5. Поэт, сложивший Грецию

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

5. Поэт, сложивший Грецию

Муза! О песнеобильном поведай аэде Гомере! А к кому еще обращаться, если сведений об этом певце история почти не сохранила? Невозможно даже с уверенностью сказать, в каком веке он жил, не говоря уж о том, низенький он был или высокий, холостой или женатый и вино какой страны предпочитал в то или иное время суток.

Из древнегреческих авторов Гелланик относит Гомера к началу XII в. до н. э., Кратес, заведующий Пергамской библиотекой, – к концу XII в., Эратосфен, Аристотель и Аристарх – к XI в., Аполлодор – к X в., Геродот – к VIII в., Ксенофан, Гераклид Понтийский и Филострат – к VII в.[174] Большинство современных авторов в качестве наиболее вероятного времени жизни Гомера называют VIII в. до н. э.

За право считаться родиной Гомера в древности, согласно известной эпиграмме из Палатинской антологии, спорило семь городов:

Семь городов, пререкаясь, зовутся отчизной Гомера:

Смирна, Хиос, Колофон, Пилос, Аргос, Итака, Афины[175].

Хотя на поверку их было даже больше, поскольку состав этой семерки постоянно менялся. По косвенным признакам можно, однако, заключить, что Гомер был уроженцем одной из малоазиатских колоний (скорее всего, Смирны или острова Хиос) и очень хорошо знал топографию Троады, что позволило ему довольно точно описать географические особенности Илиона и его окрестностей, ко времени его жизни уже находившихся под греческим влиянием.

Удивляться подобной «безродности» Гомера, впрочем, не стоит. В Зальцбурге экскурсоводы и сегодня показывают самые произвольные – на их личный вкус – дома, где якобы родился Моцарт – тоже, кстати, по одному из своих имен Хрисостом. На Украине жители не семи, а куда большего количества деревень уверяют, что именно у них снималась кинокомедия «Свадьба в Малиновке». В село Васильевка Одесской области даже экскурсии возят из соседних республик посмотреть на «ту самую графскую усадьбу». Хотя настоящим любителям кино известно, что на самом деле популярнейшая советская комедия снималась в селах Полтавской области, за 700 километров от Одессы.

О Гомере принято знать, что он был слепым. Однако среди ученых бытуют большие сомнения даже в этом. Птобы укрепиться в них, достаточно лишь повнимательнее прочитать тексты поэм: певец использует яркие визуальные эпитеты, которые трудно подобрать, не увидев своими глазами великого моря, что зыбью немою чернеет (Ил. XIV. 16)[176], рыб и угрей, толпой закипающих в мутных волнах (Ил. XXI. 202–203)[177], белых камней, ярко сияющих, будто помазанных маслом (Од. III. 408)[178]. Все эти богатые художественные эпитеты можно было бы списать на формульный стиль устной поэзии – Гомер вполне мог использовать их по традиции. Однако то, что он мог это сделать, еще не доказывает его слепоты.

Рис. 35. Современная (2000 г.) греческая монета в 50 драхм с изображением зрячего певца Гомера

Гомера изображали зрячим, с широко раскрытыми глазами вплоть до IV в. до н. э., то есть до эпохи эллинизма, начало которой положил Александр Македонский. Согласно Плутарху, Александр был верным поклонником Гомера и всюду возил с собой «Илиаду», которую полагал самой большой своей драгоценностью. Захватив Египет, юный царь решил основать там многолюдный греческий город и дать ему свое имя. И место для него уже было найдено и огорожено, но тут во сне Александру явился седовласый старик и, встав во фронт, прочел стихи:

На море шумно-широком находится остров, лежащий

Против Египта; его именуют нам жители Фарос.

Од. IV. 354–355[179]

«Тотчас поднявшись, Александр отправился на Фарос, расположенный несколько выше Канобского устья; в ту пору он был еще островом, а теперь соединен с материком насыпью. Александр увидел местность, удивительно выгодно расположенную. То была полоса земли, подобная довольно широкому перешейку; она отделяла обширное озеро от моря, которое как раз в этом месте образует большую и удобную гавань. Царь воскликнул, что Гомер, достойный восхищения во всех отношениях, вдобавок ко всему – мудрейший зодчий»[180].

Так зимой 332–331 гг. до н. э. Александр основал Александрию. По понятным причинам, в центре города был построен храм Гомера, а сам певец обожествлен. Именно здесь впервые и начали изображать Гомера слепым. По словам профессора Александра Портнова, «интеллектуалам и многочисленным философам Александрии старые изображения Гомера показались как бы… недостаточно интересными. Бог-поэт, вероятно, по их мнению, должен был выглядеть не как обычный смертный, а как-то иначе. Но как? Изощренные в спорах и дискуссиях философы эпохи эллинизма, воспитанные на Платоне и Аристотеле, любили подчеркивать превосходство “зрячести слепоты” избранных над “слепотой зрячести” малограмотной и бескультурной массы. Для элитарного восприятия образ слепого основоположника мировой литературы оказался очень привлекательным. И Гомер в храме был изображен… слепым»[181].

Впрочем, возможны и другие объяснения. Так, по мнению именитого филолога Александра Зайцева, «представление о слепом Гомере легко могло возникнуть по аналогии со слепым аэдом феаков Демодоком в “Одиссее” (VIII, 62 слл.), которого, как и аэда Фемия (“Одиссея”, I, 151 слл. и др.), Гомер, по-видимому, наделил идеализированными чертами аэда – своего современника, а может быть, и действительно какими-то собственными»[182]. Свою роль в возникновении легенды о слепоте Гомера могли сыграть и слова автора гимна «К Аполлону Делосскому», назвавшего себя «слепым мужем с Хиоса»:

Если какой-либо вас посетит человек земнородный,

Странник, в скитаньях своих повидавший немало, и спросит:

«Девы, скажите мне, кто здесь у вас из певцов наилучший?

Кто доставляет из них наибольшее вам наслажденье?»

Страннику словом хорошим немедленно все вы ответьте:

«Муж слепой. Обитает на Хиосе он каменистом.

Лучшими песни его и в потомстве останутся дальнем»[183],

поскольку долгое время, начиная еще с Фукидида, автором этого гимна считался сам Гомер.

Существует также версия, высказанная в IV в. до н. э. учеником Исократа Эфором Кимским и поддержанная в XVII в. основателем гомеровской критики аббатом д’Обиньяком, а позже и советским историком Николаем Марром[184], более известным как персонаж книги Сталина «Марксизм и вопросы языкознания», что слово «гомер» вообще не имя собственное. В древних языках оно и означало – «слепец», причем не всякий, а именно побирающийся и промышляющий искусством. Для д’Обиньяка этот факт свидетельствует о том, что никакого Гомера на самом деле не было, а та же «Илиада» называлась «поэмой гомера» именно потому, что обычно исполнялась слепыми гомерами при дворах знати.

Но можно посмотреть на этот вопрос и иначе. В конце концов, и сам Гомер вполне мог быть гомером. Или, наоборот, певец мог взять себе этот звучный древний псевдоним из имиджевых соображений. Это как если бы кто-нибудь сегодня сложил эпическую поэму и подписал ее «Пророк» или «Медиум». А ведь слово «гомер» означало то же самое и имело налет древности и мистики.

Что же написал Гомер? Вопрос выглядит странным, но лишь на первый взгляд. Гомеру приписывали не только «Илиаду» и «Одиссею», но и все поэмы эпического кикла, а также 16 эпиграмм, 33 гимна, до сих пор именуемых «гомеровскими»[185], и две пародии на троянский эпос -«Маргит» и «Война мышей и лягушек». Эсхил (525–456 гг. до н. э.) именовал свои трагедии «крохами с пиршества Гомерова»[186], однако в них развиваются сюжеты в основном киклических поэм. Это говорит о том, что Эсхил считал Гомера их автором. Но уже Геродот (ок. 484 – ок. 425 г. до н. э.) начинает сомневаться в принадлежности Гомеру «Кипрских песен»[187]. Сочинителя «Илиады» и «Одиссеи» и авторов «Киприй» и «Малой Илиады» разводит и Аристотель (384–322 гг. до н. э.)[188]. Окончательно же признали за Гомером авторство лишь двух главных поэм троянского цикла александрийские грамматики (III–II вв. до н. э.), скрупулезно проанализировав содержание, язык и композиционные особенности древних рапсодий.

«Илиада» и «Одиссея» и в самом деле стоят в эпическом цикле особняком, будучи сконцентрированы вокруг единого сюжета (в первом случае это уход и возвращение к своим войскам Ахилла, во втором – странствия и возвращение домой царя Итаки), в то время как все другие киклические поэмы построены на хронологическом принципе, представляя собой последовательную цепь эпизодов. Литературное новаторство Гомера было высоко оценено Аристотелем, учившим, что законченность и целостность сказанию может придать лишь единство действия: «Думается, что заблуждаются все поэты, которые сочиняли “Гераклеиду”, “Тесеиду” и тому подобные поэмы, – они думают, что раз Геракл был один, то и сказание [о нем] должно быть едино. А Гомер, как и в прочем [пред другими] отличается, так и тут, как видно, посмотрел на дело правильно, по дарованию ли своему или по искусству: сочиняя “Одиссею”, он не взял всего, что с [героем] случилось, – и как он был ранен на Парнасе, и как он притворялся безумным во время сборов на войну, – потому что во всем этом нет никакой необходимости или вероятности, чтобы за одним следовало другое; [нет] он сложил “Одиссею”, равно как и “Илиаду”, вокруг одного действия»[189].

Вряд ли мы уже когда-нибудь узнаем о том, кто впервые исполнил песни о Троянской войне и о чем именно в них пелось. С уверенностью можно сказать лишь о том, что появились они задолго до Гомера. Вероятно, эти песни сильно уступали в художественном отношении гомеровским творениям, как уступают им прочие киклические поэмы, но вместе с тем были более близки исторической правде.

«Илиада» и «Одиссея» рождались в течение многих столетий, всякий раз приобретая что-то новое от очередного исполнителя, да и сам Гомер наверняка исполнял их не раз, и всякий раз – по-новому, пока они не были записаны со слов Гомера алфавитным письмом, заимствованным греками у финикийцев приблизительно в IX в. до н. э.

«Илиада» и «Одиссея» рождались в течение многих столетий, всякий раз приобретая что-то новое от очередного исполнителя, пока не были записаны со слов Гомера заимствованным у финикийцев алфавитным письмом.

Кому пришла идея сохранить их в виде записанного текста – неизвестно, как доподлинно неизвестна и цель, которую преследовал древний грамотей. Но вполне вероятно, что инициатором записи был сам Гомер, и, возможно, он даже овладел для этого новомодной письменной техникой.

Высококлассный рапсод, Гомер не нуждался в записанном тексте как во вспомогательном мнемоническом средстве. Не могла прийти в его голову и мысль о том, что песни, которые он поет и которые уже усвоили от него другие поэты, могут исчезнуть[190], ведь они жили, воссоздаваясь при каждом исполнении, уже не один век. Однако как человек, возможно, и слепой, но наверняка дальновидный, Гомер не мог не оценить потенциал возникшей на Востоке передовой гуманитарной технологии – алфавитного письма.

На Востоке письмо использовалось уже не только для хозяйственных записей, но и для нужд эпической литературы. К тому времени были записаны вавилоно-аккадские, шумерские и древнееврейские произведения, близкие по характеру к «Илиаде» и «Одиссее». А именно – «Энума Элиш», сказания о Гильгамеше и древнейшие источники Пятикнижия «Яхвист» и «Элогист». Возможно, Гомер знал об этих записях, но не исключено также, что он самостоятельно пришел к идее поставить на благо возрождающейся Греции всю силу письменного слова.

Высококлассный рапсод, Гомер не нуждался в записанном тексте как в мнемоническом средстве. Однако как человек дальновидный, он не мог не оценить потенциал возникшей на Востоке передовой гуманитарной технологии.

Введение фонетической письменности интенсифицировало социальные процессы, упростив делопроизводство и ускорив «обмен веществ» в культуре. Списки гомеровских поэм снискали колоссальную популярность и разлетелись по всему эллинскому миру. Стихотворные аллюзии на песни Гомера встречаются уже на артефактах VIII VII вв. до н. э., найденных за тысячи километров от предполагаемого места написания поэм – Хиоса или Смирны. К тому же времени относятся и первые росписи сосудов на сюжеты «Илиады» и «Одиссеи».

«Слава Гомера в конечном счете вылилась в его обожествление. Начиная с Аристофана, Гомер постоянно именуется ????? —“божественный”. В Смирне существовал храм Гомера, и одна из медных монет, чеканившихся городом, называлась “гомерик”. В Смирне рассказывали, что Гомер родился от некоего божества, танцевавшего с Музами. Аргивяне приглашали Гомера, наряду с Аполлоном, на каждое государственное жертвоприношение. Птолемей Филопатор соорудил для Гомера храм, где его статуя была окружена изображениями семи городов, споривших за честь быть его родиной. “Апофеоз Гомера” был темой знаменитого рельефа Архелая из Приены. Гомер изображался как символ бессмертия наряду с Дионисом и Гераклом на саркофагах римской эпохи»[191].

По указаниям древних писателей, распространение гомеровского эпоса началось еще при древнеспартанском законодателе Ликурге (IX в. до н. э.). Согласно Плутарху, Ликург познакомился с поэмами Гомера в Ионии (Малая Азия), где они сохранялись у потомков Креофила – то ли ученика, то ли нежного друга великого аэда. «Найдя, что в них кроме рассказов, доставляющих удовольствие и развлечение, заключено много чрезвычайно ценного для воспитателя и государственного мужа, [он] тщательно их переписал и собрал, чтобы увезти с собою. Какая-то смутная молва об этих произведениях уже распространилась среди греков, а немногие даже владели разрозненными их частями, занесенными в Грецию случайно, но полное знакомство с ними впервые произошло благодаря Ликургу»[192].

Упорядочил публичное исполнение рапсодами гомеровских поэм в Афинах, по свидетельству Диогена Лаэртского, афинский архонт Солон (ок. 640 – ок. 559 г. до н. э.), один из знаменитых семи мудрецов: «Песни Гомера он предписал читать перед народом по порядку: где остановился один чтец, там начинать другому; и этим Солон больше прояснил Гомера, чем Писистрат»[193].

Семь мудрецов – особо чтимые древнегреческие философы и политики VII–VI вв. до н. э., выражавшие свою жизненную мудрость в виде кратких изречений, таких как «Всему свое время» (Питтак), «Познай себя» (Фалес), «Ничего сверх меры» (Солон). Список семи мудрецов не был постоянным, варьируясь от источника к источнику. Первый из известных списков приведен в диалоге Платона «Протагор»: Фалес Милетский, Питтак Митиленский, Биант Приенский, Солон Афинский, Клеобул Линдский, Мисон Хенейский, Хилон Спартанский[194].

Прогрессивный афинский тиран Писистрат (ок. 602–527 г. до н. э.), обеспечивший расцвет экономики Афин и рост их влияния[195] во всей Элладе (правление Писистрата называли «веком Кроноса»[196], то есть «золотым веком»), более известен сегодня, пожалуй, тем, что создал специальную ученую комиссию по записи и редактированию «Илиады» и «Одиссеи». Усилиями ее участников – Ономакрита, Зопира Гераклейского и Орфея Кротонского -поэмы и приняли тот вид, в котором дошли до нас.

Первые сведения об этой комиссии донесли до нас сравнительно поздние авторы – Цицерон («Писистрат… первый, говорят, привел дотоле разрозненные поэмы Гомера в тот порядок, в каком мы читаем их теперь»)[197], Павсаний («Писистрат собирал поэмы Гомера, рассеянные по разным местам и сохранившиеся то там, то здесь в устном предании»)[198] и Элиан («Ликург первый привез в Элладу все песни Гомера; он вывез их из Ионии, когда был там. Потом Писистрат соединил песни между собой и создал «Илиаду» и «Одиссею»)[199].

Тезис о фактическом «создании» комиссией Писистрата гомеровских поэм через много веков примет на вооружение профессор университета Галле Фридрих Август Вольф. В своем «Введении к Гомеру» (1795) он будет отстаивать идею о том, что «Илиада» и «Одиссея» были образованы механическим сшиванием разрозненных песен, и тем самым положит начало дискуссии по так называемому гомеровскому вопросу между «аналитиками», утверждавшими составной характер поэм, и «унитариями», доказывавшими их изначальное единство.

Думается, что речь в данном случае должна идти не о «создании» гомеровских поэм писистратовской комиссией, а об унификации их различных вариантов[200]. Причем о ее полной беспристрастности в этом деле говорить сложно: в окончательную редакцию комиссией были введены строки, возвеличивающие Афины и их древнего царя Тесея, «бессмертным подобного» (Ил. I. 265)[201], провозглашающие исторические права Афин на остров Саламин за счет отнесения к единому флоту афинских и саламинских кораблей:

Мощный Аякс Теламонид двенадцать судов саламинских

Вывел и с оными стал, где стояли афинян фаланги.

Ил. II. 557–558[202],

восхваляющие «воев афинских отборных» (Ил. XIII. 689)[203] и т. п. Таким образом, уже при Писистрате, поставившем целью своего правления возвышение Афин, поэмы Гомера стали инструментом идеологии.

К тому же времени относится и начало их внедрения в систему греческого образования. С VI в. до н. э. «Илиада» и «Одиссея» становятся обязательными для изучения. Из них юные эллины черпали идеалы и знакомились с мифологией. Именно у Гомера оформляется процесс «очеловечивания» божеств, наделения их антропоморфическими признаками, окончательно завершившийся уже в «Теогонии» Гесиода. Зевсу, Гере, Посейдону, Гермесу, Афине, Артемиде и другим богам, почитавшимся в классический период, греки поклонялись еще до эпохи Темных веков, о чем свидетельствует дешифровка табличек, найденных в Кноссе и Пилосе[204], однако сам характер культа был иным. Микенские боги выступали в одной-единственной функции – как объекты жертвоприношений (не кровавых!) – и служили олицетворением различных стихий.

У Гомера же они в прямом смысле спускаются с небес на землю и приобретают человеческие черты и повадки. Более того, даже многие смертные выглядят на фоне богов образцами порядочности и благородства.

Рационалистическая критика антропоморфизма Гомера и Гесиода встречается уже у Ксенофана (ок. 570 – ок. 475 г. до н. э.), негодовавшего в своих «Силлах» («Сатирах»):

Все на богов возвели Гомер с Гесиодом, что только

У людей позором считается или пороком:

Красть, прелюбы творить и друг друга обманывать [тайно].

И далее:

Если бы руки имели быки и львы или [кони],

Чтоб рисовать руками, творить изваянья, как люди,

Кони б тогда на коней, а быки на быков бы похожих

Образы рисовали богов и тела их ваяли,

Точно такими, каков у каждого собственный облик[205].

Неверно, однако, было бы представлять роль гомеровского эпоса в образовании греков лишь в качестве каталога жизненных ситуаций и примеров для подражания. По словам знаменитого немецкого историка Вернера Йегера, «миф сам по себе обладает нормативной значимостью, для этого не нужно подчеркнуто выставлять его в качестве образца или примера. Он является таковым в силу собственной природы, а не в силу сходства определенной жизненной ситуации с соответствующим мифологическим событием. Миф – это слава, весть о великом и возвышенном, донесенная преданием древнейших времен, а не безразличный материал. Необычное обязывает уже только в силу признания его факта. Но певец не только повествует о подвигах, он восхваляет и превозносит то, что в этом мире достойно похвал и превознесения»[206].

Чрезвычайно важной была и консолидирующая функция мифологии, приобретенная ею в результате систематизации, получившей окончательное оформление в поэмах Гомера, и в особенности Гесиода. Началась же эта систематизация, по всей вероятности, во времена Ликурга, полулегендарного законодателя, давшего Спарте законы, на которых в течение нескольких веков зиждилось ее политическое устройство. Евномия (благозаконие) Ликурга превращала спартанское общество в военизированную «общину равных», управляемую герусией (советом старейшин из 28 геронтов и двух царей), вводила особый тип воспитания юношей, регулировала быт и обычаи сограждан (выражение «спартанский образ жизни» вошло в поговорку еще в древности). Принятие законов Ликурга превратило Спарту в мощное военное государство, которое со временем установило гегемонию над всем Пелопоннесом и стало основой Пелопоннесского союза, объединившего в середине VI в. до н. э. греческие полисы. Объединение греков под властью Спарты происходило не столько за счет удачных военных кампаний, сколько благодаря «гуманитарной экспансии», распространению идей, формирующих общественное согласие. Таким образом, уже в истории доклассической Греции мы видим подтверждения тезиса, много позднее предложенного Николо Макиавелли и развитого Антонио Грамши и Мишелем Фуко, о том, что власть, держащаяся на согласии, власть, предлагающая позитивную программу, новый проект мира, более устойчива, чем власть, основанная на насилии.

Важнейшим условием достижения общественного согласия стало внесение единообразия в пеструю картину религиозных верований, существовавших в эллинском мире. В самом деле, если при заключении договора каждый клянется своими богами и ни во что не ставит богов контрагента, то о каком согласии, о каком доверии можно говорить?

Но по какому основанию возможно упорядочивание богов, чтобы быть принятым всеми эллинами? Может быть, по распределению сфер компетенции, когда одному богу предписывается отвечать, допустим, за врачевание, другому – покровительствовать морякам и т. д.? Однако такой порядок вряд ли мог стать основой общественного консенсуса. В каждом городе развиты свои ремесла, везде – свой уклад жизни, моряки склонны более других богов чтить Посейдона, виноделы – Диониса. Единственный порядок, который знаком и понятен всем, – это система родства. Мать, отец, сын, дочь, брат, сестра – эти понятия универсальны. Даже в самых примитивных обществах, и это убедительно продемонстрировал в свое время французский антрополог Клод Леви-Стросс, система родства является социообразующей матрицей, на ее основе устанавливается социальная иерархия. То же справедливо и для эпохи Темных веков, на исходе которой и жил, согласно преданию, Ликург. Если в микенской Греции с ее сложной социальной структурой, согласно табличкам из Пилоса, единственным родственником (сыном) Зевса слыл некий загадочный Дримий, а сам Зевс еще не почитался главным из богов, то в конце Темных веков, характеризующихся разрушением прежних социальных связей и возвратом к родовому строю, Зевс возглавляет пантеон и обрастает кучей родственников. «Зевс – отец богов означает: Зевс – глава богов, и это представление отражает земную реальность Греции Темных веков, когда после гибели микенских государств носителем реальной власти был прежде всего глава семьи и старший в роде»[207].

Систематизация богов по семейному принципу, назначение каждому из них своего места в едином генеалогическом древе были осуществлены, так сказать, волюнтаристски. Для претворения подобной программы необходима единая воля, подобный процесс не может быть плодом многовекового спонтанного коллективного творчества, порождением «народного духа», как это преподносили романтики начала XIX в. И если трудно утверждать категорически, что инициатором систематизации богов на основе кровного родства был именно Ликург (документальных источников того времени просто не существует), то с большой достоверностью можно предположить, что в этой роли мог выступить кто-то из его современников, чье имя затерялось в глубинах истории. Тем более что даже сам Ликург, по мнению многих ученых, – личность мифологическая. Вернее сказать, деяния реально существовавшего спартанского законодателя могли быть приписаны – в силу их исключительной значимости для дальнейшей истории – одному из наиболее почитаемых в древности богов по имени Ликург, как приписывалось другим богам основание городов и династий, а также важнейшие изобретения.

Классификация богов на основе родственных связей была не просто усвоена массами, но и породила (и вот здесь мы уже можем говорить о «творчестве народного духа») в качестве обратной реакции традицию наделения богов человеческими качествами. Если все семьи похожи друг на друга и лишь несчастливы по-своему, то и у богов должно быть то же самое. И в народном эпосе боги начинают скандалить, устанавливать домашнюю тиранию, изменять супругам, завидовать соседям и драться сковородками, что мы сплошь и рядом видим у крупнейшего представителя эпической поэзии Гомера.

По историческим меркам антропоморфизация богов произошла стремительно, и еще в VI–V вв. до н. э. свежа была память о временах, когда боги выступали в качестве неких трансцендентальных категорий, таких как бытие, время, истина, вражда, необходимость. Отсюда и негодование Ксенофана, Пиндара и ряда других мыслителей, протестовавших против профанации старых богов и снижения трансцендентного до уровня земного. Объектом их критики выступали Гомер и Гесиод, и, надо сказать, незаслуженно. И тот и другой инсталлировали в свои поэмы уже существовавшую к их времени духовную матрицу, получившую в них окончательное оформление. Совершенно неправдоподобным представляется нам предположение о том, что именно Гомер и Гесиод и были теми культурными героями, что создали эту матрицу. Во-первых, само содержание их поэм (наиболее отчетливо это прослеживается у Гомера) предполагает осведомленную аудиторию, которой уже не нужно вскрывать подоплеку взаимоотношений богов в тех или иных ситуациях – она мгновенно, буквально с полунамека воссоздает картину во всей ее полноте, поскольку крепко удерживает в памяти мифы, изложенные в сказаниях других поэтов. Таким образом, Гомер работает в парадигме, к его времени уже сложившейся и принятой всеми слушателями. А во-вторых, задачи поэзии вообще с трудом совместимы с миссией классификатора, выполняющего известный социальный заказ. Но так или иначе, о грандиозной классификационной работе идеологов ликурговской эпохи мы можем судить именно по записям поэм Гомера. Здесь прежде разрозненный и запутанный олимпийский пантеон приобрел законченные формы. Теперь легенды о возникновении мира, великих битвах и взаимосвязи между богами и героями могли быть легко усвоены и положены в основу мировоззренческой матрицы. Благодаря этому создавалось единое культурное пространство эллинского мира. Отныне Греция – это то, где поклоняются греческим богам.

Веками позже подобным принципом, скрепляющим пространства, станет римское право – ratio scripta («писаный разум»), как именовали его современники. Создание развитой системы права, создание обязательных для всех юридических норм было жизненно необходимо для стремительно растущего государства, нуждающегося во все больших ресурсах: территории, плодородной земле, рабочей силе (рабах), полезных ископаемых, продовольствии, предметах роскоши для высшего класса. Если у разрозненных греческих полисов сил хватило на масштабную колонизацию, образование новых городов, торговлю с варварами, то у римлян достало могущества на их завоевание. Главное – и для греков, и для римлян – было дать сигнал внешнему «варварскому» окружению, что существует «правильный» мир с устоявшимися, четкими гармоничными формами и канонами религии и искусства, с ясной правовой системой, с действующим по тем же «лекалам» войском, не знающим поражения.

Прежде разрозненная и запутанная, греческая мифология была систематизирована и легла в основу мировоззренческой матрицы. Благодаря этому создавалось единое культурное пространство эллинского мира.

Гомер – «поэт, воспитавший Элладу»; Платон фиксирует всегреческое согласие с этой максимой[208], хотя и считает чтение поэм о склоках, драках и прелюбодеяниях среди богов недопустимым в своем идеальном государстве как занятие, вредящее неокрепшим умам: «Ребенок не в состоянии судить, где содержится иносказание, а где нет, и мнения, воспринятые им в таком раннем возрасте, обычно становятся неизгладимыми и неизменными. Вот почему, пожалуй, более всего надо добиваться, чтобы первые мифы, услышанные детьми, самым заботливым образом были направлены к добродетели»[209].

У Ксенофонта Афинского можно обнаружить любопытный эпизод, демонстрирующий отношение к произведениям Гомера в сократовские времена (V в. до н. э.). На одном из пиров с участием Сократа и самого Ксенофонта каждый из присутствующих рассказывает, чем он более всего гордится. Когда очередь доходит до одного из гостей, Никерата, тот признается, что больше всего гордится тем, что знает наизусть все гомеровские поэмы: «Отец мой, -сказал Никерат, – заботясь о том, чтоб из меня вышел хороший человек, заставил меня выучить все сочинения Гомера, и теперь я мог бы сказать наизусть всю “Илиаду” и “Одиссею”[210]. И, надо заметить, таких добродетельных людей было в то время немало. Дион Хрисостом обнаружил их даже в отдаленной греческой колонии в устье Днепра, Борисфене: «И хотя сами они говорят по-гречески не совсем правильно, поскольку они живут среди варваров, но “Илиаду” почти все знают наизусть»[211].

Греки верили в реальность всего, о чем повествовал Гомер, верили буквально каждому слову, даже несмотря на множество противоречий в его текстах. Для Геродота, Фукидида, Аристотеля, Платона Гомер – самый достоверный исторический источник, а победа греков в Троянской войне – бесспорный исторический факт, хотя Фукидид все же осмеливается заметить, что троянский поход представляется ему не столь замечательным, как утверждает сохраненное поэтами предание[212]. Для Эсхила, Софокла, Еврипида Гомер – источник вечного вдохновения. Похоже, из серьезных мыслителей того времени одному лишь Гераклиту приходило в голову ругать великого аэда – да не за что-нибудь, а за непонимание принципов диалектики (по Симпликию, «Гераклит и бранит Гомера за то, что тот сказал: “Да сгинет вражда как меж богами, так и меж людьми”; в таком случае, говорит он, сгинет всё»[213]), но Гераклит всегда слыл большим мизантропом[214].

Был еще, правда, в конце IV в. до н. э. один Зоил, прозванный «бичом Гомера» за настойчивые поиски и высмеивание неувязок в гомеровских текстах. Ну так Зоил – и есть зоил, не зря его имя стало нарицательным для обозначения недоброжелательного и мелочного критика. Вот что пишет о нем, например, Элиан: «Зоил всегда злословил о людях, только и делал, что наживал себе врагов, и был удивительно придирчив. Однажды кто-то из философов спросил его, почему он всех хулит. “Потому, – был ответ, – что не могу, как мне того хочется, причинить им зло”»[215]. По рассказам Витрувия, однажды Зоил приехал в Александрию и там прочел свои пасквили царю Птолемею, но тот не удостоил его ответом. Когда же, проведя долгий срок в царстве и изрядно поиздержавшись, Зоил обратился к Птолемею за вспомоществованием, тот сказал, что «раз Гомер, скончавшийся тысячу лет тому назад, непрестанно питает многие тысячи людей, то и тот, кто считает себя одаренным выше него, должен уметь кормить не только одного себя, но и большое количество народа»[216].

Зоил был осужден за отцеубийство и предан смерти -то ли распят на кресте, то ли побит камнями, то ли заживо сожжен на костре, мнения древних здесь расходятся. Как бы то ни было, по словам Витрувия, «он получил заслуженное наказание. Ибо ничего другого не заслуживает человек, вызывающий в суд тех, которые не могут перед лицом всех быть ответчиками за смысл ими написанного»[217].

В III в. до н. э. в александрийской школе началась нешуточная борьба между так называемыми энстатиками, подобно Зоилу выискивающими различные противоречия в поэмах Гомера, и литиками, занимающимися разрешением подобных вопросов. К числу литиков принадлежали, в частности, Зенодот Эфесский, Эратосфен Киренский, Аристофан Византийский и Аристарх Самофракийский, именно в таком порядке перечисления возглавлявшие знаменитую Александрийскую библиотеку. В библиотеке находилось внушительное количество изданий Гомера, различавшихся в тех или иных эпизодах. «Таковы были издания городские, именно – массильское, хиосское, аргосское, синопское, кипрское и аттическое (афинское). Это последнее… считалось александрийцами “вульгатой”[218]. Были и издания, выпущенные отдельными лицами, например издание Антимаха Колофонского, который и сам был эпическим поэтом, или издание “из ларца”, приготовленное Аристотелем для его ученика, Александра Великого, и сопровождавшее последнего в его походах»[219]. Эти рукописи стекались в Александрию со всех концов эллинского мира, и служители библиотеки скрупулезно сличали их буква за буквой, пытаясь восстановить первозданный текст и истолковывая, насколько это позволяло тогдашнее состояние лингвистической науки, трудные места уже в ту пору старинного эпоса.

Попутно александрийским грамматикам приходилось улаживать различные недоразумения, сплошь и рядом встречающиеся в гомеровских поэмах. Вот, скажем, та же Геба – жена ли она Геракла, как об этом пишется в «Одиссее», или все-таки не жена, на что недвусмысленно указывается в «Илиаде»? Девять или все-таки двенадцать дней уговаривали боги Гермеса в XXIV рапсодии «Илиады» похитить тело Гектора, над которым без устали глумился Ахилл? И откуда у Аполлона эгида, которой он прикрывает труп Гектора, влачимый Ахиллом вкруг могилы Патрокла? Ведь эгида принадлежит Зевсу, это его персональный щит для вздымания грозных бурь! Аристарх решал эти проблемы, помечая как сомнительные (или, на научном языке, атетируя) те или иные строки[220], а иногда даже вычеркивая их из своего издания «Илиады». Но в большинстве сомнительных случаев он был склонен «объяснять Гомера из Гомера же»[221], обращаясь в поисках аналогий к другим частям поэм.

Совсем иные выводы сделали из изобилия неувязок между «Илиадой» и «Одиссеей» александрийские ученые Ксенон и Гелланик[222], жившие в III в. до н. э. Обнаружив, что жену Гефеста зовут, по «Илиаде», Харита, а по «Одиссее» -Афродита, что у Нестора, по «Илиаде», было 11 братьев, а по «Одиссее» – только два, они пришли к заключению, что Гомер попросту не мог быть автором обоих творений. За это Ксенона и Гелланика так и прозвали: «хоризонты», то есть «разъединители». Однако их критические взгляды не укрепились в традиции, и еще многие века более никто не смел отрицать единство авторства поэм.

В многократно воспроизведенной в Интернете статье профессора Богаевского, написанной для советской Литературной энциклопедии 1930 г., ошибочно указывается, что Аристарх Самофракийский объяснял многочисленные противоречия в текстах поэм тем, что, по его мнению, «Илиада» была написана Гомером в молодые годы, а «Одиссея» – в старости[223]. В действительности эта мысль принадлежит Псевдо-Лонгину (ок. I в. н. э.). Вот что он пишет в своем трактате «О возвышенном»: «“Илиада”, созданная поэтом в расцвете творческого вдохновения, представляет собой всецело действие и борьбу, а “Одиссея”, почти полностью повествовательная, так типична для старости. В “Одиссее” Гомера можно сравнить с заходящим солнцем, утратившим свою прежнюю мощь, но еще сохранившим былое величие. У поэта нет уже той силы, которая поражала в илионских сказаниях; возвышенное здесь уже не столь равномерно, чтобы отказываться от опоры; нет у него ни безудержного потока чередующихся страстей, ни быстрой смены настроений, ни общественного звучания, ни богатства разнообразных образов, заимствованных из действительности. Подобно тому как после прилива отступает Океан, утрачивая былые размеры, так и в “Одиссее” наш взор замечает в сказочных и неправдоподобных отступлениях постоянные отливы возвышенного»[224].

Александрийские ученые до предела формализовали изучение Гомера, придали ему характер «тонкого докторства», методичной и кропотливой процедуры. Стало нарицательным и само имя «Аристарх», но в смысле, противоположном «Зоилу». Как символ строгого и дотошного критика его употребляет, например, Александр Пушкин в юношеском стихотворении 1815 г. «Моему Аристарху». По словам Лосева, «александрийцы… превратили греческую поэзию в музей, в инвентарную книгу, в горы цитат, резюме, каталогов и компиляций. Всем хотелось быть очень учеными, очень осведомленными. Эстетика стала инвентарем, прейскурантом, энциклопедией, и притом исключительно технологически-формалистической энциклопедией. Если раньше античность превращала объективизм в космологию, то теперь она превращает субъективизм в научность, в компиляторство, в энциклопедию»[225].

Аристарховы издания Гомера и схолии к поэмам имели историческое значение для всей мировой культуры. Вплоть до византийских времен рукописи Аристарха тщательно переписывались, в III–IV вв. н. э. перейдя из папирусных свитков в пергаменные кодексы. «Сравнивая найденные в большом количестве в Египте папирусы Гомера III в. до н. э. с гомеровскими текстами послеаристарховского времени, мы видим, какую грандиозную работу проделал Аристарх. И если в интерпретации гомеровских поэм Аристарх был во многом наивен, представляя себе, в частности, гомеровское общество по образу и подобию царского двора эллинистической монархии, сам текст обеих поэм, судя по всему, лишь в редких случаях отклоняется от аутентичного гомеровского текста VIII в. до н. э.»[226] Именно в редакции Аристарха тексты «Илиады» и «Одиссеи» были впервые напечатаны во Флоренции в 1488 г., вскоре после изобретения книгопечатания.

Авторитет Гомера начал понемногу блекнуть лишь к концу первого века Римской империи. Автор, известный под именем Диктис Критский (конец I – начало II в.), позволяет себе выворачивать наизнанку смысл и содержание произведений великого поэта; Птолемей Хенн (1-я половина II в.) изощряется в остроумии, рассказывая небылицы о троянских героях и «для убедительности» сопровождая их пародийным лженаучным аппаратом. Дион Хрисостом (ок. 40 – ок. 120 г.) и вовсе в одной из своих речей называет Гомера «самым отчаянным вралем»[227], оговариваясь, впрочем, в другом своем выступлении, что «все, что написано Гомером, благотворно и полезно», а сам поэт «до такой степени… велик, что порой не помнилось, что поэмы написаны им, а казалось, что они созданы оракулом богов, прозвучавшим некогда из тайных и недоступных глубин»[228].

В «Троянской речи» Дион в парадоксальной манере обвиняет Гомера в том, что он сознательно обжулил греков, рассказав им о победе, одержанной над троянцами, которой, как выясняется, никогда не было. Об этом Диону якобы поведал некий жрец из египетского Онуфиса, а сам он, в свою очередь, узнал это из надписи на стеле, составленной по рассказу побывавшего здесь Менелая.

По его мнению, на самом деле все было так. Жил да был в Лакедемоне царь Тиндарей, и было у него две дочери -Клитемнестра и Елена, и два сына-близнеца, два прекрасных великана Кастор и Полидевк. Пришло время Елену замуж выдавать, но вот за кого? Не за худородного же Менелая! Среди женихов Елены значился сын могущественного правителя Трои Парис. С ним-то и сыграли свадьбу. Обиделся Менелай, раздосадовался и брат его Агамемнон, и стали они прочих женихов-неудачников подначивать: давайте, мол, все вместе сядем на чернобокие свои корабли и поплывем с войной в Илион. Надо ж отмстить неразумным троянцам за обиду, а заодно и разграбить богатейший на свете город. Греки приплыли под Трою, разбили лагерь и стали осаждать троянцев, а потерпев неудачу, убрались восвояси.

Вот так, типа, получается складно. У Гомера же – сплошной ералаш! У него Елена стала женой Менелая, родила дочь[229], а потом ее похитил никогда ее ранее не видевший Парис, бежал с ней черт знает куда через всю Элладу, и их не догнали. Но как Елена могла поддаться на уговоры Париса, которого совершенно не знала, и вообще как она могла с ним даже встретиться? Чтобы все это объяснить, Гомер придумал сказку о том, что эту нелепую любовь устроила Афродита. Десять лет собирается войско в поход. Копуши какие-то, а не воины! При этом троянцы – нет чтобы сразу, не дожидаясь кровопролития, выпинать Елену за ворота! Отнюдь – они предпочитают несколько лет терпеть осаду и гибнуть в сражениях, пока один из сыновей царя тешит свои прихоти! Кроме того, в троянском походе у Гомера почему-то не участвуют братья Елены Кастор и Полидевк, прежде всегда вызволявшие ее из переделок. Во время смотра со стены Елена не находит их в стане ахейцев и очень этому удивляется, Гомер же оправдывает их отсутствие тем, что к тому времени они уже умерли. Но само удивление Елены дает нам понять, что к моменту ее похищения они были еще живы и не ринулись сразу на ее спасение, как, допустим, в случае с Тесеем! Очевидно, заключает Дион, правда и справедливость были на стороне троянцев, и Елена была законной женой Париса, тогда как греки выступали как захватчики.

Но захватчиками, по Диону, они были неудачливыми, и сражений за все время войны было немного. Сыновей Приама Троила и Местора Ахилл, например, убил не в бою, а во время их вылазок за пределы крепостных стен. Очевидно, что троянцы могли выезжать из Трои, только если к ним хорошо относились окрестные жители; греки же тем временем промышляли засадами, грабили побережье и даже… занимались земледелием на Троаде[230]. Война длилась несколько лет, и греки должны были чем-то питаться, и если вначале они еще могли рассчитывать на поддержку местных жителей, для которых могли выступать в качестве неких «освободителей от ига троянцев», то потом наверняка отношение к этим непрошеным гостям переменилось. Время работало против эллинов, и если они не смогли взять Трою сразу, то после осады в несколько лет это тем более было бы трудно. Дион сообщает, что Гомер против своей воли проговаривается о реальном положении дел в стане греков, еще в самом начале «Илиады» поведав, что Ахилл находится в ссоре с Агамемноном, а воинов терзают голод и болезни, а ведь распри всегда сопутствуют неудачам, а мор возникает там, где нет нормального питания и воды.

Далее гомеровский сюжет развивается в изложении Диона следующим образом: троянцы нападают на лагерь греков и фактически их громят. Патрокл надевает доспехи своего друга Ахилла и ведет в бой его отряд. Он отбрасывает троянцев, но его убивает Гектор. Надев доспехи Ахилла, славный витязь Илиона одерживает ряд побед, и лишь ночь мешает ему спалить все корабли греков. После похорон Патрокла боги дают Ахиллу новое оружие, он вызывает на поединок Гектора, убивает его, а потом уже Парис случайно убивает Ахилла, которого хоронят в одной могиле с Патроклом; тело же Гектора возвращают Приаму.

Хрисостому все это кажется нереальным. Как Ахилл мог не вступать в бой и ждать разгрома греков? С чего бы вдруг отряд Ахилла, ведомый невеликим воителем Патроклом, вдруг отбрасывает силы всех троянцев и почему греки не могли этого сделать ранее? Почему Ахиллес решается на бой с Гектором лишь спустя несколько лет осады? Версия Диона проста: «Патрокл – это двойник, которым Гомер, стараясь скрыть, что произошло с Ахиллом, подменил его самого»[231]. То есть на самом деле именно Ахилл и участвовал в бою, а Гектор его убил и забрал его доспехи.

Чтобы никому не пришло в голову разыскивать могилу Патрокла, Гомер придумал, что тот похоронен в одной могиле с Ахиллом, тогда как «даже Нестор, привезший на родину прах Антилоха, павшего за него, не просил похоронить их вместе, – так кто же посмел бы перемешать останки Ахилла с прахом Патрокла?»[232]

Окончание войны, по Диону, выглядело следующим образом. Греки были фактически разгромлены, погибли Ахилл, Аякс и другие герои, свирепствует мор, вожди в ссоре, простые воины бегут на корабли, чтобы плыть домой, троянцам на помощь пришли союзники в виде амазонок и царя Мемнона, прослышав, что троянцам сопутствует удача, и желая поделить плоды победы. В то же время цари греков – Агамемнон, Менелай и Одиссей – еще живы и держатся на расстоянии от берега. Им даже удалось убить Париса, из-за которого началась война. Если они убегут, то троянцы и их союзники непременно построят флот и придут порабощать Грецию. Грекам нужен мир на условиях, что троянцы не придут в Элладу, и они даже готовы «потерять лицо», то есть публично признать поражение и, более того, закрепить свое фиаско каким-либо символом унижения.

Троянцев такой вариант устраивал, сил на захват Греции у них все равно уже не было, а дальнейшая война могла бы привести к потерям, и так уже Приам потерял нескольких сыновей. И главное, дальнейшая война ничего бы не дала, в то время как символ победы – это лучше, чем ничего. На том и порешили. Греки выстроили громадного деревянного коня с надписью: «Милости ради ахейцы Афине Илионской», то есть греки просят милости у покровительницы Трои, милости просят побежденные у победителей! «Трояне подвели его к городу, а поскольку в ворота он не проходил, снесли часть стены. Вот откуда смехотворный рассказ о взятии города конем»[233].

По Диону, о поражении греков свидетельствовали и все последующие события – фактическое бегство греков по окончании военных действий, гибель флота возле Эвбеи, воцарение троянских царей над некоторыми малыми районами Эллады, передача Елены в жены Деифобу, бегство Менелая в Египет. При этом Хрисостом не верит, что его слова хоть кого-то переубедят. Он говорит, обращаясь к жителям Илиона, перед которыми читает свою речь: «Хотя дело было именно так, я отлично знаю, что никто с этим не согласится, и все, за исключением людей глубокомысленных, будут твердить, что это ложь, причем не только эллины, но и вы сами. Конечно, нелегко справиться с наветом, особенно если в заблуждении пребывают долгие годы»[234].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.