. И. Гучковым заголовка «начальнику штаба», означало, что либо Гучков вообще не видел «манифеста», либо всеми силами пытался опровергнуть существование некоего не понятного адресата «начальника штаба», так как обращение к нему в манифесте объяснить было невозможно. Так как пресловутого «манифеста» тогда ещё никто не видел, то А. И. Гучков мог позволить не утруждать себя объяснениями, почему заголовок «начальнику штаба» стоит не на зашифрованном тексте телеграммы, а на «подлиннике» манифеста, под которым стоит «личная» подпись Государя! Через несколько лет другой «очевидец» Ю. В. Ломоносов будет живописать, как он в первый раз увидел манифест утром 3 марта, когда его «привёз» в Петроград Гучков: «Глаза всех впились в положенный мной на стол кусочек бумаги: „Ставка. Начальнику штаба“».

Как выглядел псковский «манифест»?

Доказательством того, что никакого манифеста А. И. Гучков и В. В. Шульгин с собой не привезли и Государю никакого манифеста не предъявляли, служит то обстоятельство, что описания манифеста самым существенным образом отличаются друг тот друга.

Как известно, имеющийся текст манифеста напечатан на обыкновенном одном листе бумаги.

В. В. Шульгин же уверяет, что манифест представлял собой «две или три четвертушки — такие, какие, очевидно, употреблялись в Ставке для телеграфных бланков. Но текст был написан на пишущей машинке»{1011}.

То же самое В. В. Шульгин повторил на допросе ВЧСК: «Царь встал и ушёл в соседний вагон подписать акт. Приблизительно около четверти двенадцатого царь вновь вошёл в вагон — в руках он держал листочки небольшого формата. Он сказал: „Вот акт отречения, прочтите“»{1012}.

Как мы уже писали, описываемые В. В. Шульгиным телеграфные «четвертушки» действительно имели место при написании Государем его телеграмм в Ставку. Не вызывает сомнений, что В. В. Шульгин либо видел образцы таких телеграмм, либо ему специально их показывали, чтобы он знал, как выглядят царские телеграммы. Поэтому В. В. Шульгин так правдоподобно и рассказывал об этих «четвертушках». В 1917 г. В. В. Шульгин, который, по всей вероятности, не видел «манифеста» на отдельном листе большого формата, был вынужден, заявив о «четвертушках», «вспоминать» о них и дальше, даже тогда, когда уже стал широко известен «оригинал» на большом листе.

Уже после освобождения из ГУЛага доживающий свой век во Владимире В. В. Шульгин «напрочь отказывался пересказывать момент отречения Николая II и отправлял интересующихся к своей книге „Дни“»{1013}.

Не иначе как опасался запутаться в своих «четвертушках» и «листочках».

Журналист Самойлов, с которым Н. В. Рузский беседовал летом 1917 г., уверял, что генерал Рузский показал ему «подлинный акт отречения Николая II. Этот плотный телеграф ный бланк, на котором на пишущей машине изложен известный текст отречения, подпись Николая покрыта верниром (лаком)»{1014}.

Чем отличается телеграфный бланк от простого листа бумаги? На телеграфном бланке стоит минимум слово «телеграмма», а максимум название телеграфа. Ничего этого на бумаге с текстом манифеста нет.

О телеграфных бланках говорит и А. А. Мордвинов: «Первый экземпляр (манифеста. — П. М.), напечатанный, как затем и второй, в нашей канцелярии на машинке, на телеграфных бланках, Государь подписал карандашом»{1015}.

Из всех «участников событий» только А. И. Гучков на допросе ВЧСК дал описание манифеста, похожее на найденный в Академии наук оригинал. «Через час или полтора, Государь вернулся и передал мне бумажку, где на машинке был написан акт отречения и внизу подписано „Николай“»{1016}.

Но Гучков, кстати, как и лица свиты, не уточняет, а кто печатал Государю текст «манифеста»? На какой машинке, какой марки? А. И. Гучков утверждал также, что по настоянию В. В. Шульгина Государем были сделаны поправки в тексте манифеста, но манифест более не перепечатывался. Опять-таки получается, что он был с поправками?

Примечательно, что известные нам образцы пресловутого «манифеста» имеют иногда существенные, а иногда небольшие отступления от «оригинала», что совершенно было бы невозможно, если бы этот текст был действительно составлен и подписан Государем.

В камер-фурьерском журнале над текстом «манифеста» появляется шапка: «Акт об отречении Государя Императора Николая II от престола Государства Российского в пользу Великого Князя Михаила Александровича». Далее следует общеизвестный текст, в конце которого следует приписка, которой заканчивались все Высочайшие манифесты: «На подлинном собственною Его Императорского Величества рукой написано: „НИКОЛАЙ“. Гор. Псков, 15 час. 5 мин. 1917 г. Скрепил министр Императорского двора генерал-адъютант граф Фредерикс»{1017}.

Как мы знаем, этой приписки нет в оригинале «манифеста», как и нет названия документа «Акт об отречении». Кстати, почему «акт», а не «манифест»?

Различия с «оригиналом», пусть и небольшие, были и в официально опубликованных в газетах 4 марта 1917 г. текстах «манифеста». Так, в газете «Пермская жизнь» в текст внесены атрибуты манифеста («Божией Милостию» и т. д.). В самом тексте из «Пермской жизни» фраза «оригинала» «Народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны» звучит следующим образом: «Волнения грозят бедствиями отразиться на дальнейшем ведении упорной войны»{1018}.

Далее, в «оригинале» имеется призыв: «Во имя горячо любимой Родины призываем всех верных сынов Отечества…». Но в варианте «Пермской жизни» слова «во имя горячо любимой Родины» относятся к окончанию предыдущей фразы, которое звучит так: «принеся в том нерушимую присягу во имя горячо любимой Родины».

О том, что все документы, обеспечивающие захват власти, были заготовлены заговорщиками заранее, свидетельствует и то, что назначение князя Г. Е. Львова главой правительства было осуществлено до того, как, по утверждениям А. И. Гучкова, был подписан соответствующий указ Императора. А. И. Гучков в ВЧСК сообщал по этому поводу, что, вернувшись из Пскова в Петроград, он узнал, что пока отсутствовал, уже были назначены министры нового правительства и назначен его глава — князь Г. Е. Львов, еще до соответствующего указа Императора. «Назначение Львова было для меня неожиданным. Член ЧСК Соколов: Так что, объективное положение вещей было таково, что Временный комитет назначил князя Львова вне зависимости от решения Государя? Гучков: Спросите Временный комитет»{1019}.

Временный комитет спрашивать было уже нельзя, так как к августу 1917 г. он прекратил своё существование. Но и без Временного комитета было понятно даже для членов ЧСК, что назначение Г. Е. Львова было определено заранее и никакого решения Государя для этого не понадобилось.

В связи с этим крайне любопытно, что в камер-фурьерском журнале за 1917 г. имеется следующая запись от 2 марта: «Сего числа прибыли в г. Псков представители Временного правительства, военный министр Гучков и член Государственной думы Шульгин, и в 9 часов 40 минут были приняты в Императорском поезде и доложили о происходящем в Петрограде революционном движении»{1020}.

Однако из протоколов допроса ВЧСК самого А. И. Гучкова видно, что он уезжал в Псков, не будучи ещё назначенным военным министром. Ничего не знали об этом назначении ни в Ставке, ни в штабе Северного фронта. В 16 ч 50 мин 2 марта 1917 г. генерал Ю. Н. Данилов телеграфировал из Пскова генералу М. В. Алексееву, что «около 19 часов Его Величество примет члена Государственного Совета Гучкова и члена Государственной Думы Шульгина».

В 20 ч 48 мин того же дня Ю. Н. Данилов телеграфировал генералу В. Н. Клембовскому, что «поезд с депутатами Гучковым и Шульгиным запаздывает»{1021}.

Свою телеграмму из Пскова от 2 марта А. И. Гучков подписал просто своей фамилией, без указания какой-либо должности.

Наконец, первые сведения об образовании и составе Временного правительства в Ставке получили лишь днём 3 марта{1022}.

Таким образом, делопроизводитель камер-фурьерского журнала, делавший запись 2 марта 1917 г. не мог называть Гучкова «военным министром». Последнее приводит нас к выводу о том, что камер фурьерский журнал оформлялся после происшед ших событий, то есть фальсифицировался.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.