Уинстон Черчилль
Уинстон Черчилль
Невоспетый основатель государства всеобщего благоденствия и человек, который спас мир от тирании
Если вы еще не успели, я очень рекомендую немедленно (по прочтении этой книги) посетить бомбоубежище Кабинета. Я имею в виду тот бункер, у которого вход справа от Клайв-Степс, между Министерством иностранных дел и Казначейством. Вы, может, подсознательно избегали туда ходить: думали, что это обычная приманка для туристов — «святилище культа Уинстона Черчилля», где из вас просто тянут деньги. Но стоит нагнувшись войти в дверь, над которой мешки с песком в три наката, и спуститься по ступеням — и сразу видишь, что это не муляж.
Это тебе не аттракцион в стиле мадам Тюссо, где можно посмотреть на «живого» Черчилля. Нет, здесь все настоящее. Сразу переносишься на семьдесят лет назад, в то время, когда Лондон и Британия проходили величайшее испытание, испытание не на жизнь, а на смерть. И, когда глаза привыкнут к маломощному освещению бывшего командного пункта, постепенно начинаешь понимать, что это значило — быть лондонцем во время Второй мировой войны. И даже перестаешь замечать паломников со всего мира, приехавших поклониться Черчиллю, с их широко раскрытыми глазами и прижатыми к уху наушниками-аудио гидами, которым они внимают с религиозным почитанием.
Обстановку так тщательно сохраняют в неизменном состоянии, — просто веришь, что оказался в далеких 1940-х. Слышишь, как урчат диски огромных бакелитовых телефонов — красного, белого и зеленого, которые связывали эти проходные комнатушки с британскими войсками по всему миру. Слышишь негромкие голоса порученцев с поникшими от жары нафабренными усами, людей, которые втыкают в карту булавки с круглыми разноцветными головками: вот здесь потоплен еще один линейный корабль, там — еще один унизительный прорыв японцев.
Видишь, как расплываются темные пятна в подмышках нейлоновых блузок симпатичных машинисток-стенографисток, которые — тук-тук-тук — пытаются угнаться за пулеметными очередями тирад их главного клиента, отполированных хорошим виски, слышишь, как тяжело пыхтят технические новинки того времени, призванные обеспечить им прохладу, — настенные вентиляторы и новомодный кондиционер фирмы Frigidaire из красного дерева — подарок американцев.
Если повезет, Джерри Маккартни, директор-распорядитель, сделает для вас исключение и позволит зайти непосредственно в ту комнату, где заседал Военный кабинет, — кажется, можно пощупать клубы табачного дыма, который вдыхают-выдыхают черными от никотина легкими самые знаменитые здешние завсегдатаи: Иден, Бивербрук, пыхтящий трубкой Эттли и сам Черчилль, и перед каждым стоит своя квадратная металлическая пепельница.
Нигде и никогда не испытывал я такого явственного чувства присутствия исторического деятеля и его личности. Я почти физически ощущаю, как он неслышно проходит по коридору у нас за спиной в своем рыжем комбинезоне, требует секретаря или пол-литровую бутылку шампанского Pol Roger или наливает себе свой большой стакан виски с водой перед обращением к нации по радиопередатчику, который и сейчас стоит на столе.
Физически ощущаешь его присутствие и в спальне, где стоит маленькая казенная кровать с простым изголовьем и синим стеганым покрывалом, под ней — белый керамический горшок, на прикроватном столике в металлической коробке — сигары того времени Romeo у Julieta, естественно забавно усохшие от времени. Можно раздвинуть занавески на настенной карте, и увидишь то, что первым делом видел Черчилль, пробуждаясь от послеобеденной дремы, — подробный план британских оборонительных линий, их сильные и слабые места, удачные позиции, где легче отразить немецкий танковый прорыв, и уязвимые точки, где сделать это будет непросто.
И тут вдруг начинаешь понимать атмосферу, царившую здесь в те дни. Это не суматоха, и не волнение, и даже не напряженность. Это отчаяние.
Летом 1938 года, когда расположенный здесь мебельный склад начали переделывать в бункер, Лондон еще был центром самой могущественной империи за всю мировую историю. Прошло несколько месяцев, и все могущество и мощь съежились до нескольких тесных комнатушек с безвкусными коричневыми креслами и уродливыми портьерами, которые напомнили мне заметку в провинциальной газетенке о том, как муниципальные служащие вскрывают дверь в квартиру и находят там высохшие останки всеми забытого старика-пенсионера.
Отчаяние сквозит в примитивности информационных технологий: пожелтевшие папки и скоросшиватели, шифровальные устройства размером с холодильник, у Черчилля на столе — убогая баночка с клеем, от которого осталось маслянистое пятно. Клей он использовал по назначению — вырезал и вклеивал доклады и отчеты в нужном ему порядке. Отчаянием отдает деревянная табличка, которая информировала этих лишенных дневного света военных кротов о времени суток наверху. Ну и, конечно, понимаешь критичность ситуации и страх этих людей, когда узнаешь о бетонной плите над потолком толщиной от метра до трех.
Причина отчаяния проста и понятна. Лондон бомбили, бомбили с холодным садизмом, какого он еще не знал. Представляете, каково было слышать среди прочих звуков — ворчания Черчилля, урчания телефонов и гудения вентиляторов — вой фугасных бомб, падающих на Лондон, и пытаться работать, зная, что прямого попадания даже этот бункер не выдержит?!
Задумываясь о Второй мировой войне, четко видишь, что для Британии и ее статуса в мире она была катастрофой. Для нас, послевоенного поколения неженок, которые в жизни не видели ничего страшнее периодических акций Ирландской республиканской армии или Аль-Каиды, бомбежка Лондона — это ужас невообразимый. Эти бомбардировки были страшнее и смертоноснее, чем Большой пожар Лондона (в котором погибло — сколько? — правильно, восемь человек). Они продолжались целую вечность, ночь за ночью, месяц за месяцем, с осени 1940 года по весну 1941-го, а потом, после перерыва, в 1944 году, и закончились, словно чудовищная пародия на симфонию Бетховена, серией оглушительных ложных кульминаций.
Все знали, что это будет, бомбежек не избежать, а Лондон почти беззащитен. Когда Невилл Чемберлен в 1938 году вернулся из Мюнхена, он пытался оправдать свою тактику «умиротворения» Гитлера чувством страха, которое испытал, когда летел над Темзой в сторону Лондона и видел внизу тысячи беззащитных крыш — легких целей для бомбардировки. Воздушная угроза Лондону беспокоила Черчилля еще в 1934 году, когда Гитлер пришел к власти и начал в бешеном темпе наращивать мощь своей авиации. «Это же самая шикарная мишень в мире, — предупреждал он, — словно огромную, жирную, породистую корову привязали в лесу как приманку для хищника».
Он давал страшные прогнозы того, что случится, если к нему не прислушаются. От тридцати до сорока тысяч человек погибнут в течение недели или десяти дней интенсивных бомбардировок, а от трех до четырех миллионов охваченных паникой лондонцев будут вынуждены бежать за пределы Лондона. «От воздушной угрозы не убежишь. Надо признаться себе — отступать некуда. Мы не можем перевезти Лондон в другое место. Мы не сможем вывезти массу людей, вся жизнь которых связана с Темзой». К 1939 году из новостной кинохроники люди уже знали, что творилось, когда японцы разбомбили Шанхай. Они уже знали, что сделал с Герникой легион «Кондор» в 1937-м.
Страх, наверное, только усиливался оттого, что события развивались постепенно, как нарастает барабанная дробь. В 1939 году эвакуировали десятки тысяч детей, но тревога оказалась ложной, бомбежки не начались — и детей вернули назад. Многие из них — дети из рабочих семей Ист-Энда — были только рады покинуть чужие чопорные дома среднего класса, которые их приютили. Театры и кинозалы сначала закрылись, а потом опять открылись. И вот тогда-то, субботним вечером 7 сентября 1940 года, всерьез начались бомбардировки. Командование истребительной авиации и начальники штабов проспали, и 320 немецких бомбардировщиков при поддержке 600 истребителей, практически не встретив сопротивления, вышли к ключевым промышленным и хозяйственным объектам. Они бомбили Арсенал в Вулидже, газовое хозяйство в Бектоне, электростанцию в Вест-Хэме, они ударили по докам и трущобам Ист-Энда.
Вскоре полыхало в полнеба, и зарево пожаров служило удобным маяком для следующей группы — 250 немецких бомбардировщиков, которые прилетели продолжать начатое. Стивен Инвуд пишет, что к утру пылало около тысячи пожаров, вышли из строя три главных вокзала, погибло 430 человек, и 1600 было ранено. В районе доков бушевали особые пожары — горели товары, на импорте и экспорте которых поднялся Лондон.
Полыхали перечные пожары, от их дыма пожарным казалось, что они вдыхают чистый огонь. Бочки с ромом взрывались, как бомбы, краски горели стеной ослепительно-белого пламени. Поднимались удушающие черные тучи дыма от резины и сладкий, тошнотворный дым от горящего чая. Так продолжалось всю осень, а весной бомбежки усилились. 16 апреля 1941 года ночью с воем налетели «Юнкерсы-88». Бомбы пробили брешь в Адмиралтейской арке, и Черчилль с вызовом заявил, что теперь ему открылся лучший вид на Колонну Нельсона. В памяти запечатлелись бесчисленные кошмарные картинки — словно кадры фильма ужасов: любимый паствой викарий, убитый на ступенях церкви в тот момент, когда звал людей укрыться в ней, прорыв канализации на Флит-стрит — и жуткий смрад, от которого лондонцы за двести лет успели отвыкнуть, вековой давности труп, который взрывом выбросило из свинцового гроба — и голова запрыгала, как мячик, у людей на глазах.
Особенно сильно бомбили 10 мая 1941 года. К утру лондонцы проснулись (те, кто смог заснуть) и узнали, что пострадал Дом правосудия, лондонский Тауэр и Королевский монетный двор. Мосты были опущены, станции закрыты, в Британском музее сгорело 250 000 книг, горел Вестминстер-Холл, разрушена палата общин. Одна бомба даже повредила Биг-Бен — на циферблате остались выбоины и царапины. И хотя бомбежки стихли на два года, но потом последовала ужасная кульминация.
К 1944 году появилась новая реактивная ракетная технология, и Гитлер смог запустить «Фау-1» и «Фау-2», что вызвало такое паническое бегство из города, что некий остряк перефразировал известный афоризм доктора Джонсона и сказал: «Только тот, кто устал от жизни, предпочтет остаться в Лондоне». К концу войны городу был нанесен катастрофический и во многих случаях невосполнимый ущерб. Было разрушено восемнадцать городских церквей, в том числе четырнадцать построенных Реном, в руины превращены целые кварталы в Сити и Ист-Энде. Погибло почти 30 000 лондонцев, и еще 50 000 было ранено. Было разрушено 116 000 домов, а еще 228 000 нуждалось в капитальном ремонте. А миллион домов — половина всего жилого фонда — нуждался в ремонте в той или иной степени.
Бомбардировки были разрушительными не только в физическом смысле. Они нанесли психологический удар. Было бы приятно заявить, что все лондонцы в годину испытаний повели себя достойно, но ясно ведь, что были постыдные исключения. Мародеры, вспоминает Филип Зиглер, пробирались в залы разрушенных ночных клубов, рылись в сумочках, срывали кольца у мертвых и раненых, лежавших без сознания. Во время налетов банды мародеров выставляли наблюдателей и спешили попасть в разрушенные здания раньше пожарных и спасателей. По закону за мародерство в разбомбленных помещениях полагалась смертная казнь, но поначалу городские власти были очень снисходительны. К 1941 году мародеров так боялись, что приговоры по пять лет каторги стали обычным делом. Юных преступников секли розгами.
Скотланд-Ярд создал особое подразделение по борьбе с мародерством, а в 1941 году полицейские могли — без зазрения совести — отметелить вора так, что мало не покажется. Генри Грин видел одного подлеца, которого схватила полиция: «Одежда в лохмотьях, безжизненно волочатся ноги, все лицо в крови, полумертвый от побоев». Ей-богу, нет нужды долго объяснять, что сегодня — в соответствии с законом — наша полиция относится к мародерам совсем иначе.
И при всем при этом во второе пришествие бомбежек — в 1944 году — мародерства стало даже больше. В районе Вест-Хэмпстед бомба попала в магазин радиоприемников — и его полностью разграбили за двадцать минут. Житель улицы Агамемнон-роуд жаловался: «В ту ночь — это был просто ужас. Жена зеленщика потом нашла свою сумочку — в сумочке уже не было ни пенни». Под немецкими бомбами некоторые лондонцы даже подцепили вирус антисемитизма — тот самый предрассудок, который вовсю бушевал в нацистской Германии, словно бомбы вывернули содержимое подвалов и вывалили наружу споры древней заразы.
В войну лондонских евреев обвиняли в том, что они по-свински захватывают места в бомбоубежищах. Министерство внутренних дел не на шутку встревожили проявления антисемитизма, и оно распорядилось подавать еженедельные отчеты о таких случаях. Конечно же никаких свидетельств, что евреи «оккупируют» бомбоубежища, не было, но такой дотошный писатель, как Джордж Оруэлл, описывая очереди в укрытия, счел необходимым выразиться в таком стиле, что кто-то из его почитателей может и обидеться: «Что удручает в евреях — их и так видно за версту, так они еще и лезут на рожон».
Трагический случай произошел 3 марта 1943 года на станции метро «Бетнал-Грин». Люди стояли в очереди, чтобы войти на станцию, и тут неподалеку, в Виктория-парке, разорвалась очередь ракет. Одна женщина на верхней ступеньке лестницы споткнулась, в толпе возникла паника — и за несколько секунд в давке погибло 178 человек, они были раздавлены или задохнулись. Некоторые говорили, что это дело «пятой колонны», то есть немецких агентов, но большинство лондонцев — правда, не тех, кто жил у «Бетнал-Грин» и знал правду, — обвинили евреев. Это они так напугались, что устроили давку, — так об этом говорили в городе. Согласно одному из опросов того времени, доля тех, кто враждебно относился к евреям, выросла до 27 %.
Это было странно и очень неприятно. Ну а раз уж мы взялись рассматривать нелицеприятные аспекты поведения британцев во время войны, мы должны честно сказать еще и о том (хоть это и ужасно), что наши якобы героические британские вооруженные силы иногда не проявляли в бою должного мужества. И самым видным их критиком, выступавшим пусть не публично, а в частном порядке, был сам Уинстон Черчилль.
После своего возвращения в Адмиралтейство 16 января 1940 года он написал гневную записку лорду Адмиралтейства адмиралу Дадли Паунду. «Наши сухопутные войска на передовой — просто ничтожества, наша авиация безнадежно проигрывает немецкой». Эти слова были явно вызваны чередой каких-то событий. Из всех тактических приемов, которыми должна владеть армия, британцам лучше всего удавался отвод войск — а если называть вещи своими именами, позорное отступление и паническое бегство…
В мае 1940 года британские войска покинули норвежский порт Намсус, и это воистину унизительное отступление вознесло Черчилля на вершину власти — в кресло премьер-министра. Но и с ним у руля дела у них чего-то не ладились. Их — то есть нас — выгнали из Франции, и это просто невероятный самообман, что мы до сих пор считаем Дюнкерк триумфом, хотя на самом деле эта эвакуация была бегством, которое закончилось удачно только благодаря серьезному тактическому просчету немцев, которые остановили свои танковые корпуса и позволили британцам смыться. В мае 1941 года британцам серьезно накостыляли на Крите: немецкие парашютисты выкинули их с острова благодаря своей дерзости и мастерству — эту схватку с горечью и иронией описал и обессмертил Ивлин Во. Но все это — Норвегия, Дюнкерк и Крит — просто ничто по сравнению с катастрофой в Сингапуре.
10 февраля Черчилль послал радиограмму фельдмаршалу Уэйвеллу, большому любителю поэзии и главнокомандующему британскими войсками в Индии, и напомнил ему, что поставлено на карту. «Я считаю, вам следует знать, — писал Черчилль, — как мы в Лондоне видим ситуацию». Он отмечал, что в Сингапуре больше британских войск, чем японских на всем Малайском полуострове. «Вы должны сражаться до конца, чего бы это ни стоило. Восемнадцатая дивизия может навсегда прославить свое имя в истории. Командиры и старшие офицеры должны быть готовы умереть вместе со своими подразделениями. Речь идет о чести Британской империи и британской армии. Верю, что вы будете безжалостны к любым проявлениям слабости. Когда так храбро дерутся русские и американцы стойко держатся в Лусоне, от этого будет зависеть честь нашей страны и нации…»
Увы, генералы решили, что следовать призывам Черчилля необязательно. Имея выбор между смертью и бесчестьем, они с готовностью плюхнулись в лужу бесчестья. 15 февраля 1942 года Сингапур капитулировал, и это событие, похоже, подтвердило тайные опасения, которые давно зрели в сознании Черчилля: британский солдат — по сравнению с немецким или даже японским — небоеспособен. Это не давало ему покоя. «Наши солдаты не такие бойцы, какими были их отцы, — написал он Вайолет Бонем Картер. — В 1915 году наши воины принимали бой, имея один снаряд, под бешеным обстрелом. Теперь они боятся пикирующих бомбардировщиков. У нас столько войск в Сингапуре, столько войск… Они должны были драться!»
Алан Брук, начальник имперского генерального штаба, придерживался того же мнения. 18 февраля 1942 года он записал в своем дневнике: «Если армия не может сражаться лучше, чем сейчас, значит, мы заслуживаем того, чтобы потерять нашу империю». Кто-то скажет, что легко критиковать солдат, особенно если ты — сосущий бренди политик или генерал — тыловая крыса, но дело в том, что и японцы понимали, что победили в Сингапуре случайно. В 1992 году генерал Ямасита, выигравший то сражение, писал в своих мемуарах, что его наступление было блефом. «У меня было тридцать тысяч солдат — в три раза меньше, чем у противника. Я знал, что если я завязну в Сингапуре — мне конец…»
Если мягкотелость войск в Сингапуре привела Черчилля в смущение, то события в Тобруке привели его в ужас. Он как раз сидел с Рузвельтом в Овальном кабинете, и тут поступила новость, что в городе Тобрук в Ливии гарнизон численностью 35 000 человек капитулировал перед уступавшей в численности немецкой группировкой. «Одно дело — поражение, — размышлял он позже в своем дневнике, — а совсем другое — бесчестье». Но, пока Черчилль сомневался в силе духа и отваге британского солдата, другие начали сомневаться в Черчилле и его способности руководить.
Правящая партия стала проигрывать промежуточные выборы, и 25 июня в повестку дня палаты общин было внесено предложение о «недоверии общему руководству военными действиями». Во время обсуждения, которое состоялось в июле, на Черчилля набросились парламентарии от всех партий, включая лорда Винтертона (который был членом парламента Ирландии и поэтому имел право заседать в палате общин), который сказал: «Мы все больше сближаемся с интеллектуальной и моральной позицией немцев, которая заключается в том, что фюрер всегда прав… За тридцать семь лет, что я заседаю в этой палате, я еще ни разу не наблюдал такого единодушного желания лишить премьер-министра его функций».
Эньюрин Бивен заявил, что проблема вовсе не в боевом духе простого солдата. Дело в бездарном офицерском корпусе! Армия поражена классовыми предрассудками. «Если бы Роммель служил в британской армии, он до сих пор оставался бы сержантом!» — это гневное замечание упускало из виду, что Роммель окончил военное училище. Роммель был кадетом, но никогда не был сержантом.
В конце концов британские войска, конечно, убедительно реабилитировались в сражении при Эль-Аламейне. Монтгомери по всем правилам собрал группировку с двойным превосходством в живой силе и технике, наголову разбил фрицев и остановил немецкое наступление на Каир. Черчилль поздравил всех с этой победой («это еще не конец и не начало конца, но уже конец начала»), и я прекрасно помню, как еще в 1970-е славные люди, которые сами были ветеранами Второй мировой войны, учили нас, что эта победа и стала поворотным моментом войны.
А сегодня я в этом уже не уверен. По-настоящему поворотными моментами стали конечно же поражение немцев под Москвой, или вступление в войну американцев, или Сталинград. Под Эль-Аламейном Монтгомери противостояли три немецкие дивизии — русские под Сталинградом разбили не менее тринадцати немецких дивизий. Это события разного масштаба, и чем дольше шла война, тем меньшим становилось влияние на нее Черчилля — и вообще Британии.
Еще тогда, когда союзники готовили операцию «Оверлорд» и освобождение Европы, Черчилль стратегически явно «шел не в ногу» — он то и дело предлагал какие-то отвлекающие операции и обманные тактические маневры на второстепенных фронтах, в стиле Галлиполи, — словно боялся наступления по всему фронту. Сталин в разговорах с ним весьма иронично отзывался о «доблести» британского флота, а насколько обрушилось британское влияние, наглядно показал один случай. Два британских моряка устроили в Мурманске драку, а русские без всяких экивоков судили их и приговорили к о-о-очень длительным срокам заключения — конечно же в Сибири, — и Черчилль ничего не смог поделать.
Сталин и Рузвельт отпускали мрачные шутки — мол, надо бы взять и расстрелять вообще всех немецких офицеров, — а Черчилль только пыхтел и возмущался в кулуарах, а на совещании оставался лишним колесом в телеге. Это русские и американцы пожали друг другу руки на Эльбе, это им принадлежит решающая роль в разгроме Германии. Черчилль не мог быть сильнее, чем страна, которую он представляет, — а Британия уже выдохлась и Лондон стоял на коленях.
Индустриальная база города была разрушена, ее возможности сократились процентов на 40, и как промышленный центр Лондон больше никогда не вернется на довоенный уровень. Даже количество офисных площадей восстановилось только к 1954 году. Сильно пострадало школьное образование. Снизилась грамотность. Такие районы, как Бермондси, Финсбери и Саутворк потеряли 38 % своего населения. Поплар, Шордич и Сити потеряли 45 %, а Степни потерял половину. Пустыри на месте бомбежек поросли травой и кустарником. Как только кончилась война, американцы безжалостно прекратили поставки по ленд-лизу, и Британии с трудом удавалось платить проценты по долгам.
На банкете у лорда-мэра Сити 10 ноября 1942 года Черчилль сказал: «Я не для того стал первым министром короля, чтобы председательствовать при ликвидации Британской империи». И все же в первые послевоенные годы, во многом усилиями Америки, происходило именно это. Большую часть 1930-х годов, будучи вне правительства, Черчилль посвятил борьбе против Ганди и независимости Индии. В 1931 году в одной из своих речей, которая абсолютно не выдержала испытания временем, он уничижительно назвал Ганди мятежным адвокатом из лондонской школы барристеров и сказал, что ему становится «не по себе и просто тошнит, когда он видит, как этот факир полуголым шагает по ступеням дворца вице-короля, чтобы на равных говорить с представителями короля-императора». В случае обретения независимости он пророчил Индии массовую безработицу. Когда во время войны Индию поразил жестокий голод и Черчилля попросили перенаправить поставки продовольствия, он ответил очень грубо. Он написал: «Не может быть, чтобы все было настолько плохо, если Ганди еще жив».
За свою карьеру Черчилль отпустил множество хороших шуток, но эта была не из таких, и к 1948 году она ему «откликнулась». Индия получила независимость, и он ничего не мог с этим сделать, потому что в 1945-м его с треском выставили с должности.
Журнал Time 16 июля 1945 года опубликовал предвыборную зарисовку, автор которой, его репортер, сопровождал семидесятилетие го премьера на собачьи бега в Уолтемстоу. Он появился под одобрительные крики, за ним следовала Клементина, а потом началось освистывание. «Мы хотим Эттли!» — кричала толпа. «В такой свободной стране, как наша…» — начал было Черчилль, но, пишет Time, «свист и крики заглушили его».
Его освистали, когда он говорил о жилищном строительстве и увеличении производства продуктов питания, и всеобщее lese-majeste — «оскорбление величества» — продолжилось на следующий день, когда семнадцатилетний юнец швырнул ему в лицо зажженную петарду. Наверное, Черчилль убедил сам себя, что все эти крикуны были в меньшинстве — как оно и было, когда он посещал места бомбежек. Но, когда вскрыли урны для голосования, стало ясно, что это голос всей страны. Великий лидер военного времени проиграл с треском.
Критики Черчилля утверждают, что его политическую историю можно (да, наверное, и нужно) свести вот к чему: вся его неукротимая воинственность 1930-х годов имела целью не столько благо страны, сколько борьбу за высший пост. Он втянул Британию в необязательную войну с Германией и вел страну от поражения к поражению, а тем временем лондонцы, особенно бедные, подвергались безжалостным бомбардировкам. За шесть лет Британия так ослабла и обеднела, что у нее не осталось иного выхода, как спустить флаг, отказаться от империи и смириться с гораздо более скромной ролью в мире. Ничего удивительного, что после всех этих несчастий славная британская общественность решила выгнать Черчилля вон и он потерпел едва ли не самое сокрушительное фиаско на выборах в XX веке.
Не сомневаюсь, что ему выдвигают и другие обвинения: что он был расистом, и сексистом, и сторонником евгеники, или что он цинично допустил бомбардировку Ковентри, лишь бы не выдать, что Британии известны немецкие шифровальные коды (ложь!), или что он недостаточно сделал, чтобы остановить Холокост (опять ложь), и так далее, и тому подобное. Такие обвинения обычно выдвигают критики Черчилля — Чармли, Понтинг, Ирвинг, Бьюкенен и им подобные, но интересно отметить, как мало это его задевает. Мы все равно его любим — я люблю его — и инстинктивно понимаем, что все потуги этих ревизионистов — это хлопки детских пистолетиков, которые не оставят ни царапины на репутации этой суперколоссальной фигуры, масштаба тех, что высечены на горе Рашмор.
Как и все представители рода человеческого, британцы подсознательно стремятся разложить все по полочкам. Они желают выстроить иерархию событий и людей и любят поспорить об этом. Но по двум важным вопросам существует полное единодушие во всех пабах страны: писатель номер один — это Шекспир, а политик номер один — это Черчилль. В Британии около 430 дорог, проспектов, улиц и тупиков носят его имя. Мадам Тюссо сделала десять его восковых фигур.
Мы уже забыли, сколько сил вкладывал Черчилль в свои речи: иногда он писал их по четырнадцать часов, потом репетировал паузы и удачные места перед зеркалом. Но мы помним многое из того, что он говорил, — отчасти потому, что Черчилль чутко уловил: если хочешь достучаться до сердец англичан, надо говорить короткими англосаксонскими словами. «Никогда еще в сфере человеческих конфликтов столь многие не были столь многим обязаны столь немногим людям». Или: «Мне нечего вам предложить, только кровь, пот, труд и слезы». По моим подсчетам, в этих фразах три слова латинского происхождения приходятся на 27 англосаксонских. Поэтому эти фразы запоминаются. Или взять вот это: «Мы будем драться на берегу, драться в местах высадки, будем драться в полях и на улицах, будем драться в горах — и мы никогда не капитулируем». Здесь единственное слово с латинским корнем — разумеется, «капитулировать».
Причем, имея словарный запас в более чем шестьдесят тысяч слов, Черчилль мог сыграть что угодно, он умело сочетал короткие слова с цветистыми, хлесткие — с высокопарными. «Труд китайских кули в Трансваале, — заявил он в знаменитой тираде 1906 года, — не может быть классифицирован как рабство даже в широком смысле слова без риска терминологической ошибки». Вскоре это стало модным парламентским эвфемизмом для слова «ложь».
Он мобилизовал английский язык, сказал Джон Ф. Кеннеди (пытаясь как-то реабилитироваться за резкие высказывания о Черчилле своего отца), и бросил его в бой. В 1953 году ему присудили Нобелевскую премию — не премию мира, обычную побрякушку для политиков, а премию по литературе: «за мастерство исторического и биографического описания, а также за великолепные образцы ораторского искусства в защиту высших ценностей». Можно по-разному оценивать вкус членов Нобелевского комитета (они отклонили таких авторов, как У. X. Оден, Д. Г. Лоуренс, Ивлин Во, Эзра Паунд и т. д.), но думается мне, что такого достижения в обозримом будущем не сможет добиться ни один британский политик.
Его личность до сих пор настолько знакова для британской политики, что любую слабость и любое поведение можно оправдать, если докажешь, что это «по-черчиллевски». Однажды газеты подняли на смех за мягкотелость парламентария Боба Макленнана — заметили в слезах после того, как его лишили лидерства в партии социал-либеральных демократов, уже давно забытой центристской партии. А он удачно оправдался — сказал, что это у него «черчиллевская» привычка плакать. Когда кто-то говорит, что из вас уже сыплется песочек и идти в лидеры поздновато, всегда можно возразить, что Черчиллю было шестьдесят пять, когда он впервые стал премьер-министром. Если вы напились с утра, всегда можно напомнить, что Черчилль себя никак не ограничивал ни в шампанском, ни в виски, ни в бренди. Если хочется курить, критикам можно сказать, что Черчилль с сигарой не расставался. Если кто-то говорит, что нельзя сочетать политику и писательство, им можно напомнить, что Черчилль занимался журналистикой на протяжении всей своей карьеры и — черт возьми! — он продолжал писать «Историю англоязычных народов», когда Гитлер уже вторгся в Польшу, а ведь он командовал всем британским флотом.
Если отчебучишь какую-нибудь жуткую глупость, можно сказать: ну что ж, бывает, ведь и у Черчилля был разгром при Галлиполи — и ничего, пережил как-то. Если произносишь речь и вдруг теряешь нить и замолкаешь, всегда можно напомнить, как Черчилль однажды, выступая в палате общин, так запутался и забыл, о чем говорит, что просто сел и обхватил голову руками. Если над тобой смеются, надо вспомнить афоризм Роя Дженкинса о Черчилле (да и о нем самом, конечно, тоже), что во всех по-настоящему великих людях есть что-то комичное. Если кто-то в школе был болваном и не справлялся с математикой, не говоря уж о латыни, — так это просто копия Черчилля. Он всегдашний Руководитель Университета Жизни.
Черчилль остается уникально популярным у всех избирателей не только потому, что он руководил коалицией партий во время войны, а потому, что многолик и многогранен. В нем каждый может найти что-то для себя. Возьмите вечные дискуссии «о Европе». Британские евроскептики могут ссылаться на его речь 1930 года, где он настаивал, что Британия, как библейская женщина-сунамитянка, всегда будет оставаться в стороне от остальной Европы. Сторонники объединения с Европой, наоборот, приведут множество его послевоенных громких и пафосных заявлений о необходимости создать Соединенные Штаты Европы. Он поминает имя Божье («Я готов встретить своего Создателя, другое дело, готов ли Господь Всемогущий к такому испытанию, как встреча со мной»), но христианином его не назовешь.
Его суждения переменчивы. В начале 1930-х годов он заявлял, что Муссолини был «римский гений… величайший законодатель среди людей», что, конечно, уже не годилось для выступлений перед войсками в 1940-х. Он ненавидел советский коммунизм так же, как ненавидел фашизм, и однажды сказал, что пытался задушить Советский Союз в колыбели. Но на встрече в верхах в Москве он произнес тост за Сталина в тошнотворно-приторном тоне: «Я иду по миру с большей отвагой и надеждой, зная, что нахожусь в дружеских и доверительных отношениях с этим великим человеком, чья слава вознеслась не только над всей Россией, но и над всем миром». Он умеет стоять на разных сторонах политических водоразделов, уверен в своей непогрешимости и не испытывает ни малейшего неудобства.
Если вы зайдете в вестибюль палаты общин, то увидите великолепную статую Черчилля работы Оскара Немона, как раз в такой позе, с широко расставленными ногами, и вы заметите: что-то не так с носком его левого ботинка. Вся статуя исполнена в темных, коричнево-черных тонах, а носок левого ботинка — желтый, отполированный до золотого блеска, ведь этот носок то же самое, что блестящие шишки на воротах в Запретный город на площади Тяньаньмэнь или истертый камень под алтарем церкви Гроба Господня в Иерусалиме. Это священный объект, гладить который вошло в привычку у политиков всех партий, когда они идут в палату. Как будто надеются через прикосновение к этому ботинку заполучить частицу этого астрального гения и укрепить свою волю перед заявлением о Средствах, Выделяемых на Поддержку Образования, или о Пособиях на Жилье для Малоимущих, или о чем там им надо заявить.
Парламентский пристав просил членов парламента прекратить эту практику, потому что бронза стирается и становится тоньше. Но они все гладят и трут этот ботинок, парламентарии от всех партий. Либералы объявляют его своим, потому что в 1904 году он переметнулся из партии тори, заявив: «Я ненавижу партию тори, ее членов, их слова и методы, и я не разделяю их взглядов». Тори, конечно, тоже могут считать его своим, потому что позже он опять сбежал к ним, как крыса с корабля либералов, стал стойким консерватором и в 1920-х возглавил Казначейство. Он руководил страной как консерватор и умер консерватором. Маргарет Тэтчер так хотелось подчеркнуть свою близость к нему, что однажды она фамильярно назвала его «Уинстон», хотя нет никаких свидетельств, что они когда-либо встречались.
Лейбористы традиционно утверждают, что это голоса лейбористов привели его к власти в 1940 году и потому они могут с гордостью называться родителями его премьерства в военный период. Рой Дженкинс говорит, что это миф и что Эттли согласился бы и на Галифакса, который вполне мог договориться с Гитлером на каких-то условиях. Правда в том, что политика Черчилля — империалистическая, донкихотская, традиционалистская, но в основе своей человечная — не так уж сильно расходилась с социализмом Эттли, как иногда полагают.
Давайте вернемся к тому случаю на собачьих бегах накануне его унизительного поражения на выборах в 1945 году. Черчилля освистали по вопросу жилья и производства продуктов питания, и он, пытаясь спасти положение, делает главный выпад против лейбористов и социализма. «Все эти планы будут сведены на нет глупой междоусобной борьбой из-за их идиотских идеологий и философских мечтаний об абсурдных утопических мирах, которых никак иначе не построить, кроме как совершенствуя человеческие души и сердца и развивая человеческие умы». Последовал взрыв смеха, писал журнал Time, и Черчилль сказал: «Извините, если кого-то обидел».
Из статьи непонятно, что вызвало смех. Возможно, смеялись его сторонники-тори — от облегчения и радости, что снова услыхали его прежнюю хлесткую риторику Наверное, им нравилось, что он задал трепку левым. А может быть, кто-то решил, что он откровенно смешон и отстал от жизни. В той толпе были люди, которые помнили безработицу 1930-х, они, возможно, хотели дать лейбористам шанс попытаться построить утопический мир — что бы ни говорил об этом Черчилль.
Нападки на лейбористов были вариацией его пресловутой речи про «гестапо» за месяц до того. Его критика сводилась к тому (и сегодня звучат те же аргументы), что лейбористы имеют неверное представление о человеческой природе, поэтому, чтобы достичь своих целей, им потребуется мощный бюрократический аппарат. Другими словами, это старая песня о «патерналистском государстве», но в устах Черчилля это, честно говоря, звучало довольно лицемерно.
Последние пять лет он усиленно насаждал «вертикаль власти», какой в этой стране прежде не знали, во главе с самим собой. Вспомните знаменитую карикатуру Лоу, на которой за ним маршируют сомкнутые ряды людей, закатывающих рукава, и подпись: «Веди нас, Уинстон». Речь шла не о том, чтобы «вместе идти вперед, объединив усилия». Нет, речь шла о мелочной опеке: выключайте свет, переплавляйте рельсы, сдавайте книги на макулатуру, а бананы — нет, у нас нет бананов.
А. Дж. П. Тейлор начинает свою великолепную историю Британии с 1914 по 1945 год заявлением, что до 1914 года вменяемый, законопослушный англичанин мог прожить жизнь и даже не заметить существования государства, если не считать полиции и почты. А к 1945 году лондонцы привыкли жить в мире, где им четко говорили, что носить, что следует есть, как это нужно готовить и о чем они должны говорить на публике. Когда в 1944 году в районе Чизик упала первая ракета «Фау-2», правительство пыталось выдать это за взрыв газа.
Кое-кто пытается утверждать, что Черчилль дистанцировался от расширения функций государства, и упоминают его любовь к выпивке или его фальстафианскую записку лорду Вултону, министру продовольствия. Вултон пытался справиться с нехваткой мяса, убеждая людей не есть его и предлагая попробовать пирожок без мяса, известный как «пирог Вултона». А Черчилль ему написал: «Почти все любители поесть, которых я знал, умерли молодыми после долгого периода старческого увядания. Думаю, прав британский солдат, а не ученые. Все, что ему нужно, это говядина. Я не понимаю, откуда взялись эти трудности с продовольствием, учитывая объемы нашего импорта. Если хотите проиграть войну — попытайтесь заставить британскую публику перейти на диету из молока, овсянки, картофеля, и т. д., плюс немного лимонного сока по торжественным случаям».
Это все неплохие увертки, но вообще-то в коалиционном правительстве царил натуральный патернализм. Обе стороны — и лейбористов и тори — устраивало в те годы делать вид, что коалиция — это вынужденное ярмо и совмещение двух противоположностей, их устраивал Черчилль как яркое воинственное прикрытие для левой власти в стране — консервативный панцирь социалистического моллюска. Здесь не учитываются инстинкты Черчилля и его послужной список. Эттли говорит, что он «сочувствовал, невероятно глубоко сочувствовал всем простым людям во всем мире». Такого же мнения и Эндрю Робертс, самый видный исследователь Черчилля сегодня, который пишет, что «он был стойким левым либералом всю свою жизнь».
В 1908 году он был одним из первых британских политиков, кто призывал установить минимальный размер заработной платы. В 1910 году он отказался выдвигать войска против восставших в Тонипенди. В 1911 году он выступал за референдум (среди мужчин-избирателей, разумеется) по вопросу избирательных прав для женщин, но с этим не согласился премьер Асквит. Абсолютно неверно думать, что Черчилль не участвовал в зарождении государства всеобщего благоденствия в те военные годы. В своем радиообращении 21 марта 1943 года, которое называлось «После войны», он говорил о будущем четырехлетием плане послевоенного восстановления, «который бы охватывал пять-шесть крупных задач практического характера».
В их число должны были войти «национальная программа обязательного страхования на все случаи для всех классов, от колыбели до могилы», ликвидация безработицы через государственную политику, «которая будет оказывать регулирующее воздействие и будет задействоваться по обстоятельствам», «расширение поля деятельности для государственной собственности и госпредприятий», строительство нового жилья, серьезная реформа образования, серьезное расширение услуг здравоохранения и социального обеспечения.
Вот вам и пожалуйста, в самый разгар войны Черчилль набрасывает контуры того самого Нового Иерусалима, создавать который предстояло Эттли и компания, вплоть до самой широкой национализации. Неудивительно, что в ходе избирательной кампании в парламент многих разочаровали его предсказания социалистического «гестапо» с огромным бюрократическим аппаратом государственных служащих — «слуг народа», которые уже не будут слугами и явно не будут народными. Это сильно противоречило его главному обещанию — объединить народ вокруг общих целей. Наверное, он нарочно так отчаянно запугивал ужасами госконтроля, чтобы отмежеваться и дистанцироваться от лейбористов.
Но эти залпы не достигли цели, потому что он говорил как партийный агитатор, а люди привыкли, что он выступает как Pater patriae — отец народа и спаситель страны. Кем он, собственно, и был. То, что Черчилль и сегодня остается властителем дум общества и политиков, можно отнести на счет двух огромных и взаимосвязанных достижений.
Он возглавил Британию, когда она переживала эпоху трансформаций в горниле Второй мировой войны, в годину смертельных испытаний, когда барьеры между классами и полами (и, в какой-то степени, между расами) рушились быстрее и решительнее, чем когда бы то ни было, и люди увидели, что государство способно создавать рабочие места. И потому Черчилль стал одним из главных творцов современной эпохи — именно в его премьерство появились наметки послевоенного устройства: государство всеобщего благоденствия, Национальная служба здравоохранения, доступное всеобщее среднее образование. Какой-нибудь консерватор мог бы заметить, что изначальный план Бевериджа предполагал систему страхования, которая исключала бы зависимость от социальных выплат и скатывание в нищету Но это просто придирки.
Да, Черчилль заложил основы послевоенной Британии, но что еще важнее, он добился, чтобы у Британии вообще было послевоенное будущее. Он добился победы Британии в войне. Если бы Уинстон Черчилль не возглавил страну в 1940 году, все действительно могло закончиться по-другому.
Сегодня не все помнят, какими мрачными выглядели перспективы. Британия была одна. Русские повели себя цинично — вместе с немцами разделили Польшу, продолжали поставки продовольствия в нацистскую Германию. Головокружительно быстро «слилась» Франция. То же случилось с Данией, Норвегией, Голландией, Бельгией, вся континентальная Европа так или иначе оказалась под нацистским сапогом, а некоторые практически лизали этот сапог.
Посол Америки в Лондоне, Джозеф П. Кеннеди, выступил с ободряющим прогнозом, что демократии в Британии настал конец. Чем больше Черчилль узнавал о состоянии обороны летом того года, тем более отчаянным казалось положение. Британские начальники штабов считали, что все зависит от королевских ВВС и, если они уступят небо люфтваффе, вовсе не факт, что Британия устоит.
Задним числом может показаться, что Британии, чтобы выжить, требовалось всего-то ничего — продержаться, пока американцы наконец сделают то, что нужно (перепробовав все прочее), и придут таскать из огня каштаны за нас. Летом 1940 года никто не мог знать, что японцы совершат ошибку и разбомбят Перл-Харбор, или что немцы тогда же объявят войну Америке, или что Гитлер окажется настолько ненормальным, чтобы напасть на Россию. В Лондоне были люди, которые помнили страшные потери Первой мировой войны, они выступали зато, чтобы по возможности договориться с Гитлером — может быть, используя Муссолини как посредника. При этом делались намеки, что в обмен на мир можно поступиться чем-нибудь из британских владений в Средиземноморье и Африке.
Черчилль и слышать об этом не хотел. И сейчас еще есть историки, которые убеждены, что его «момент славы» был на самом деле катастрофой для Британии. Но не требуется большого воображения, чтобы увидеть, что альтернативное развитие истории, при котором, скажем, Галифакс запросил бы мира в 1940-м, обернулось бы полным политическим и моральным затмением, погружением во мрак, как для Британии, так и для всего мира.
Да, Британия могла бы подольше цепляться за кое-какие части своей империи. Но, честно говоря, непонятно, с чего бы это Ганди и его сторонники вдруг прекратили бы борьбу за независимость, увидев малодушную капитуляцию Британии перед Германией. Что еще страшнее, потерян был бы весь европейский континент, он оказался бы в лапах варварской нацистской системы, а Британия превратилась бы в жалкую дрожащую тварь, которая целиком и полностью зависит от торговли с мерзопакостным фашистским режимом. Черчилль осознал эту угрозу лучше всех, и уже давно.
Он был прав, когда настаивал на перевооружении в 1930-х, когда партия лейбористов была насквозь пацифистской. Он был прав, когда выступил против умиротворения Гитлера, а большинство консерваторов, наоборот, было за. Кстати, за свою позицию ему пришлось поплатиться. Одна местная шишка организовала общественное мнение в его избирательном округе и инициировала его отзыв из парламента.
Черчилль умел находить правильные слова, которые вселяли отвагу в народ Британии. Если он говорил «драться до конца», то все верили, что он, Черчилль, будет драться до конца. Его храбрость была заразительна, и, что важно, те, кто интересовался его прошлым, точно знали, что жизнь его полна примеров отчаянной отваги. Первый раз он попал под обстрел в 1896 году на Кубе, где приобрел привычку к сигарам и сиестам. В 1897 году он множество раз участвовал в боях на северо-западных границах Индии, где его чуть не убили, когда он скакал вдоль линии фронта на своей серой лошадке. В 1898-м он принимал участие в последней кавалерийской атаке британской армии в Омдурмане, в Судане, после которой написал матери: «Я убил пятерых точно и еще двух под вопросом. У меня ни один мускул не дрогнул. Я убил тех, кто на меня напал».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.