Метастазы опухоли
Метастазы опухоли
И чтобы наше стремление к красоте человеческих взаимоотношений не выглядело плодом лишь фантазии, попытаемся припомнить и законы, бытовавшие у нас в те далекие времена, когда наемная работница на полном пансионе зарабатывала в несколько раз больше советского инженера, лишь только пытающегося извечными разъездами по командировкам этот пансион в какой-то степени компенсировать. Для начала уточним — чем это наш менталитет столь серьезно отличен от западного:
«Древние славяне не признавали судьбу, а верили в «единого Бога».
Корни русского самоуправления уходят в глубокую древность. Еще в VI в. император Византии Маврикий писал: «Племена славян и антов сходны по своему образу жизни, по своим нравам, по своей любви к свободе, их никоим образом нельзя склонить к рабству или подчинению… Находящихся у них в плену они не держат в рабстве, как прочие племена, но предлагают им на выбор: желают ли они за известный выкуп возвратиться восвояси или остаться там (где они находятся) на положении свободных и друзей». «Эти племена… — рассказывает Прокопий Кессарийский, — не управляются одним человеком, но издревле живут в народоправстве, и поэтому у них счастье и несчастье в жизни считаются делом общим…» … Эти же черты нашего народа выразились в обычае — вече…» [92, с. 753].
Но и впоследствии, когда племенные образования сменяют княжества, порядок самоуправления продолжает оставаться в них прежним. В этих государственных древнерусских образованиях:
«…высшая власть была не у князя, а у веча — народного собрания, которое стояло над княжеской властью и контролировало ее» [155, с. 131].
Разберем основу этого инструмента исконно нашего отеческого народоправия несколько подробнее.
Ну, во-первых, что на сегодняшний день подтверждено даже нашей исторической наукой, данная форма управления существовала не только в Новгороде, но и вообще в любом ином населенном пункте Русской Земли, включая и деревенские поселения наших пращуров. Во-вторых, сама структура выборности на эти собрания делегатов в корне отличается от наших сегодняшних представлений. Ведь нам долго и упорно внушали:
что на вече сходилась огромнейшая пестрая толпа горожан из всех сословий и решения принимались либо криком, либо большинством голосов;
сравнительно невеликие размеры вечевой площади, обнаруженные в Новгороде, позволили предположить, что на вече приглашались лишь самые богатые люди Новгородской Республики.
Но на самом деле вот на чем всегда основывалось наше народное самоуправление:
«На собрании были старейшины. А почему они названы «вече»? Подумайте. Слово «вече» — вечерняя слава народа — люди, пришедшие к вечеру своей жизни, имеющие ум, опыт жизненный» [115, с. 89].
Именно по этой причине и страна наша всегда именовалась — Отечество. И вот как просто объясняется этот столь нам свойственный уклад жизни:
«Младенцев, детей воспитывала бабушка дома. У отца 5, 6, 7 сыновей, все женятся — под одной крышей живут, и никто не хочет уходить. Почему?» [115, с. 89].
И действительно. Какая причина заставляет жить в тесноте? А вот в чем тут дело. Нам на сегодняшний день, когда наконец ужаснулись скотообразием выросших без воспитания людей, густо заполонивших сегодняшние улицы, по которым и ходить-то теперь крайне опасно, слишком наглядно показано, что детей надо начинать воспитывать еще тогда, когда они пока поперек кроватки лежат: когда вдоль лягут — будет уже поздно. Нашим пращурам, имеющим опыт выращивания детей еще начиная с детей Адама и Евы, «польза» кем-то выращенных безпризорников была прекрасно ясна.
Потому самым главным для молодых родителей были не удобства личного проживания, но возможность наиболее качественного воспитания своих детей. Молодым матерям, что и понятно, и иных дел по дому более чем хватало. Потому маленького ребенка старались доверить бабушке.
«Сповит ребенок, лежит. Младенец заплакал, а бабушка над ним молитвочки, да песенки поет. А ребенок уже запоминает и с этим спит» [115, с. 89].
Кто может подменить собою такое воспитание? Никто и никогда. Потому бабушка среди взрослых детей была всегда нарасхват:
«И сыновья, и невестки слушались одного слова, никакого пререкания, чтоб только не отправили с этого жилища. Вот такую давали возможность, что у детей с самой юности дар речи развивался, и песни пели. Был правильный уклад для развития личности» [115, с. 89].
Понятно, каким уважением пользовался и сам глава дома, которому было чему научить подрастающих внуков, которых он принимал на воспитание после бабушки: накопленная веками память поколений передавалась по наследству. Отцу, что и понятно, было некогда. Он поле пахал, сеял, урожай собирал.
А вот деду доставались лишь интеллектуальные виды деятельности: руководство домашними; прочтение молитв, псалмов и глав из Евангелия; вынесение решений по каким-либо хозяйственным вопросам. А ведь самый пик развития умственных способностей мужчины приходится на 60 лет! Так что руководство доверялось не просто старшему мужчине в доме, но самому на тот период умному.
Вот из какого контингента формировался древнейший наш инструмент самоуправления — вече.
«И никогда Бог не оставлял славян, потому что они по естеству жили… Сама природа, сам уклад жизни им давал развитие, возможность формирования для вечной жизни. И это формирование, это благочестие не с юга, не с запада. Это осталось еще, я не сомневаюсь, от Ноя, от Адама» [115, с. 89].
Принадлежность нашего народа к самому древнему на земле этносу, то есть к единственному на земле народу, не подвергнутому вавилонской мутации, теперь доказывается и генетиками [156, с. 7–10]. Так что наши корни, что не может не отметить и сегодняшняя наука, являются и действительно самыми древними на планете. И уходят в седую древность к нашим прародителям: Адаму, Ною, Симу, Палеку (Палеху) …
Потому и впоследствии именно наш жизненный уклад являлся единственным наиболее приемлемым для выращивания человека, достойного своего Создателя. И никто во всем мире не имел никогда ничего даже и в самой малой степени приближенного к нему:
«Традиция земского самоуправления, оформленная юридически в сер. XVI в., пронизывает общественную жизнь Древней Руси. Земские соборы — съезды всех сословий государства — проходили в то время, когда по всей Западной Европе царил холод абсолютизма.
Русская монархия вплоть до XVIII в. носила сословно-представительный характер. Россия XV–XVI вв. обладала единственной в то время среди других стран мира системой управления, основой которой было самоуправление на всесословной основе…
Согласно Судебнику 1550, представитель центральной государственной власти (воевода и т. п.) не имел права арестовать человека, не предъявив доказательств его вины представителям местного самоуправления — старосте и целовальнику. Если этого не происходило, то староста и целовальник, по требованию родственников арестованного, могли освободить его и взыскать с представителя администрации штраф за «безчестье».
Таким образом, первый закон о неприкосновенности личности впервые был принят в Древней Руси, а не в Западной Европе, где он появился только 120 лет спустя» [92, с. 753–754].
Однако же, судя по содержанию новгородской грамоты № 531 [152], этот срок смело можно отнести как минимум еще на пару-тройку столетий вглубь веков. Судя же об удивительнейшей нашей привычке жить свободно, этот ни у какой иной нации в древности не встречающийся закон и составляет основу нашего русского менталитета, накрепко увязанного с поклонением Богу истинному, близкое общение с которым только-то и могло воспитать в человеке такое чувство.
«Хотя наши князья и вели воинственный образ жизни, но в обращении с народом они нередко проявляли черты истинно отеческой заботливости, добродушия и кротости. В народных песнях не слышится ни малейшей жалобы на притеснения со стороны бояр и князей, на худую, тяжелую жизнь, — значит, жить было хорошо [ровно в 370 раз лучше, чем теперь! — А. М]. За самые тяжелые преступления виновный платился лишь своим имуществом, отдавая определенную законом пеню. К телесному наказанию не прибегали. Слова «да будет мне стыдно» служили порукой в верности и нерушимости принятых на себя обязательств… Все государственные расходы главным образом ограничивались издержками на содержание князя, его семейства и двора, которые не могли быть тяжелы для населения, так как для покрытия их князья обыкновенно имели свои княжеские села, доставлявшие им все необходимое, свои заповедные леса, рыбные ловли и т. п.» [78, с. 388–389].
«Народный характер российской монархии становится очевиден, если вспомнить, что именно ее народ восстановил в Смутное время» [41, с. 169].
Но когда объявилось у нас столь не свойственное нашему народу некое такое «общежительство», именуемое крепостничеством?
В нашей стране эта форма межлюдского общения завелась лишь после того, как густо окружившим троны наших монархов масонам удалось внедрить систему попугайничания у невежественного Запада. Ведь крепостничество в безграмотной Западной Европе бытовало еще за три века до искусственного введения этого вида мракобесия, то есть некого такого «прогрессивного» вида взаимоотношений между людьми, теперь еще и у нас:
«…законы, капля в каплю напоминавшие отмену русского «Юрьева дня», появились в Англии гораздо раньше, в 1349 г» [15, с. 382].
С тех пор их мужик, лишенный земли, а, следовательно, и собственного жилья, не знал покоя: вплоть до самого последнего времени он был совершенно безправен, имея в этой жизни только лишь долги, за которые сиживал в тюрьмах, лишался рук или головы, бывал порот кнутом и выгоняем отовсюду на улицу. Где его и поджидал итог их успешной борьбы с перенаселением: петля за бродяжничество.
Но вот, ровно три века спустя, эта мода на мракобесие, благодаря усиленной работе внедренных к нашему двору масонов, была взята за основу общежительства теперь еще и у нас. Началась же эта ушедшая от нашего взора «бескровная» (кровно родственная бесам) революция, как это ни странно выглядит теперь, еще задолго до реформ Петра. Сначала законодательство наше подправила ввалившаяся к нам армада непрошеных пришельцев — татаро-монголов:
«До тех пор князья наши волею-неволею должны были разделять власть с народною властью веча или подбирать себе сторонников в рядах народа. Собственно, они были только правителями, а не владельцами, не вотчинниками, не государями. Монголы, как по своим понятиям, так и по расчету, естественно, усиливали власть и значение князей насчет веча: легче и удобнее им было вести дело с покорными князьями, чем с непостоянными собраниями веч. Вот отчего все русские князья, побивши челом хану, получили тогда свои княжения в вотчину, и власть их в большей части русских земель очень скоро подавила древнее вечевое право» [51, с. 85].
Дальше — больше. И вот некогда совершенно свободного человека, наконец, связала по рукам и ногам Лжедмитриями и масонством сплетенная для него петля:
«В 1648 году был отменен Юрьев день, и для крестьян была закрыта возможность уйти от помещика. Указ 1648 года запрещал обращаться с жалобами к царю помимо низших инстанций» [41, с. 167–168].
То есть онемечивание русского мироустройства, как теперь выясняется, начинается еще со времен правления Алексея Михайловича. Так что и его слишком уж чрезмерно разрекламированное почитание отеческих законов, когда он якобы отбивал за раз по тысяче земных поклонов, с его делами что-то уж не слишком вяжется. Ведь именно он создал предпосылки для полного переиначивания наших древних порядков — самых совершенных на тот день во всем мире.
Но тут следует заметить, что отмена Юрьева дня была произведена не в первый раз. Первую попытку закабаления русского человека следует отнести еще к царствованию безвольного Федора, сына Ивана Грозного. Но такая совершенно невяжущаяся с русским образом жизни зависимость просуществовала недолго: это в ту пору еще не имеющее под собой почвы модное закордонное новоизобретение, спустя лишь несколько лет, при восшествии на престол Бориса Годунова, за еще полной невозможностью его в ту пору исполнения, пришлось упразднить.
Но вражьи силы не дремали: столетие шла подготовка к закабалению русского человека. А потому при Петре лишь уже чисто юридически оформляется этот отказ от традиции соблюдения Алексеем Михайловичем «Русской Правды» Ярослава Мудрого: «…в царствование Петра Первого, который указом о единонаследии (1714 г.) вообще закрепил крестьянина за помещиками» [41, с. 168].
Но лишь одним изобретением для русского человека застенка, с тех пор раскинувшегося на огромные расстояния, вся эта эпопея не закончилась:
«Петр закрепостил крестьян, а Екатерина раздала казенных крестьян в частные руки» [41, с. 168].
За такие «подвиги» их и принято называть «великими».
Но даже в лютую годину крепостнического безвременья, спровоцированную усаженным нам на шею царем-антихристом, русский народ, относительно других народов Европы — «свободных», имел куда как много более предпочтительное положение:
«Пушкин присоединяется к мнению Фонвизина, что судьба русского крестьянина счастливее судьбы французского земледельца. Пушкин утверждает, что русский крепостной счастливее даже английского (тогдашнего) рабочего. Описав «ужасы» (не исключая отвратительных истязаний) английских рабочих, Пушкин говорит: «У нас нет ничего подобного. Повинности вообще не тягостны. Подушная платится миром, барщина определена законом; оброк не разорителен… Крестьянин промышляет, чем он вздумает, и уходит иногда за две тысячи верст вырабатывать себе деньгу… В России нет человека, который не имел бы собственного жилища. Нищий, уходя скитаться по миру, оставляет свою избу. Этого нет в чужих краях. Иметь корову везде в Европе есть знак роскоши, у нас не иметь коровы знак ужасной бедности. Наш крестьянин опрятен по привычке и по правилу: каждую субботу он ходит в баню, умывается по несколько раз в день»…
…Пушкин справедливо находил, что на Западе (даже в Англии) отношения между высшими и низшими сословиями отличаются гораздо большей унизительностью, доходящей до подлости. Вспомните таких «рабов», как живая Арина Родионовна, и сочиненный, то есть списанный с натуры Савельич» [69, с. 208–209].
Не меньшей удивительностью отличаются воспоминания об этих самых неких якобы «рабах» у Н. В. Гоголя. Когда он ехал в очередной свой вояж по России:
«…попалась навстречу девочка с миской земляники. Гоголь хотел купить, а девочка отдала ягоды даром, сказав: «Разве можно брать деньги со странников»» [127, с. 459].
То есть с людей, идущих по миру с сумой: вот за кого девочка-крестьянка приняла путешествующего барина. Русская девочка, очевидно, еще не зная, в какую одежду одеваются зажиточные люди, подала барину милостыньку. Подала земляничкой, но отдала бы, думается, все то, что у нее на тот момент было под рукой: ведь странникам на Святой Руси, где и проживала эта девочка, всегда было принято подавать. Проезжий же барин жил в совершенно другой стране, хоть и в той же казалось бы самой. Вот тогда-то, думается, Николай Васильевич и задумался: а кто же из них двоих является нищим? Ведь торгующие чужими душами Плюшкины со Коробочками, что просто непревзойденнейше он отобразил в своей поэме, с высоты своего блошиного взгорка всерьез считают себя хозяевами тех людей, чьи дети им самим готовы подать милостыньку, напрочь при этом отказываясь принять за это хоть какую-либо компенсацию. И им невдомек, что кто-то там порешил считать их своею собственностью: этих засевших на их теле инфузорий они просто не замечают, хоть и понимают, что какая-то мелочная душонка все ж попивает их густую сочную кровушку. И давно пора бы стряхнуть с тела эту присосавшуюся надоедливую вошь, да все как-то пока руки не доходят.
Девочка не разбиралась в одеждах. Ей было еще неизвестно, какой покрой платья предпочитают высшие слои общества. А встретился ей проезжий человек на дороге, ведущей в Оптину пустынь. Потому, очевидно, он и был ею легко принят за странника, которому русский человек всегда дает приют и кормит безплатно. Но жизнь таких людей, как тогда, вероятно, понял Гоголь, он знал слишком плохо. А потому был так сильно поражен поступком девочки.
Так как же вдруг случилось, что приписанное нам «тысячелетнее рабство» самими нами оказалось вдруг не обнаружено?!
Сначала о неких якобы «перепродажах» русских людей — оптом и в розницу.
Любой, так сказать, «перепроданный» русский человек, если ему такое не пришлось бы по вкусу, мог взять да и уйти. Вот пример, над которым и сами коммунисты, не понимая, что роют себе при этом яму, будут рукоплескать просто взахлеб:
«Сравнительно недавно вполне точно, по документам, установлено, что дед Ленина, Николай Васильевич Ульянов (1764–1836), был крепостным крестьянином деревни Андросово Сергачского уезда Нижегородской губернии. Отпущенный в 1791 году помещиком на оброк… спустился вниз по Волге до устья, уже не захотел вернуться и в конце концов стал «вольным» астраханским мещанином» [50, с. 199].
То есть ушел просто так — надоело на кого-то батрачить. А потому с барышом и не воротился — присвоил его себе: дело, судя по всему, в те времена обыденное.
И ни о каком возможном конфликте с барином этого крепостного крестьянина нам не известно. То есть не вернулся он с барышом не из чувства мести или недовольства, а просто так.
Но если был бы еще какой-либо конфликт, то и разговору о невозвращении вообще никакого не было бы. Потому пробовать помещикам выказывать какие-то там свои особые права на судьбу русского человека было просто безполезно: он мог уйти в любой момент, если ему что-либо здесь, на месте своего изначального обитания, не слишком понравится. Ведь пойти по миру с сумой никому запрету не было! А значит, любой, так сказать, «перепроданный» крестьянин, даже обмененный на борзую, что было особо модно смаковать в репино-некрасовских кругах, мог просто собрать пожитки да и уйти куда ему вздумается! Поиск же беглого стоил, думается, денег немалых. Ведь и полиции у нас было в восемь раз меньше, чем во Франции.
Так откуда же возникла эта странная легенда о перепродажах русских людей оптом и в розницу?
Эта странная версия, судя по всему, могла возникнуть только после захвата власти в нашей стране большевиками. Ведь исключительно лишь им была необходима легенда о некой «тысячелетней рабе», которую именно они якобы от чего-то особенного затем и освободили. Потому мнения Репино-Некрасовского образца, по запланированной программе невероятно раскрученные пропагандой захвативших власть, в стране интернационалистов, им оказались в самый раз. Но достаточно серьезные нестыковки этих версий с действительностью слишком заметны и просматриваются невооруженным глазом за версту.
Вот что нам на эту тему сообщает Ключевский, и в мыслях не имея как-либо скрасить создавшуюся тогда ситуацию:
«…безтолковые поборы, какими помещики обременяют своих крепостных, вынуждая их на долгие годы бросать для заработков свои дома и семьи и «бродить по всему почти государству»» [49, с. 523].
То есть вот отчего, как теперь выясняется, страдал некими изобретателями «тысячелетней рабы» чуть ли ни колючей проволокой притороченный к барскому полю русский крепостной: он полжизни где-то шлындал по своим делам, даже в самых кошмарных сновидениях не представляя, что за его душу какие-то там баре ведут какой-то там такой торг. Он мог в любой момент оказаться в любой точке своей огромнейшей страны: от Чукотки до Польши и от Финляндии до Сахалина. Никаких ограничений в передвижении по своей стране он, как теперь выясняется, вовсе не испытывал. Ведь даже в самые страшные времена, бироновские, Ломоносову, например, доводилось часто видеть:
«…крестьян, которые, по тогдашнему выражению, «скитались стадами»» [75, с. 121].
То есть даже и тогда, когда мужское население России, Петром уменьшенное наполовину, стараниями его «птенчиков» все так и продолжало уменьшаться, что сопровождалось голодом и эпидемиями, русский человек, не связанный никакими удавками, лишь теперь, как получается, для него и изобретенными, скитался по свету «стадами». То есть в количестве слишком немалом, чтобы его миграций в хлебные волости можно было как-нибудь попытаться не заметить, объявив его накрепко прикованным к не принадлежащей ему барской земле.
А шатались-то, между прочим, крепостные:
«Указы за указами следовали против нищенства, все было напрасно. В 1734–1736 годах шатались по дорогам толпы помещичьих людей…» [51, с. 909].
Между них, что и естественно, совершенно свободно бродили и беглые. Им предлагали воротиться к этим их самым крепостникам:
«…давались беглым милостивые сроки, в которые дозволялось воротиться с побега и остаться без наказания. Но охотников на такие милости и при Анне Ивановне, как и при прежних государях, являлось немного» [51, с. 909].
Понятно дело, в надежде все ж заставить крестьян воротиться к их «хозяевам» государство ежегодно проводило огромное количество беглых русских людей через Тайную канцелярию. После чего из наотрез не желающих возвращаться обратно крестьян набралось слишком много изувеченных палачами так называемых колодников, которых государство никак не желало кормить за свой счет. Это понудило правительство издать указ:
«…отдавать их в работы частным лицам с платою им по 24 рубля в год…» [51, с. 909].
Но если учесть, что они, так сказать, «срок мотают» и все это заработанное должно предназначаться им исключительно на пропитание, то их ежедневный рацион должен был бы составить до 7 кг мяса. Для колодников — нормально. Праздно же по всей стране шатающиеся, что и понятно, могли за свою работу запросить много более.
Однако ж произвол господ, пытавшихся выбить из русского человека больше, чем он мог произвести, и бремя непомерных налогов, узаконенных еще Петром, понуждали крестьянина покидать земли своих пращуров и скитаться на чужбине в поисках лучшей доли. А смог бы взять да и уйти со своей фабрики считающийся свободным извечно ходящий в должниках у работодателя англичанин?
Да тут полиция на следующий же день с ног бы сбилась, разыскивая правонарушителя! И уж не в удивление увидеть испоротого в кровь, чуть живого этого самого «свободного»! Мало того, не только не освободившегося от своих долгов, но и рискующего после этого попасть так и вообще — на каторгу.
И это все потому, что из англичанина работодателю требовалось выжать денег еще, а потому забить до смерти или искалечить парочку из каждой дюжины беглецов — дело обыкновенное и отнюдь не разорительное. Ведь своей земли у англичан, именуемых «свободными», все равно нет. То есть ни у кого из этих самых «свободных» нет ни кола и ни двора! Потому и жить-то им зачастую просто негде: жилье приходится снимать. А потому завтра эту парочку покойников заменят пятеро вновь и исключительно лишь по собственной инициативе нанявшихся на работу. Ведь другой формы заработка, кроме как найма к мироеду, у них вообще не имелось и в помине!
У нас же каждая живая душа — денег стоила. То есть тех самых денег, которые барину, к которому она была приписана, требовалось ежегодно сдавать государству. А потому эта самая «острастка» грозила полным и мгновенным разорением самодура. Крестьяне такого не поймут и поступят в данном случае двояко: либо единовременно разбегутся, почуяв пришествие на их головы супостата, что оставит этого нелюдя даже не просто без гроша за душой, но в больших долгах у государства, либо самого его кончат. А затем явятся на следующий же день в полицию — ведь лучше еще здесь на каторге пострадать, чем затем за смертоубийство вечность маяться. Потому и полиции у нас требовалось, несмотря на огромнейшие наши территории, в пять раз меньше, чем в той же Англии.
Но был и третий вариант протеста:
«В 1735 году, после двухлетних неурожаев, обеднел везде народ, и повсюду умножились разбойничьи шайки…» [51, с. 910].
Воевать с ними было достаточно опасно. Потому приставленный для войны с ними полковник Редкий полностью бездействовал, лишь беря взятки с тех лиц, с кого можно было их взять. А потому:
«…разбойники в следующем 1738 году самым безобразным способом давали о себе знать на Волге и на Оке: они грабили плававших по этим рекам торговцев, нападали на помещичьи усадьбы и мучили жестокими истязаниями владельцев и их дворовых, не давали также спуска казенным таможням и кабакам, убивали целовальников и голов и забирали казенные сборы. Они как будто не сознавали большого греха в своих поступках, жертвовали церкви материи, награбленные у купцов, покупали колокола и нанимали священников служить панихиды по умерщвленным на разбоях» [51, с. 910].
То есть когда ввиду тяжелейшего в ту пору налогового бремени обыкновенный отказ русского человека от не приносящих необходимого дохода работ успеха не приносил, тогда он брался за оружие и громил прежде всего государственные учреждения, терзавшие его непосильными налогами. Не менее спокойно и рассудительно он изводил и усаженного ему на шею барина, убийство которого теперь даже за грех не считал. Так что когда терпенью приходил конец, тогда приходил конец и терзающим народ нововведениям, которые либо полностью игнорировались, либо просто-напросто физически истреблялись все те лица, которые пытались отстаивать право государства на обирание русского человека до нитки. Тут все становилось на свои места: страшен русский бунт!
Однако ж и в армии, где указами царствующих особ, следуя модам заграницы, производились попытки введения физического наказания солдат, русский человек применил вновь столь свойственную ему форму протеста: стал самовольно покидать ряды таких странных воинских формирований. И это понятно: русский человек по природе своей не жандарм и не каратель. Ведь подобного рода части, состоящие именно из добровольно поступивших на службу к царю-антихристу лиц, могли существовать в качестве карательного органа лишь в долгие годы все ведущейся им нескончаемой войны.
Но его гвардия, что и естественно, к моменту смерти зачинателя «славных дел» уже выслужилась из рядовых и осела в верхах созданного Петром общества. А для набора подобного же нового войска не хватало самого главного — Петра. Набираемый же исключительно по призыву, то есть в приказном порядке, а не как вольнонаемный, русский человек жандармских функций выполнять совершенно не желал. И заставить его убивать себе подобных не мог никто. Попробовали заставить его работать палачом насильно — ввели палочную дисциплину. Но вот что из этого только вышло:
«…сухопутное войско не состояло в своем надлежащем комплекте, постоянно в бегах считалось тысяч до двадцати и более» [51, с. 910].
То есть треть изобретенного для истребления собственного народа воинства, предназначавшегося для ведения войны с массово разошедшимися по лесам крестьянами, постоянно находилась в бегах. Что и не позволяло воплотиться всем планам по обузданию этого столь непокорного народа.
Но вот интересный момент. Советская историография с поразительным восторгом сообщает о декабристах, которые в ту пору русского человека так страстно желали осчастливить: от чего-то там такого особенного освободить. Вот теперь и посмотрим — от чего.
Идеолог декабризма Пестель, как теперь выясняется, ратовал не за отмену крепостничества, но за создание некоей новой структуры, способной де обезпечить эту самую якобы нам слишком на тот день все еще недостающую «свободу», которую должны поддерживать не памфлетики, лозунги и стишки, но усиленная служба безопасности, именуемая им «Высшим благочинием». И вот как Пестель желал обустроить свое фискально-палаческое детище:
«Естественно, чины «внутренней стражи» должны получать самое высокое жалованье: «Содержание жандармов и жалование их офицеров должно быть втрое против полевых войск…»
…численность «ревнителей благочиния» предполагается огромная: «Для составления внутренней стражи, думаю я, 50 000 жандармов будут для всего государства достаточны».
Для сравнения: тогдашний Корпус внутренней стражи, в который входили и жандармские части, к 1825 г. насчитывал всего около пяти тысяч человек…» [15, с. 460].
А между тем:
«…к 1842 г. штаты многократно руганного и предаваемого анафеме III отделения составляли… 40 человек…» (там же).
Вот почему как крепостной крестьянин, например, Николай Васильевич Ульянов, так и практически любой иной житель нашей земли имел полную возможность уйти туда, куда ему заблагорассудится. Ведь на всю нашу страну, самую огромную в мире, которая своей территорией раз в 100 превышала пределы той же самой Англии, приходилось всего 5 тыс. жандармов и 40 человек охранного отделения!
Пестель, для обезпечения этой самой своей «свободы», требовал увеличить количество только жандармов, как минимум, в десяток раз. Мало того: требовал своим жандармам многократного повышения жалованья.
Для чего же ему понадобилось такое резкое усиление карательного аппарата?
Так ведь все эти самые их «демократии» только и держатся на чрезмерно раздутом репрессивном аппарате, совершенно однозначно указывая нам: для чего они вообще затеваются.
А смута затевалась достаточно серьезная:
«В 1823 году в Киеве состоялся тайный съезд «союза Благоденствия», где решено было совершить ряд убийств и ввести в России временное правительство. Декабристы порешили убить не только императора Николая I, но и всю его семью (!) …Крови взалкали аристократы, запамятовав, что Франции подобный эксперимент обошелся…» [100, с. 131] «…по разным оценкам, от 3,5 до 4,5 млн. человеческих жизней» [50, с. 103].
Где сами зачинщики и были уничтожены в самую еще первую очередь.
Так по какой же причине отъевшиеся на русском дереве жизни короеды столь яростно подгрызали сук, на котором сами же и сидели? Зачем вообще потребовалось вроде бы и нужды ни в чем не ведающим Коробочкам-Сабакевичам, второе столетие кряду благополучно пропивающим на пирах бьющуюся через край энергию русского человека, во все эти сомнительные революции играться?
Да их попросту надули! И поймали, что самое смешное, на ту же глупую уловку, из-за которой затем найдут свою Иудину петлю их последователи в 1917 году.
И вот каковы мотивы их упорного незамечания итогов тогда еще только что прошедшей, буквально у них на глазах, революции во Франции:
«…основным мотивом, подвигнувшим декабристов на мятеж, было желание освободиться от своего кредитора, то есть — императорской фамилии. Шеф жандармов Дубельт так и пишет: «Самые тщательные наблюдения за всеми либералами, за тем, что они говорят и пишут, привели надзор к убеждению, что одной из главных побудительных причин, породивших отвратительные планы «людей 14-го декабря», было ложное утверждение, что занимавшее деньги дворянство является должником не государства, а императорской фамилии. Дьявольское рассуждение, что, отделавшись от кредитора, отделываются от долгов, заполняло главных заговорщиков, и мысль эта их опережала…»» [15, с. 460–461].
Тут с шефом жандармов следует не согласиться лишь в одном: отнюдь не главные заговорщики питали себя иллюзиями лишь чисто экономического характера. Дело обстояло с точностью до наоборот: поддержавшее главных заговорщиков дворянство требовало «продолжения банкета». Не хотелось ему, уже давно прокутившему свои капиталы и находящемуся по уши у государства в долгах, садиться в долговую яму или хотя бы, в лучшем случае, заканчивать свои пиры. Руководители же этого самого «восстания», типа Пестеля, прекрасно знали: чем заманить в революцию наиболее влиятельных людей светского общества. Потому и в планах намечаемого переворота просто обязаны были отразиться интересы исключительно лишь тех лиц, которые принимали участие в заговоре, организованном тайным масонским обществом. Основным же пунктом в этих планах являлась четко прослеживаемая теперь параллель: масонство — еврейство.
«Было что-то мазохистское, суицидное в поведении дворянства и интеллигенции. Евреев еще было не видать, но судя по «Конституции Пестеля», даровавшей им равноправие и учреждавшей в России Синедрион, они были рядом, в суфлерской будке» [100, с. 132].
То есть организацию, курирующую планы Пестеля, правильнее называть не просто масонской, но жидомасонской.
Но и здесь нет ничего особенного. Ведь подобные же планы вынашивал и Наполеон, принявший в Египте от масонов чин императора. Причем, именуется сегодня эта организация, в прошлом — братство Луксор, организация Ротшильдов-Рокфеллеров, — «Мемфис-Мицраим». А ведь Мицраим — это кровный брат Ханаана, проклятого Ноем. И именно на этом наречии потомка Хама, заклейменного проклятьем, и совершают свои мессы как колдуны и чернокнижники, масоны и астрологи, так и адепты ортодоксального иудаизма.
Вот в чем заложена основа этого столь странного требования Пестеля о создании в России Синедриона.
А в основу плана декабристов входило не что иное, как обуздание русского народа слишком в ту пору, как получается по Пестелю, чувствующего себя в своей стране вольготно.
И исключительно против этого народа выстраивались всегда планы масонов, руководящих Пестелями. В их планы входило устроить этому ну никак не желающему сходить с дороги своих пращуров народу кровавую баню, которая либо выбьет из-под ног этого извечного упрямца его столь враждебное братьям вероисповедание, либо просто изничтожит его физически.
А для того Пестель и потребовал в 10 раз, и это, понятно дело, как минимум — лишь для начала, увеличить репрессивный аппарат. Ведь на тот день вероятность возможности выловить ушедшего от «хозяина» крепостного крестьянина, по отношению к «свободному» англичанину, при учете нашего на тот день от них в этом вопросе «отставания» 1:5, равнялась 1:500!
То есть на каждые 500 выловленных и отправленных на каторгу, высеченных или повешенных «свободных» англичан, в лучшем случае с вырванными ноздрями и обрубленными конечностями, мог приходиться лишь один русский человек! Но при этом убивать его никто никакого и права не имел. Так ведь и в случае самоуправства барчука самому ему башку отхватить могли все в те же 500 раз проще, нежели в той же «старушке Англии»! Поди еще доберись сначала из какого-нибудь захолустного Урюпинска до этого самого столь спасительного для барчука жандармского отделения! Ведь сама огромность территории нашей страны спастись от самосуда предоставляет самодуру в 100 раз шансов меньше, чем все в той же старушечке Англии! Но ведь и количество самих этих жандармов, способных упасти барчука от самосуда, и еще куда как меньше: в 5 раз! И если кому просто даже сказал чего не того, то «ты барин того, смотри»: кругом дебри и мужичины бродят с топорами, да и глядят на тебя все косо — не приучены они здесь получать плетей по ягодицам, как все в той же старой доброй Англии: выпоротый мужик, со товарищи, встретит тебя на узкой глухой дороженьке! Так что ты, барин, того, не балуй: смотри — башку свернут в пять секунд — ойкнуть не успеешь…
А ведь во Франции, в сравнении со все той же «старой и доброй», жандармского войска, на душу населения, было и еще вдвое больше! Каковы шансы выживаемости у нашего самодура в сравнении еще и с ними?!
Так что никаких цепей, которые попытался набросить на него Петр, русский человек не носил. И пусть не сладко ему жилось в те лютые эпохи последователей Петра и введенной им государственной системы обирания до нитки, но работать в качестве раба, ничего за свой труд не получая, он тоже не соглашался. Потому толпами и скитался, бродяжничая. И его хватали, били, рвали ноздри, но работы задарма от него добиться так и не смогли.
И так тянулось, судя по всему, до того самого момента, пока Екатерина II, после ограбления ею русских монастырей, под угрозой грандиозного бунта, просто обязанного тогда произойти в защиту Православия, чтобы уйти от неизбежности гражданской войны, срочно пошла на радикальные уступки и уменьшила бремя налогов до разумных пределов.
Так что не благодетельство Екатерины позволило русскому человеку тогда вновь вернуться на свою землю, но лишь неслыханное воровство этой сороки-воровки, покусившейся на богатства Церкви, в тот самый момент обезглавленной Петром и напрямую управляемой масонами. Понятно дело, раны зализывать нашему крестьянину, после полувека правления Петра с его «птенцами», пришлось достаточно долго. А никто о его в XVIII веке необыкновенном процветании и не говорит — его просто терзать в тот момент перестали. И с того самого момента он жил сам по себе: в достаточном отдалении от верхних слоев общества, которые в тот момент жили в каком-то параллельном обособленном мирке, рядовому жителю страны становящемся все более непонятным. Баре проживали в каком-то невообразимом спектакле, на который русский человек весьма охотно хаживал поглазеть. Но отнюдь не завидовать этой их странной жизни, как может нам теперь на первый взгляд показаться, но подивиться чудачествам, которые тем приходится над собою выделывать, чтобы успешно нести свою нелегкую службу при дворе. То есть корчить из себя шутов, по мнению русского крестьянина, являлось нелегкой работой барина, обремененного несением государственной службы.
И здесь закрадывается вопрос: а как у нас обстояло дело с возможным в те времена подобием «первой брачной ночи» в странах Западной Европы?
Ответ в сущности Отечественной войны 1812 года, когда лишь за месяц сидения в Москве войска французов от руки безоружных подмосковных крестьян потеряли более 30 тыс. солдат. Сколько сотен тысяч солдат революционной Франции они, только лишь под ударами «навозных вил», потеряли до этого и после этого, если обратно через Неман перешло лишь несколько тысяч обмороженных «шер ами», то есть шаромыжников, из числа некогда Великой армии неприятеля?
С самого первого дня вторжения к нам 666-тысячного воинства врага и дня не проходило без потерь десятков, сотен и даже тысяч вражеских солдат на нашей территории. И это в тот момент, когда наша армия, вообще-то предназначенная для защиты мирного населения своей страны от вторжения неприятельских войск, полностью бездействовала:
Мы долго молча отступали:
Досадно было — боя ждали.
Боя, после которого, в полной независимости от его исхода, можно будет в полон к неприятелю сдать и столь ненавистную масонам обеих армий столицу русских — Москву. Сдать неожиданно: вместе с ее святынями, позволив предать их мерзости запустения. А тогда главнокомандующие обеих армий: масоны Кутузов и Наполеон, а так же сам российский император Александр I, масон же, провозгласят общее замирение всех воюющих в ту пору стран и объединят их под общим руководством Наполеона Бонапарта. Ведь именно его, императора от братства Луксор, и должны были в тот момент объявить мировым диктатором. И именно он мировой масонской закулисой, как и несколько ранее до того Петр, был подготовляем для принятия на себя титула антихриста. То есть лжехриста.
Но никто, судя по всему во исполнение вышеуказанных действий, особых зверств на территории проживания русского человека творить в ту пору вовсе и не намеревался. Ведь врывавшиеся в западно-русские селения мародеры вели себя точно так, как вели они себя несколько ранее — в захвачиваемых ими странах Запада.
Но если там захватчикам полагалось творить все (отдавание чести их девиц там считалось делом вполне естественным и никто против этого не выступал — ведь не выступал же никто в тех рядовых и чуть ли ни повседневных «случаях», когда выданная замуж невеста, вместо законного своего супруга, в момент расставания со своей невинностью, обязана была, по их законам, сожительствовать с господином, в чьих рабах числилась эта так сказать «свободная» жительница этого «белого» континента), то уже у нас такой номер не проходил. Мы, за честь своих девиц, что резко менталитет русского человека отделяет от менталитета Запада, оказывали в подобных же ситуациях слишком серьезное сопротивление. Сами же девицы, в момент безвозмездной передачи нашими войсками наших территорий врагу, вели себя много иначе, чем фрейлины Запада — у нас нет такой западной привычки: отдаваться не по любви, но по прихоти насильника. Потому путь врага был устлан трупами. Трупами, что и понятно, с обеих сторон: война с самого первого дня приняла характер народной.
И здесь в поведении русских людей ничего особо нового не прослеживается. Ведь если на Западе прелюбодеяние поддерживается даже их законами, например, «правом первой брачной ночи», то уже в наших законах, являющихся неотъемлемой частью сводов правил, взятых из жизни по Евангелию, такая вольность является преступлением и наказывается вполне сурово. Ведь законная супруга этого господина может вполне обоснованно подать в суд на своего мужа, уличенного в измене, после чего может выходить замуж повторно. Он же, после случившегося, жениться права больше не имеет! И его естественным путем на Святой Руси является дорога в монастырь… В противном случае — он преступник рецидивист, за что и ответит соразмерно своим преступлениям.
Так что просто животные порядки заграницы, где богачи буквально узаконивали свои права на беззаконие, лишь подтверждают, что их религией никогда не являлось Христианство, основной свод законов которого, Евангелие, прелюбодеяние среди своих приверженцев наотрез отвергает. Потому порядки святоотеческие — наши — от их диких порядков отстоят достаточно далеко.
И в отличие от ныне изобретаемых версий по истории, нам всегда было ясно, что лишь на Руси может существовать настоящий порядок. И исключительно в силу нашей ментальности, полностью основанной на Православии.
У них же человек человеку всегда был волком. Потому право богатого на безчестье невесты бедняка у них являлось законом. Потому приход иноземного войска, грабившего и насиловавшего все что шевелится, для них тоже — норма поведения над завоеванными: «Горе побежденным»!
И если облеченный властью или имеющий деньги человек у них имел право обтирать ноги обо всех остальных, то вот какова участь в странах Запада всех этих несчастных «остальных». Вот как, например, в середине XVIII в. поживал «свободный» немец:
«Горожане, даже не работающие непосредственно в рудниках, приветствовали друг друга словами «gluckauf» («Счастливо выбраться наверх!»). Несчастные случаи в рудниках и гибель шахтеров были постоянными спутниками рудокопов, получавших мизерную плату за свой поистине каторжный труд. Недельный заработок рудокопа был 18–27 грошей, из которых несколько грошей уходило еще на свечи для шахты, которые рабочий приобретал за свой счет» [75, с. 175].
Ломоносов, попав в это царство безпросветного примитивизма, просто не мог не обратить внимания на:
«…черты отсталости иностранной техники, которые она влачила за собой как наследие неизжитого средневековья» [75, с. 180].
«В своих «Первых основаниях металлургии» Ломоносов вспоминал виденных им в Саксонии «малолетних ребят», которые, «несмотря на нынешнее просвещение, еще служат на многих местах вместо толчейных мельниц», то есть толкут и растирают насыщенную серой и сурьмой руду. Тогда как, замечает Ломоносов, легко было бы сделать для этого механические приспособления наподобие мельниц: «для лучшего ускорения работы и для сбережения малолетних детей, которые в нежном своем возрасте тяжкою работою и ядовитой пылью здоровье тратят и на всю жизнь себя увечат»» [75, с. 180].
«Чем дольше жил Ломоносов за границей, тем отчетливей видел он повсюду проявления косности, невежества, нищеты и рабства» [75, с. 180].
Но у немцев были еще только лишь цветочки той самой западной цивилизации, которую столь упорно хотел усадить на тело России Петр. Ведь и во всех иных даже самых теперь наиболее расхваливаемых странах Запада их пещерный примитивизм распространял и пещерные порядки:
«…в той самой «цивилизованной» Британии всего двести пятьдесят лет назад шотландские шахтеры работали в рабских железных ошейниках, а за кражу вешали детей лет 12–14» [15, с. 535].
Но и в самой Англии борьба с «перенаселением» велась никак не менее кровожадно. Вот чем отмечен там момент поворота к этому самому их сегодняшнему «прогрессу», когда, по их же выражению, «овцы съели людей»:
«Крестьяне, лишенные земли, превратились в пауперов-нищих, согласных работать на капиталистических предприятиях за гроши, лишь бы не сдохнуть с голоду. Тех, кто не хотел работать на новых хозяев и продолжал бродяжничать, казнили безжалостно. Англичане в пору первоначального накопления вешали детей за украденную булку…» [45, с. 15].
И вот где лежат истоки их жизнеустроения, столь выглядящего для нас непривычным. Ведь Запад принято теперь только расхваливать на все лады:
«В царствование Генриха Восьмого (1509–1547) более 72 тысяч человек (около 2,5 % всего населения страны) было казнено за «бродяжничество и воровство»… эти «бродяги и воры» — согнанные с земли крестьяне…
И стратегическая задача была выполнена — созданы огромные поместья «нового типа», где на чужой земле работали наемные батраки (До сих пор в Англии более 95 % тех, кто непосредственно работает на земле — арендаторы)» [15, с. 536].
Не размягчились их нравы и к «просвещенному» XIX веку:
«…по тогдашним британским законам смертная казнь полагалась по 69 статьям уголовного кодекса, в том числе за кражу любой собственности стоимостью больше 6 пенсов, и за действия, которые мы сейчас назвали бы «мелким хулиганством», а тогдашний британский закон называл иногда «угрозой общественному спокойствию» [ну это вновь фем — уже в XIX веке! — А. М]. Само представление о том, кто такой «преступник» и «уголовник», весьма своеобразно в государстве, где 20-летнего парня могут приговорить к смертной казни за то, что он украл овцу (стоимостью в шиллинг, то есть в 12 пенсов), чтобы сварить бульон умирающему отцу; где девушку 16 лет, дочь боевого офицера, погибшего в Индии, публично секут плетьми и приговаривают к 25 годам каторги…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.