Это было в Гданьске

Это было в Гданьске

Сапог висел и чуть поскрипывал. Железный. Кованый. Над выбоистыми камнями узкого крыльца. Тонкие переплеты квадратных, выведенных на плоскость стены окон. Навал черепичной крыши — всего для двух осевших в землю этажей. Россыпь золотистых булыжников под самые ступени. И в расщелине у плотно надвинувшейся стены огромного собора — ветер. Легкий. Нетерпеливый. Порывистый. В дыхании затаившегося за путаницей домов моря.

Вот завилась гривка пыли в буераках мостовой. Вспыхнул сеткой капель крохотный фонтан. Поплыла по старым стеклам мутная радуга. И снова тишина. Тишина камней.

В глухой тесноте заулка двери собора встают неожиданно, непонятно — ни присмотреться, ни отойти. Но шаг через порог и… Широчайшими крыльями распахнувшиеся белые стены в теплой желтизне прошедших лет. Стремительный взлет опорных столбов. Чуть брезжущая дымка сводов. И свет — ослепительным водопадом из ушедших к сводам окон. Свет и воздух — ощущение Мариацкого собора Гданьска. Не оно ли так поразило 250 лет назад Петра при первом посещении города? Поразило и не забылось, хотя тут же, в боковой часовне, был алтарь кисти Ганса Мемлинга, прославленный «Страшный суд», единственная картина, о которой Петр будет вспоминать годами.

Императрица Анна Иоанновна

Январь 1716-го. Из Петербурга трогается в путь царский поезд, и какой! Слишком много участников, слишком необычны цели. Инженеры, моряки, специалисты всех родов и те, кому такими специалистами еще предстояло стать, — одно перечисление имен занимало десятки страниц расходных ведомостей.

Петру нужно было много и сразу. Закрепить военные успехи переговорами. Утвердить прочные союзы с соседями. Подучить своих людей — мало ли что удастся повидать в пути! — а кому-то и приискать учителей. И за всем этим стояли интересы государства, может быть, впервые так ясно осознаваемые.

«Оного же года в Петербурге, — записывает очевидец, — весьма было малолюдно, и полков, кроме гарнизона, ничего не было, а были все с государем в немецких краях, а протчего ничего знатного в Санкт-Петербурге не происходило».

За две недели Нарва — Дерпт — Рига — Митава — Либава. Долго? Но на пути осмотры, интерес к фортификационной технике, проверка следовавшего за Петром флота. За четыре дня бросок через Мемель — Кенигсберг в Гданьск — опять опаздывали обозы со снаряжением, опять не успевали поставки продовольствия. А сколько дел предстояло в одном Гданьске! Мирный договор и условия контрибуции — «вольному городу» приходилось расплачиваться за былую поддержку побежденных шведов. Переговоры с польским королем, щедрым на посулы, скупым на дела саксонцем Августом Сильным. И еще посольству предстояло отпраздновать свадьбу.

Нет, не семейное торжество — стал бы о нем думать Петр! — но испытанный способ «замирить» соседа. Шестью годами раньше одна из племянниц Петра была использована, чтобы закрепить благоприятную для России ситуацию на Балтике. Территория Курляндии не просто граничила с русской, она была слишком близка от столицы на Неве, и царевна Анна стала женой Курляндского герцога. Кто мог знать, что двадцатью годами позже она вернется в Петербург самодержицей всероссийской! А пока ее старшей сестре Екатерине предстояло продолжить начатое и стать герцогиней Мекленбургской — земли Мекленбурга лежали на тех же балтийских берегах. Еще недавно безысходные обитательницы теремов, царевны становились куда кaким нужным дипломатическим товаром.

Улицы Гданьска… И сегодня по-особому говорливые, затихающие разве что к рассвету и какие разные! Одни в ущельях вытянувшихся к свету домов — тут глухая, тронутая плесенной зеленью башня, там громада кирпичной мельницы, здесь прорезь запавшего в каменные берега канала. И разве теснота помеха базару, тут же, с лотками вдоль домов — где картошка, где персики, где цветы. Другие улицы — просторные, открывающиеся солнцу далеко выступившими террасами, поперек тротуаров, прямо к мостовым. Резьба балюстрад, позолота стенных росписей, замысловатая вязь высоко в небе прорисованных фронтонов.

Привлечет Петра живопись в Гданьске еще раз — в городской ратуше, где висела целая галерея польских королей. Задетый за живое, но и зная цену своему, Петр наскоро набрасывает записку жене, чтобы поручила «живописцу Ивану» написать здесь же, в городе, портреты польского короля, герцога Мекленбургского и других, кого пожелают, чтобы знали, что «есть и в нашем народе добрые мастеры». «Живописцем Иваном» был великолепный портретист Иван Никитин.

Портреты были написаны, но впоследствии исчезли. Трудно сказать, что послужило тому причиной — отсутствие подписи, ее непрочтенность или недостаточный интерес историков. Царские портреты, тем более написанные при таких исключительных обстоятельствах, не имеют обыкновения исчезать. К тому же высокий уровень никитинской живописи не подлежит сомнению. Это им был написан портрет Екатерины Иоанновны, представленный заранее, согласно существовавшему ритуалу, ее будущему мужу.

Только почему невестой очередного герцога оказалась именно Екатерина? У Петра в те годы в запасе две племянницы-невесты: Екатерина и ее младшая сестра Прасковья. При одинаковой степени родства выбор в таком случае предоставлялся обычно жениху: что, если простая человеческая неприязнь к единственной возможной невесте оказалась бы сильнее дипломатических расчетов? Хорошие отношения с Мекленбургом были важны для Петра, и не случайно герцогу удалось выторговать в придачу к невесте русскую поддержку в присоединении к своим владениям нескольких городов. Ну а если все-таки выбор герцогу был дан, тогда висящий в зале Русского музея портрет Прасковьи Иоанновны мог появиться как раз в связи с намечавшейся гданьской свадьбой. Портрет Прасковьи Иоанновны 1716 года— одна из самых ранних, к тому же подписных работ Ивана Никитина.

Атрибуты царского происхождения — сверкающая парча платья, подбитая горностаем алая мантия, да к тому же единственный никитинский холст с подписью и датой, поставленными собственной рукой художника, — тут было над чем задуматься.

Но при всем том предположение о Гданьске могло заинтересовать только узких специалистов — слишком неприметной, попросту лишней в истории рисовалась фигура самой царевны. Если она что-нибудь и значила — вековуха, умершая от «тяжелых хворостей», — то только тем, что увеличивала собой толпу противников петровских новшеств. В этом исследователи были единодушны. Почему же тогда с портрета смотрело такое лицо — чуть наивное и упрямое, со смелым взглядом чуть тронутых затаенной смешинкой глаз? Домысел лучшего портретиста петровских лет или человек из числа тех, кого рождало новое время?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.