Шаромыжная шваль и чухонская шушера
Шаромыжная шваль и чухонская шушера
Так какую же культуру к нам из-за «бугра» завез Петр? Чему, кроме палаческого искусства, он мог поучиться на совершенно по тем временам (да и по этим) диком Западе?
Вот как по временам «этим», в период Великой Отечественной войны, слишком разительно отличался наш русский окоп от окопа немецкого. Свой разговор с уголовником в штрафбате записал в выпущенной им книге «Взять живым» наш фронтовой разведчик, Герой Советского Союза Владимир Карпов:
«— …Навоевались, устали фрицы, сидят, наверное, в блиндажах, вшей бьют.
— Они же культурный народ, — возразил Петр Иванович.
— Все до одного вшивые.
— Ты в газетах читал или сам видел?
— Даже вшей ихних кормил. Как поспишь в отнятом у фрицев блиндаже или в доме, где они стояли, обязательно этой дряни наловишься» [48, с. 280–281].
То есть немец, как выясняется, был до поразительности вшив! Но ведь и не только немец и не только во время войны: в той же Франции, в наиболее модном у них месте, этой живности, и даже во вполне мирные времена, всегда было в преизобилии. И даже у того, кто этой модной местностью управлял:
«Версальский двор купался, конечно, в роскоши, но еще больше он купался во вшах: на карточный стол короля ставилось блюдечко, на котором можно было давить вшей…» [126, с. 434].
Вот и еще любопытнейшая подробность об этом месте, откуда по всему свету всегда расползались самые последние моды. Историк Молчанов:
«…знаменитый Версальский дворец и не менее знаменитый дворец в Коломенском были построены практически в одно время. Но в Коломенском дворце для всех — и для бояр, и для челяди, были устроены «мыльни» — домашние бани и туалетные комнаты. В Версале туалета не было даже у короля, не говоря уже о том, что во дворце не было ни одной ванной комнаты» [43, с. 185].
Вот по какой, самой тривиальной причине, на карточный стол короля ставилось блюдечко, на котором можно было давить вшей.
Однако ж здесь, после подетального уточнения средств гигиены монархов самого модного в Западной Европе двора, теряется даже смысл нашей излюбленной поговорки о том, куда короли пешком ходят. Становится непонятно: под себя, что ли?..
Но вот привычки французов уже теперь и в наши дни вполне подтверждают полное отсутствие у этой нации каких-либо малейших позывов к чистоте, им совершенно не свойственной еще и изначально:
«Ну почему утром все, вылезая из постелей, бредут с закрытыми глазами сначала сразу пить кофе с круассанами, а только потом начинают мыться, одеваться, краситься?» [19, с. 154].
Да что там о привычке куда-то «брести» — ведь именно у них принято, еще и до горшка не добравшись, требовать «кофе в постелю»!
Далее:
«Почему почти не имеют вешалок в прихожих, а шубы и пальто чаще всего заносят в хозяйскую спальню и бережно укладывают на широкий сексодром?!
И это, не говоря уже о пододеяльниках, которых просто нет…» [19, с. 154].
То есть мало того, что спят по-цыгански, но туда же еще и мокрые с улицы пальто и шубы своих гостей раскладывают. И уж тут неизвестно, чему более угрожает стать испачканным: постели о грязную мокрую верхнюю одежду или шубам о столь грязную «цыганскую» никогда не стираную постель?
Но и умывание — лишь после завтрака!
Таков и сегодня тот Запад, чьим модам Петр выучил нас попугайничать. Однако ж и сам он за ними этот грешок все же признает:
«В Голландии Петра, по его признанию, поразила странная картина: целая семья зажиточного горожанина дружно мылась у одного единственного корыта. Русский царь никак не мог взять в толк, как может такое быть в стране, где так много воды, если в России даже в самых засушливых краях у всех есть бани» [43, с. 185].
Но ведь общеизвестно, что «…Западная Европа и в самом деле не грешила регулярным мытьем лица и тела» [15, с. 28].
Вот как описывает офицер русской армии Ф. Н. Глинка оставленный французами бивак еще только в самом начале отступления французской армии из Москвы:
«В одном месте лежали груды тлеющих трупов французских, погребения не удостоенных, в другом — разбросанные церковные утвари, изломанные оклады с образов; далее скелеты издохших лошадей, которых мясо съедалось голодными завоевателями… Целые главы сахару, вина и прочие лакомства брошены были подле жареного конского мяса… одежды, зеркала, бронзы, обрызганные кровью, члены человеческие валялись вместе с членами убитых скотов» [22, с. 145].
Но это было только начало того грандиознейшего отступления. Чуть позже нравы французов все более и более указывали на совершенно нечеловеческое происхождение:
«В каком печальном виде представлялись нам завоеватели России!.. На той дороге, по которой шли они так гордо в Москву и которую сами потом опустошили, они валялись в великом множестве мертвыми, умирающими или в беднейших рубищах, окровавленные и запачканные в саже и грязи, ползали, как ничтожные насекомые, по грудам конских и человеческих трупов. Голод, стужа и страх помрачили их рассудок и наложили немоту на уста: они ни на что не отвечают, смотрят мутными глазами на того, кто их спрашивает, и продолжают глодать конские кости» [22, с. 36–37].
«В самых диких лесах Америки, в области каннибалов, едва ли можно увидеть такие ужасы, какие ежедневно представляются здесь глазам нашим. До какой степени достигает остервенение человека! Нет! Голод, как бы он ни был велик, не может оправдать такого зверства. Один из наших проповедников недавно назвал французов обезчеловечившимся народом; нет ничего справедливее этого изречения. Положим, что голод принуждает их искать пищи в навозных кучах, есть кошек, собак и лошадей; но может ли он принудить пожирать подобных себе? Они нимало не содрогаясь и с великим хладнокровием рассуждают о вкусе конского и человеческого мяса! Зато как они гибнут: как мухи в самую позднюю осень! У мертвых лица ужасно обезображены. Злость, отчаяние, бешенство и прочие дикие страсти глубоко запечатлелись на них. Видно, что сии люди погибли в минуты исступления, со скрежетом зубов и пеною на устах… вчерашняя ночь была для меня самая ужасная! Желая немного обсушиться, мы оправили кое-как одну избу, законопатили стены, пробитые ядрами, и истопили печь. Сотни стенящих привидений, как Шекспировы тени, бродили около нас. Но едва почуяли они теплый дух, как со страшным воплем и ревом присыпали к дверям. Один по одному втеснилось их несколько десятков. Одни валялись под лавками и на полу, другие на верхних полатях, под печью… Перед светом страшный вой и стоны разбудили меня. Под нами и над нами множество голосов на всех почти европейских языках вопили, жаловались или изрыгали проклятия… Иной кричал: «Помогите! Помогите! Кровь льется из всех моих ран… У меня оторвали руку!» «Постойте! Удержитесь! Я еще не умер, а вы меня едите!» — кричал другой. В самом деле, они с голоду кусали друг друга. Третий дрожащим голосом жаловался, что он весь хладеет, мерзнет; что уже не чувствует ни рук, ни ног! И вдруг среди стона, вздохов, визга и скрежета зубов раздавался ужасный хохот…
Когда рассвело, мы нашли несколько умерших над нами и под нами и решили лучше быть на стуже в шалаше… Кстати, не надобно ль в вашу губернию учителей? Намедни один француз, у которого на коленях лежало конское мясо, взламывая череп недавно убитого своего товарища, говорил мне: «Возьми меня: я могу быть полезен России — могу воспитывать детей!» Кто знает, может быть, эти выморозки поправятся, и наши расхватают их по рукам — в учители, не дав им даже и очеловечиться…» [22, с. 41–42].
Совершенно аналогичным образом телевидение пытается в массовом порядке внедрить в наше сознание стряпню подобных же выморозков все с того же Запада. И учительствуют они теперь не только у наших детей, но и у взрослых. Эти, избежавшие лютой кончины недобитки, чудом унесшие свои ноги из-под Москвы в 1941-ом, теперь точно так же, как тот вымороженный французик, не просто очухались и только просятся, но совершенно настырно и безцеремонно лезут к нам в учителя.
Однако ж еще тогда, чудом выбравшийся живым из подмосковных лесов генерал Шааль, про то страшное лютое время, когда немцы полностью уподобились своим французским предшественникам, так описывает тот сброд, в который под Москвой превратилось его воинство:
«Дисциплина пошатнулась. Все чаще встречались солдаты, отступавшие пешком, без оружия, волоча за собой теленка на веревке или санки с картошкой… Психоз, почти паника охватила войско… солдаты отступали куда глаза глядят» [47, с. 177–178].
Так что несомненное сходство этих двух нашествий вроде бы двух разных европейских народов не оставляет никакого сомнения.
А вот еще о бегстве французов из сожженной ее жителями Москвы:
«Мы остановились в разоренном и еще дымящемся от пожара Борисове. Несчастные наполеонцы ползают по тлеющим развалинам и не чувствуют, что тело их горит! Те, которые поздоровее, втесняются в избы, живут под лавками, под печами и заползают в камины. Они страшно воют, когда начинают их выгонять.
Недавно вошли мы в одну избу и просили старую хозяйку протопить печь. — Нельзя топить, — отвечала она, — там сидят французы. — Мы закричали им по-французски, чтобы они выходили скорее есть хлеба. Это подействовало. Тотчас трое, черные как арапы, выпрыгнули из печи и явились перед нами. Каждый предлагал свои услуги: один просился в повара, другой в лекари, третий в учители!.. Мы дали им по куску хлеба, и они поползли под печь» [19, с. 117].
И эти маленькие фрагменты рассказов о том отступлении неприятеля оказались зафиксированы не только на бумаге под пером очевидцев тех событий, но даже в нашем родном наречии:
«Помнит русский язык французское нашествие. С тех пор в русском языке завелось слово шаромыжник, от французского cher ami — дорогой друг, так голодные французы, скитаясь по холодной России в 1812 году, просили чего поесть» [33, с. 13].
С тех самых пор: «Обмороженные «шер ами» стали шаромыжниками, а изголодавшиеся «шевалье» — просто швалью. Замечателен русский язык!» [19, с. 117].
Такова наша привычка потчевания незваных пришельцев.
«Французский [язык] ответил на эти события по-своему. Обжегшись о сковородку на кухне, француз по сей день орет: «Березина!!!»…» [19, с. 117].
Очень впечатляющий ответ: память свою тренируют. А то ведь забудут, вновь полезут в нашу страну, тогда могут нарваться куда как на еще большую грубость.
К приведенному наблюдению за развитием их языка следует присовокупить и французское «бистро», появившееся после требования русских казаков, в составе армии-победительницы в те времена прочно обосновавшихся в парижских ресторациях, подавать на стол быстро.
Но это вполне понятно: ведь если мы оккупированную ими Москву просто-напросто спалили своими же руками, то они — под лавку, как тараканы, и в рот глядят верноподданнически, желая исполнить любую прихоть захвативших их в плен врагов.
Оттого кроме как швалью и шаромыжниками мы этих полуцыган, спящих без пододеяльников и не имеющих никакой нужды в умывании по утрам, никогда и не называли. Мы к грязи не привыкли. Потому и одарили этих незваных пришельцев столь нелестными для них эпитетами.
Так что полную подложность используемых заграницей в свою пользу неких изобретенных ею «фактов» нам теперь раскрывает сам наш язык: в нем заложено наше об этих грязнулях не подложное мнение, сфокусированное со всей непредвзятостью во всех многообразных формах нашего языка.
Но и используемые ими воспоминания о Березине и «быстро» тоже внушают надежду, что и у них о той прогулке по России сохранится какая-то память: лишний раз сунуться не захотят.
Вот что о европейской культуре сообщает Солоневич, оказавшийся в Германии в период Второй мировой войны:
«В Европе бань не было. И сейчас, больше двухсот лет после Петра, бань в Европе тоже нет. Города моются в ваннах — там, где ванны есть; деревня не моется совсем, не моется и сейчас.
В том же городке Темпельбурге, о котором я уже повествовал, на пять тысяч населения имеется одна ванна в гостинице. А когда мой сын однажды заказал ванну для нас обоих, он пришел раньше и вымылся, я пришел позже, и администрация гостиницы была искренне изумлена моим требованием налить в ванну чистой воды: истинно русская расточительность — не могут два человека вымыться в одной и той же воде!» [126, с. 434].
Следует добавить, что и до сих пор, в Германии бытует традиция, по которой существует даже узаконенная очередность купания семьи в ванне, естественно, без какого-либо и намека на замену грязной воды.
Но и для умывания лица проточная вода Западом не используется традиционно. Вот как Алексеем Толстым освещается этот европейский обычай в описании правил личной гигиены нанятым Петром за 3 тыс. ефимков австрийским фельдмаршалом Огильви:
«— Наши жалуются, что больно горд. К солдатам близко не подойдет — брезгует… Зашел к нему нынче утром — он моется в маленьком тазике, — в одной воде и руки вымыл и лицо и нахаркал туда же… А нами брезгует. А в бане с приезда из Вены не был.
— Не был, не был… — Шафиров весь трясся — смеялся, прикрывая рот кончиками пальцев. — В Германии, — он рассказывал, — когда господину нужно вымыться — приносят чан с водой, в коем он по надобности моет те или иные члены… А баня — обычай варваров…» [135, с. 582].
О том же и Солоневич:
«У нас есть бани, в Германии и в Европе их нет» [126, с. 230].
А нет вот по какой причине. Перенимаемый с просвещенного Востока обычай заводить бани в диких странах Запада всегда заканчивался одним: сооружения, предназначенные у нас для очистки тела, в этих дремучих краях всегда превращались в заведения, слишком сходные с публичными домами… В случае же полного отсечения возможности совмещенного купания разных полов — в притоны для педерастов.
«Петр Чемберлен, один из членов знаменитого поколения врачей Чемберленов, в 1649 году испрашивал у парламента привилегию на открытие бань во всей Англии и опубликовал об этом брошюру. План его, однако, не был приведен в исполнение, потому что ему отказано было в разрешении построить общественные бани из нравственных соображений» [11, с. 156].
То есть для неандертальского склада ума человека, не испытывающего никакой тяги к чистоте и непонимающего для чего она вообще необходима, нужда в строительстве этих заведений по очистке тела отсутствовала. Что зафиксировано Солоневичем уже и в середине XX века:
«Немецкий мужик моется в лоханке, — кое-как для очистки не столько тела, сколько совести. Он не купается вовсе. Когда мы с сыном в 1932 году вздумали купаться в горной речке Чу за озером Иссык-Куль — окрестные киргизы съезжались табунами глазеть на сумасшедших русских, которые ни с того, ни с сего лезут в воду.
Почти так же глазели на нас немецкие мужики в Баварии, Мекленбурге, Померании и Нижней Саксонии: вот взрослые люди, а плещутся в воде, как дети» [126, с. 230].
О происхождении терминов «чухонцы» и «шушера» встречаем объяснение в «Путеводителе из Москвы в С. — Петербург и обратно», написанном еще в начале XIX века И. Дмитриевым:
«На 9/22-й версте Государевой Царско-Сельской вотчины деревня Сусары, или Шушары… В Сусарах обитают Чухонцы, первоначальные жители прибрежных окрестностей новой столицы: в домашнем быту, в нравах, в одежде и даже в земледелии вы много найдете оригинальных отличий от характеристики русской, даже по порядку, т. е. безпорядку, расстановки домов, вы тотчас заметите и отличие чухонского от русского… здесь финская борона видится едва ли не в первый раз» [32, с. 598].
Однако же, и за век до Дмитриева это название уже бытовало. О чем сообщает нам Татищев: «Корелия и великая часть Финландии и по сей день от россиян чухонскою землею… называются…» [133, гл. 17].
А вот как жилось англичанам во времена пика их некоего культуртрегерского просветительства снимаемых ими с дерева (и сажаемых в клетку) народов мира:
«…с 1770 по 1830 «свободные земледельцы» лишились более чем 6 миллионов акров общинных пашен и выпасов. Об условиях жизни наемных сельскохозяйственных рабочих дает представление свидетельство современника: «Их жилища мало чем отличаются от свинарников, и питаются они, судя по их виду, не намного лучше, чем свиньи… За всю свою жизнь я нигде и никогда не видел столь тягостного человеческого существования, как это — даже среди свободных негров в Америке»[6] [15, с. 215].
Петр, однако же, именно их порядочки, а точнее безпорядки, столь продуманно и «мудро» решил насадить на русской почве: «Петр — в числе прочих своих войн — объявил войну и русским баням. Они были обложены почти запретительным налогом… Ключевский пишет: «В среднем составе было много людей, которые не могли оплатить своих бань даже с правежа под батогами». Даже с правежом и под батогами московская Русь защищала свое азиатское право на чистоплотность. На чистоплотность, вовсе не известную даже и сегодняшней Европе, не говоря уже о Европе петровских времен» [126, с. 435].
Вот и еще одно обстоятельство, по которому русский человек никогда не селился вдали от рек, стало теперь очевидно: мы без чистоты, которая без наличия большого количества воды немыслима, жить не привыкли.
Если быть до конца последовательными, то и о наших нравах, как правило, диаметрально расхожих с инородными, было бы не лишне здесь же и упомянуть.
В случае неудовлетворительной работы желудка мы стараемся, по возможности, скрыть от окружающих вдруг охвативший нас нежданно недуг. У немцев же имеется очень простой для подобного рода проявлений внутреннего расстройства организма обычай. В случае выхода газов не от старого человека, которому у нас обычно такое, хоть и с достаточной натяжкой, но все же прощается, а от молодой здоровенной девицы, причем даже за столом, — у них лишь вырывается возглас восхищения: «Ja, ja — sehr gut!» И аплодисменты.
Нам странно: почему им, немцам, это не противно. Однако им не только не противно, но, напротив, они от этого получают еще и эротическое удовольствие:
«Этнические немцы, как оказалось, имеют особое пристрастие к вопросам, связанными с фекальными выделениями и анальностью (См.: Dundes 1984; см. также: Dundes 1983 /О всеобъемлющем значении фольклора для национальной идентичности/)» [107, с. 40].
То есть тут явно у кого-то из нас, что называется, головка перегрелась. Мы, со своей стороны, естественно, думаем, что у немцев. И при своем мнении останемся всегда. Понятно, что мы вытерпеть такое сможем. Но получать при этом еще и удовольствие?! А они, как нам ни покажется здесь странным, не то чтобы думают, но уверены, что головушка в данном вопросе перегрелась именно у нас.
Ведь что значит плесканье в шаечке? Это возможность погрузить свою часть тела, именуемую лицом, в собственные выделения (в сопли и грязь из полости рта)! Пускай пока еще и не анальные… но все-таки.
Что может собою означать плескание в ванной не в свеженалитой воде, но в воде грязной, после купания кого-нибудь из членов твоей семьи?
Предоставление уникальнейшей возможности «поиметь удовольствие» от сбора грязи, налипшей на немытые тела твоих ближайших родственников! Это все равно, что на тело собирать пыльцу запретного зелья, бегая мокрым и голым по плантации конопли. И уж в очередности такого семейного мытья никакого не остается сомненья: мужчина, как глава этого копрофильского семейства, будет принимать ванну самым последним. Это чтоб вся грязь досталась ему одному, как командующему сбором этого почему-то у нас не используемого «наркотика».
По той же причине некоторые «гурманы» ванну иногда устанавливают даже на кухне. В этом случае при каждом приеме пищи у них перед глазами будет стоять вместительная шаечка, наводя на приятные размышления о грязи. Не исключая, между прочим, и анальные нечистоты родственников, в которых совсем недавно довелось наслаждаться, словно свинье в грязной луже. Это все равно, что наркоману, выстроив себе фазенду с видом на поля конопли или мака, наслаждаться при каждой вспрыскиваемой шприцем дозе вспоминая о своем личном участии в сборе этого зелья, строго-настрого запрещенного в местах, чуждых этому наркоманскому мирку.
Такова основа удовольствия, получаемого немцем и от услышанного им громкого анального «выхлопа». И морщиться, думается, немец просто не подумает, но с удовольствием будет вдыхать, усиленно втягивая ноздрями, этот самый «аромат», не донесенный до туалета, наслаждаясь лишь от одной мысли о природе его происхождения. И если эту «гульку», словно из гаубицы бронебойным снарядом, выпустила весьма фривольная дама из общества, то удовольствие будет повышенным и наводящим на приятные размышления о возможности продлить это общение, начатое столь пикантно, в более интимной обстановке.
Для немца — это секс прямо за столом!
И такое заболевание головного мозга имеет даже свое научное обозначение:
«Копролагния — вид полового извращения, при котором удовлетворение достигается при вдыхании запаха или рассматривании экскремента партнера» [11, с. 265].
Именно по этой причине немец даже унитаз при случае стремится установить на кухне: странно, но факт.
А удивительным это является лишь для нас, не посвященных в существо их образа мировосприятия. На самом деле установка унитаза прямо на кухне дает просто универсальный шанс: кроме процесса поедания, поиметь одновременно и удовольствие от вывода из организма готовой, то есть прекрасно переработанной продукции. Это как раз и входит в их столь обожаемое застольное наслаждение, свойственное в нашей среде лишь людям больным.
Потому русскому человеку, с их точки зрения — просто пещерному — такого понять не дано. Он ущербен и по природе своей ущербности ничего не сможет определить во всех тонкостях этикета заграницы. И это не она, заграница, спятила, а он, ничего не понимающий во всех тонкостях преимуществ анально-орального секса вкупе с работой всех столь обожествляемых ими систем, выделяющих фекалии. Ведь для закордона даже соплю свою заглотать, тягучую и зеленую, — безспорно, сплошное и безоговорочное наслаждение. Ежеутренне им следует выбирать — что производить в шаечке сначала: чистку зубов, а затем обливание своего лица этой в пасте и гниющих остатках пищи жижей, или, наоборот, сначала высморкаться, а затем этой водой с соплями полоскать рот от зубной пасты.
Ну а как, ежели, не то чтобы свою соплю заглотать, но позариться еще и на чужую?!
Для того, отправляясь в служебную командировку в Россию, англичанин кладет в карман свою заветную резиновую затычечку. И теперь будет иметь прекраснейшую возможность вставлять ее в раковину, куда не просто сморкаются великолепными зелеными соплями и харкают коричнево-желтыми осклизлыми тромбами из вечно прокуренных и простуженных в командировках глоток все кому ни попадя, но даже и периодически блюют.
В России, в гостиницах, принято напиваться до поросячьего визга, а потом блевать. Вот и спешит он вычислить такую счастливую раковинку, вставить поскорей туда свою заветную карманную затычечку и наслаждаться от полоскания в этой радующей натуру иноземца самой что ни есть натуральнейшей грязи, вывернутой наружу из чьего-то чрезмерно переполненного яствами желудка.
Так ведь от более чем близкого общения с его содержимым они получают еще и эротическое удовольствие:
«Процесс пищеварения для них — это процесс расчленения и уничтожения еще недавно живых растений и плоти трупов животных. Отсюда — результаты пищеварения для них есть верх совершенства, а отверстия, это совершенство выделяющее — нечто сакральное. Некрофилы бывают разных типов… он/она будут возбуждаться от одного вида испражнений или от облизывания… всех отверстий выделения» [70, с. 57–58].
Вот в чем кроется причина нашего полного непонимания их секса! Нам не хватает сдвига фазы своих мозговых извилин в сторону столь патологического заболевания заграницы — некрофилии.
Но нездоровое возбуждение охватывает людей Запада не только от нечистот. У них всегда существовал и иной вид сексуальных удовольствий, поставленный чуть ли ни на промышленную основу:
«Эдвард Фукс, немецкий исследователь, сообщает в своей «Истории нравов»: «Во всех культурных европейских странах публичные казни относились к числу народных праздников». Возьмем, к примеру, книгу «Wanderungen durch London» («Прогулки по Лондону»), вышедшую в 1852 году… В ней мы читаем: «Вы хотите знать, как совершаются наши народные торжества? — Они празднуются, сударь, в день казни… Толкотня и давка от зари и до того момента, когда палач совершит свой ужасный долг. Окна окрестных домов сдаются за большие деньги, издалека люди прибегают, приезжают в колясках или верхом, чтобы насладиться зрелищем, а в первых рядах стоят женщины — и вовсе не только из низших классов…»
…Известный криминалист XIX века Франц фон Гольцендорф в капитальном исследовании о смертной казни в европейских странах излагает свои наблюдения: «Во время казни среди собравшегося населения царил настоящий карнавал разврата…» Богатые люди платили баснословные цены за окна, выходящие на место казни. У этих окон в продолжение целых часов и возлежали знатнейшие дамы. «Подобное зрелище служило также изощренным возбуждающим средством, — пишет Фукс, — в таких случаях чернь иногда насиловала сотни женщин или врывалась в дома терпимости и там устраивала ужасающие оргии; знатные же дамы, смотревшие на казнь с высоких балконов, праздновали у окон вакханалии с шампанским и вели себя самым безстыдным образом».
Французский хронист пишет об этом: «Никогда наши дамы не бывают уступчивее; вид страданий колесованной жертвы возбуждает их так, что они хотят тут же на месте вкусить наслаждение»» [130, с. 209–210].
Как классифицировать теперь еще и эту их массовую сексуальную патологическую восприимчивость к виду страдания других? Ведь от подобного зрелища наши люди, кроме отвращения, доводящего желудок до выворачивания «наизнанку», ничего иного получить не смогут. Так что наш менталитет отличается от западного чем-то очень существенным. Ведь с какой стороны ни подойди, русская и европейская культуры практически ни в чем не имеют точки соприкосновения, занимая диаметрально противоположные позиции по самым главным показателям, отличающим человека даже не просто от животного (животные таких безобразий не творят), но от какого-то по-особому сумасшедшего животного. И сравнить это их совершенно нечеловеческое сообщество можно лишь с инфернальным сборищем Вия из повести Н. В. Гоголя. Ведь составляющие его инфернальные объекты больше напоминают упырей и вурдалаков, чем обычно ставящихся нам в пример западных высокообразованных господ.
И чтобы подытожить полноту этого отличия, стоит лишь припомнить главный атрибут культуры нашей — летний умывальник.
Кто отважится после утренней процедуры личной гигиены зачерпнуть воды из стоящей под ним посудины и облить содержащейся в ней смесью нечистот свое лицо??
Но ведь даже купаться в ванной, имеющейся в номере гостиницы, даже и в свеженалитой воде, вряд ли кто из нашего покроя людей отважится, принимая в этом случае лишь душ. Что говорить об общественной раковине и затычке?
Но что мы будем кому-то навязывать свои традиции? У каждой нации они свои. Свои они и в Западной Европе…
Однако ж вскрываемая нами болезнь заграницы основывается не только на грязи телесной. Ведь жители некогда уничтоженных городов древнего Ханаана, Содома и Гоморры, имели полный набор нами перечисленных «качеств». А история, как известно, повторяется. Вот что о половой ориентации содомитов сообщает апостол Павел:
«…предал их Бог постыдным страстям: женщины их заменили естественное употребление противоестественным; подобно и мужчины, оставив естественное употребление женского пола, разжигались похотью друг на друга, мужчины на мужчинах делая срам…» [Рим 1,26–27].
И это именно у них (в Голландии, например) подобного типа «браки» теперь даже узаконены.
Но нам слишком хорошо известны слова Писания, сообщающие о мерах воздаяния за подобное: «…делающие такие дела достойны смерти…» [Рим 1, 32].
И этот приговор загранице вынесен не нами, но Священным Писанием.
А вообще: «С точки зрения православной антропологии, Запад уже полностью заселен нелюдями, забесовленной биомассой. Вести переговоры с этой злой и коварной стороной (неслучайно она борется за действительно отсутствующие у нее «права человека»), как будто ты имеешь дело с людьми, по меньшей мере, неразумно. Вступая в контакт с Западом, надо помнить: перед тобой носители лжи и смерти, существа уже нечеловеческие» [18, с. 28].
Такова серьезная разница в менталитете русском, который застал Петр при узурпации им государственной власти в стране, и менталитете заграницы. Того, который у него самого, весьма странным образом, был буквально в крови, и который он со столь присущей ему бешеной энергией насильственными методами пытался привить русским.
И хоть нас сломать ему все-таки и не удалось, но набранную им самим по злачным местам братию, образовавшую некую прослойку общества, он переделал в иноземцев достаточно быстро и достаточно успешно.
Вот теперь и разберем вопрос о созданном Петром некоем творении, которое и помогло ему наворотить столь удивительных пресловутых «славных дел».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.