2. Процесс троцкистского параллельного центра
2. Процесс троцкистского параллельного центра
Советское правительство также готовилось действовать. Разоблачения на процессе Зиновьева и Каменева с полной несомненностью установили, что заговор выходил далеко за рамки тайной «левой» оппозиции. Действительные центры заговора находились не в России; они были в Берлине и в Токио. По мере хода расследования советскому правительству все яснее становились нити, связывавшие русскую «пятую колонну» с державами оси.
23 января 1937 г. перед Военной Коллегией Верховного Суда СССР предстали Пятаков, Радек, Сокольников, Шестов, Муралов и двенадцать их сообщников, в том числе главные агенты немецкой и японской разведок.
В течение нескольких месяцев до суда руководящие деятели троцкистского центра упорно отрицали предъявленные им обвинения. Но улики против них были неоспоримые и подавляющие. Один за другим, они вынуждены были признать, что руководили вредительством и террором, и, согласно инструкциям Троцкого, поддерживали сношения с германским и японским правительствами. Но ни на следствии, ни на суде они не раскрыли всей картины. Они даже не заикнулись о существовании военной группы; они не упомянули имени Крестинского или Розенгольца; они ничем не выдали существования право-троцкистского блока, последнего и самого влиятельного «слоя» заговорщиков, который тем временем лихорадочно готовился к захвату власти.
На предварительном следствии Сокольников, бывший заместитель народного комиссара по иностранным делам, раскрыл политическую сторону заговора — сделку с Гессом, предположенное расчленение СССР, план установления фашистской диктатуры после свержения советской власти. На суде Сокольников показал:
«Мы считали, что фашизм — это самый организованный капитализм, он побеждает, захватывает Европу, душит нас. Поэтому лучше с ним сговориться… Все это подкреплялось таким доводом: лучше пойти на известные жертвы, даже на очень тяжелые, чем потерять все… Мы рассуждали как политики… Мы считали, что у нас остаются известные шансы».
Пятаков признал, что он был лидером троцкистского центра. Спокойным, рассудительным тоном, тщательно выбирая слова, бывший член президиума ВСНХ давал показания по поводу установленных фактов террора и вредительства, которыми он руководил до самого ареста. И при этом он сохранял на сухом и вытянутом бледном лице такое бесстрастное выражение, что, по словам американского посла Джозефа Э. Дэвиса, был «похож на профессора, читающего лекцию».
Вышинский добивался от Пятакова объяснения, как троцкисты и иностранные агенты при встрече узнают друг друга. Пятаков всячески увиливал от ответа:
Вышинский. Что побудило германского агента Ратайчака открыться вам?
Пятаков. Два человека говорили со мной…
Вышинский. Открылся он вам, или вы открылись ему?
Пятаков. Открыться можно взаимно.
Вышинский. Вы открылись первый?
Пятаков. Кто был первый, он или я — курица или яйцо — я не знаю.
Как писал потом Джон Гюнтер в «Инсайд Юроп», за границей было широко распространено мнение, что все подсудимые говорили одно и то же, что вид у них был жалкий и заискивающий. Такое впечатление не совсем правильно. Они упорно спорили с обвинителем и, по существу, признавали лишь то, что вынуждены были признать…
По мере того как в ходе процесса обвиняемые один за другим беспощадно разоблачали Пятакова как расчетливого хладнокровного убийцу и предателя, в его спокойном, ровном голосе стала слышаться нотка растерянности и нерешительности. Осведомленность обвинения о некоторых фактах была для него неожиданным ударом. Тогда он изменил свою позицию. Он стал утверждать, что еще до ареста у него возникли сомнения в правильности действий Троцкого. Так, например, по его словам, он не одобрял сделки с Гессом. «Мы попали в тупик, — сказал Пятаков, — и я искал выхода». В последнем слове, обращенном к суду, Пятаков воскликнул:
Да, я был троцкистом в течение многих лет. Рука об руку я шел вместе с троцкистами… Не думайте, граждане судьи… что за эти годы, годы удушливого троцкистского подполья, я не видел того, что происходит в стране. Не думайте, что я не понимал того, что делается в промышленности. Я скажу прямо. Подчас, выходя из троцкистского подполья и занимаясь другой своей практической работой, я иногда чувствовал как бы облегчение и, конечно, человечески, это была двойственность не только в смысле внешнего поведения, но и внутри меня… Через несколько часов вы вынесете ваш приговор… Не лишайте меня одного, граждане судьи. Не лишайте меня права на сознание, что и в ваших глазах, хотя бы и слишком поздно, я нашел в себе силы порвать со своим преступным прошлым.
Ни слова о том, что на свободе остался еще «слой» заговорщиков, так и не вырвалось у Пятакова…
Николай Муралов, командовавший после Октябрьской революции войсками Московского военного округа, видный деятель «гвардии» Троцкого, с 1932 г. руководивший вместе с Шестовым и немецкими «техниками» троцкистскими ячейками на Урале, просил суд принять во внимание его «чистосердечные показания» и отнестись к нему со снисхождением. Огромного роста, седой, бородатый, Муралов давал показания стоя, вытянув руки по швам. Он заявил, что, находясь под арестом, после долгой внутренней борьбы решил рассказать все. Уолтеру Дюранти и некоторым другим слушателям казалось, что в его словах звучит неподдельная искренность, когда он говорил суду:
Я отказался от защитника, я отказался от защиты, потому что я привык защищаться годным оружием и нападать. У меня нет годного оружия, чтобы защищаться… Было бы непристойно мне обвинять кого-нибудь в вовлечении меня в троцкистскую организацию… В этом я не смею никого обвинять, в этом я сам виноват. Это моя вина, это моя беда… Свыше десяти лет я был верным солдатом Троцкого…
Карл Радек, поглядывая из-за толстых стекол очков на переполненный зал, юлил и вилял перед Вышинским, переходя от смиренной вкрадчивости к дерзкому высокомерию, и обратно. Подобно Пятакову, только более откровенно, он признал свою изменническую деятельность. Радек утверждал также, что еще до ареста, как только он получил от Троцкого письмо, сообщавшее о сделке с немецким и японским правительствами, он решил отмежеваться от Троцкого и разоблачить заговор. Несколько недель он ломал себе голову над тем, как ему поступить.
Вышинский. Что вы решили?
Радек. Первый ход — это было идти в ЦК партии, сделать заявление, назвать всех лиц. Я на это не пошел. Не я пошел в ГПУ, а за мной пришло ГПУ.
Вышинский. Ответ красноречивый!
Радек. Ответ грустный.
В последнем слове Радек рисовал себя как человека, раздираемого сомнениями, непрестанно колеблющегося между преданностью советской власти и верностью оппозиции, к которой он принадлежал с первых дней революции. По его словам, он был убежден, что советский строй ни в коем случае не может выдержать враждебное давление извне. «Я расходился с партией по главному вопросу, — говорил Радек, — по вопросу о продолжении борьбы за пятилетний план… Троцкий воспользовался моим смятением». По рассказу Радека, шаг за шагом он был втянут в самое сердце заговора. А потом ему стали известны связи с иностранной военной разведкой и, под конец, переговоры Троцкого с Альфредом Розенбергом и Рудольфом Гессом. «Троцкий, — сказал Радек, — поставил нас перед фактом своего сговора».
Объясняя, как он пришел к решению признать свою виновность и подтвердить все, что ему было известно о фактической стороне заговора, Радек говорил суду:
Когда я очутился в Наркомвнуделе, то руководитель следствия… мне сказал: «Вы же не маленький ребенок. Вот вам 15 показаний против вас, вы не можете выкрутиться и, как разумный человек, не можете ставить себе эту цель…»
В течение двух с половиной месяцев я мучил следователя. Если здесь ставился вопрос, мучили ли нас во время следствия, то я должен сказать, что не меня мучили, а я мучил следователей, заставляя их делать ненужную работу. В течение двух с половиной месяцев я заставлял следователя допросами меня, противопоставлением мне показаний других обвиняемых раскрыть мне всю картину, чтобы я видел, кто признался, кто не признался, кто что раскрыл…
И однажды руководитель следствия пришел ко мне и сказал: «Вы уже — последний. Зачем же вы теряете время и медлите, не говорите того, что можете показать?» И я сказал: «Да, я завтра начну давать вам показания».
Приговор был вынесен 30 января 1937 г. Все подсудимые были признаны виновными в том, что они «в целях ускорения военного нападения на Советский Союз, содействия иностранным агрессорам в захвате территорий Советского Союза, свержения советской власти, восстановления капитализма и власти буржуазии руководили изменнической, диверсионно-вредительской, шпионской и террористической деятельностью».
Военная Коллегия Верховного Суда приговорила Пятакова, Муралова, Шестова и десять других подсудимых к расстрелу. Радек, Сокольников и двое второстепенных участников заговора были приговорены к лишению свободы на продолжительные сроки.
Подводя итоги в своей речи 28 января 1937 г., государственный обвинитель Вышинский сказал:
Люди, связавшиеся с иностранными — германской и японской — разведками под руководством Троцкого и Пятакова, своей шпионской работой стремились достичь результатов, которые должны были самым тягчайшим образом сказаться на интересах не только нашего государства, но и на интересах целого ряда государств, вместе с нами желающих мира, борющихся вместе с нами за мир. Мы в высокой степени заинтересованы в том, чтобы в каждой стране, желающей мира и борющейся за мир, самыми решительными мерами их правительств были прекращены всякие попытки преступной шпионской, диверсионной, террористической деятельности, которая организуется врагами мира, врагами демократии, темными фашистскими силами, подготовляющими войну, собирающимися взорвать дело мира и, следовательно, дело всего передового, всего прогрессивного человечества.
Слова Вышинского не получили широкого распространения за пределами Советской России, но их слышали и хорошо запомнили некоторые дипломаты и журналисты.
На американского посла в Москве Джозефа Э. Дэвиса процесс произвел глубокое впечатление. Дэвис ежедневно присутствовал в зале суда и при помощи переводчика внимательно следил за ходом процесса. Бывший адвокат, Дэвис сообщал, что прокурор Вышинский, которого антисоветская пропаганда изображала «жестоким инквизитором», по его мнению, «очень похож на Гомера Каммингса[78] — такой же спокойный, бесстрастный, рассудительный, искусный и мудрый. Как юрист, я был глубоко удовлетворен и восхищен тем, как он вел это дело».
В секретной депеше на имя государственного секретаря Корделла Хэлла от 17 февраля 1937 г. посол Дэвис сообщал, что почти все иностранные дипломаты в Москве разделяют его мнение о справедливости вынесенного по делу приговора. Он писал в этой депеше:
Я беседовал чуть ли не со всеми членами здешнего дипломатического корпуса, и все они, за одним только исключением, держатся мнения, что на процессе было с очевидностью установлено существование политического сообщества и заговора, поставившего себе целью свержение правительства.
Но это обстоятельство не стало известным широкой публике. Могущественные силы усиленно хлопотали, стараясь скрыть правду о «пятой колонне» в Советской России. 11 марта 1937 г. посол Дэвис записал в свой московский дневник:
Другой дипломат, посланник…, в разговоре со мной вчера очень удачно охарактеризовал положение. Говоря о процессе, он сказал, что подсудимые, вне всякого сомнения, были виновны; те из нас, кто присутствовал на процессе, по существу согласны с этим; но внешний мир, судя по газетным сообщениям, склонен думать, что процесс был инсценировкой (только фасадом, как он выразился); и хотя он знает, что это не так, пожалуй, лучше, чтобы внешний мир думал, что это так.[79]
Данный текст является ознакомительным фрагментом.