Под четким контролем Кремля

Под четким контролем Кремля

Сталин с самого начала своего властвования в молодом Советском Союзе, еще при живом, но уже полностью беспомощном Ленине, очень много внимания уделяет роли ГПУ в создаваемом им властном механизме. Ему просто необходимо привязать ГПУ к своему ЦК, сделать его полностью послушным своей линии, очистив при этом от еще многочисленных со времен ленинской ВЧК приверженцев других линий в этих стенах. И Сталин всюду в начале 20-х годов повторяет, что ГПУ должно стать верным отрядом партии, как это было с ЧК при Ленине. В ноябре 1922 года в речи перед группой иностранных коммунистов из Коминтерна Иосиф Виссарионович прямо заявляет: «ГПУ – наследник ЧК, это карательный орган советской власти, как Комитет общественной безопасности при Конвенте времен Французской революции. Это трибунал для защиты интересов революции от буржуазии и контрреволюционеров». При этом он призывает заграничных товарищей не верить тем «домыслам и клевете» о жестокости ГПУ, которые распространяют на Западе враги советской власти из иностранцев и эмигрантов, поскольку «идите и спросите у советских рабочих – они все ГПУ уважают за защиту их революции».

В начале 20-х годов с подачи Сталина ГПУ укрепляют и в кадровом смысле, чистками и проверками добиваясь лояльности ее рядов. Именно в это время Дзержинский говорит своему новому заместителю в ГПУ Ягоде, что при выборе между полностью преданным делу партии недалеким парнем и колеблющимся хорошим специалистом нужно брать «своего преданного парня» и подтягивать его в профессиональном смысле. Сам Дзержинский немало сил уделяет вычищению из рядов ГПУ людей, подозреваемых в сочувствии к «троцкистской», «рабочей» или другим оппозициям в партии либо не скрывающих таких взглядов, даже невзирая на явные заслуги в рядах ВЧК в Гражданскую войну. Ягода с Менжинским после смерти Железного Феликса подхватывают эту инициативу. Менжинский заявил, придя на пост главы ГПУ в 1926 году: «Здесь должны быть только настоящие коммунисты». Его заместитель Ягода требовал от возглавлявшей тогда в ГПУ отдел кадров товарища Андреевой выявлять оппозиционные настроения и от их носителей немедленно избавляться. После возвращения в 1926 году Андреевой из инспекционной поездки на Урал Ягода пишет начальнику ГПУ по Уральскому краю Апетеру: «Как могло случиться, что в течение такого долгого времени товарищ Апетер не прощупал оппозиционных настроений в наших рядах».

Призыв же не позволять ЦК тотального контроля над спецслужбой уже в 20-х годах был явной крамолой для чекиста, за которую из ГПУ при любых прошлых заслугах могли изгнать немедленно. А позднее, уже в годы Большого террора, показания на тех, кто призывал «поменьше выносить сор из чекистской избы в ЦК», «разбираться у себя самим», «считать это внутренним чекистским делом», легли в основу не одного расстрельного приговора в адрес бывшего чекиста.

Ягоде эти идеи и высказывания о «внутренних ведомственных чекистских делах» припомнили на ошельмовавшем его перед арестом мартовском пленуме ЦК ВКП(б) 1937 года в качестве одного из главнейших грехов на посту наркома НКВД. Стоило чекисту Шанину, тогда еще начальнику секретариата в ГПУ, в начале 30-х годов на чекистской партконференции брякнуть по простоте: «Когда чекист окажется в эпицентре партийной дискуссии, ему нужно тихо и не привлекая к себе внимания пробираться к выходу» (Шанин имел в виду, что нужно заниматься своими профессиональными делами, а не идеологическими дискуссиями) – ему потом такую политическую близорукость поминали при каждом удобном случае, а в первую же волну зачисток самих чекистов в 1937 году вместе с Ягодой расстреляли.

Большой скандал 1931 года, самый крупный и выплеснувшийся наружу из ГПУ в период между Гражданской войной и большим террором, очень встревожил власть. Разногласия в верхушке чекистов по поводу законности в деле военспецов «Весна» или «Промпартии» были только поводом, столкнулись разные группировки наверху ГПУ, чего власть допустить никак не могла. Формально еще руководивший ГПУ Менжинский после инфаркта в 1929 году уже практически устранился от командования на Лубянке, Ягода со своей командой уже прибирал к рукам всю власть здесь, и группировка заслуженных чекистов с громкими именами выступила именно против Ягоды (Мессинг, Евдокимов, Ольский, Воронцов, Трилиссер, Бельский и др.). Поэтому власть сразу вмешалась, и весь этот скандал решался на уровне ЦК партии, Сталин тогда поставил на Ягоду и его бригаду, а бунтарей с Лубянки разогнали или понизили в должности.

Во избежание таких скандалов в том же году в ЦК решили укрепить контроль за Лубянкой, уравновесив влияние Ягоды присланным из ЦК в первые заместители председателя ГПУ комиссаром от власти Иваном Акуловым, а также переведенным с Украины третьим заместителем к Менжинскому Балицким. Хотя большинство чекистов не приняли присланного со стороны партийного варяга Акулова и ставили ему в работе палки в колеса, пока он не ушел с Лубянки. Многим это в Большой террор ставили в обвинение на следствии, хотя и самого Акулова уже как врага партии расстреляли. Балицкого же выжил обратно в начальники Украинского ГПУ сам взявший все бразды правления Ягода, утвердив все же свою команду и взяв в заместители послушных ему Прокофьева и Агранова.

Ягода при этом внешне никогда не посягал на власть Сталина и его ЦК над своим наркоматом. Напротив, сведение госбезопасности с милицией в стенах одной новой мощной спецслужбы НКВД только укрепило партийно-государственный контроль над ней. А сам Ягода за годы своего наркомства, как классный автослесарь, подготовил вполне управляемую из Кремля машину для будущей большой бойни в стране, накануне начала больших репрессий сдал руль другому, а скорее, даже был высажен из-за руля главным конструктором с трубкой и усами. А сам стал печальным пешеходом и одним из первых попал под колеса этого автомобиля, очень похожего на печальный фургон с надписью «Хлеб» на борту, колесящий по ночному городу.

В годы же главных репрессий контроль Сталина и власти в его лице (соответственно и ЦК с Политбюро) над НКВД никогда не ослабевал, что бы ни пытались доказать сторонники «сказочной» версии о временном выходе карательного ведомства из-под контроля власти в 1937–1938 годах. Никаких серьезных доводов и фактов в пользу такой версии не приводится, их просто не существует в истории. И если еще понятно, что такая шитая белыми нитками легенда о злобных Ежове с Берией, вырвавшихся ненадолго из-под контроля партии и правительства, но потом обузданных тем же расстрелом, понадобилась советскому агитпропу времен Хрущева для спасения общего имиджа социализма и советской власти, то зачем эту странную теорию пытаются разрабатывать иные современные историки – уже не очень ясно.

Фактов в пользу этой версии о вырвавшемся из-под контроля партии НКВД, если их не выдумывать умышленно, все равно не найти. Не считать же серьезным аргументом версию о том, что Ежов и его команда с середины 1937 года стали настолько неподконтрольны Кремлю, что позволяли себе не считаться со Сталиным и даже готовили против него чекистский заговор, но были раскрыты и сами все ликвидированы. Те, кто пытается доказать реальность такого заговора Ежова и его людей в НКВД, обычно вынужден опираться на выбитые у них же до расстрела показания на допросах. Но у нас в те годы в заговоре для свержения Сталина признавались почти все обреченные на заклание в эти репрессии, от верхушки Красной армии во главе с Тухачевским до школьников из числа детей репрессированных, якобы создававших общества «мести за родителей». Других доказательств заговора в НКВД нет, да и брали обреченных заранее на зачистку после крови 1938 года ежовцев по одному с разрывами в месяцы, разве так арестовывают выявленных заговорщиков с готовым планом захвата власти и убийства главы государства?

Также нелепо ссылаться на показания репрессированных чекистов о том, как их нарком Ежов на одной из пьянок в конце 1937 года якобы говорил перед ними такие речи: «Нам бояться нечего, власть в стране в наших руках, кого захотим – казним, вы не бойтесь у себя никакого секретаря обкома партии, а пусть он вас боится» – и далее в том же самодовольном духе. Даже если из чекистов не выбили очередной оговор их шефа, если Ежов спьяну и сказал однажды нечто подобное на своей даче, то, во-первых, из призыва быть в области страшнее первого секретаря обкома еще не вытекает никакого плана на захват силой власти в стране, а во-вторых, Ежов мог в столь расслабленном состоянии просто утратить контроль над собой, ведь какая слава «мудрейшего наркома» тогда кружила ему голову с песнями акынов, или даже мог проверять подчиненных на лояльность. А если Ежов и в самом деле в тот момент полагал, что власть в руках его НКВД и ему ничего не стоит и в вожди всего СССР за счет расстрелов всех и вся вылезти, если он и в трезвом виде так думал и что-то просчитывал, то это лишь свидетельствует о недалекости самого Ежова и тоже о его своеобразном головокружении от успехов.

В реальности никакой отдельной власти Ежова и его службы над страной не было, они лишь исполняли волю Кремля. И не мог нарком Ежов, вопреки красивой легенде, готовить втайне даже от Сталина арест или ликвидацию своего заместителя Берии, а тот якобы был предупрежден об этом кем-то из земляков-грузин в НКВД и сам успел «съесть» своего обреченного Сталиным шефа, сев на его место на Лубянке. В реальности ни одну фигуру такого ранга в советской верхушке нарком НКВД Ежов без приказа из Кремля не мог не то что тронуть, даже начать ее оперативную разработку не имел права, ведь даже на акцию против партийного главы области или национальной республики НКВД требовалось разрешение ЦК, то есть самого Сталина.

Сталин любил такие спектакли, как на февральско-мартовском пленуме ЦК 1937 года, когда по его приказу Ежов требовал разрешения на расстрел Бухарина с Рыковым и сам Ежов был в числе проголосовавших за, а Сталин воздержался, предложив отправить дело на доследование. Ясно, что здесь был разыгран откровенный спектакль, и все Ежов делал по сценарию режиссера Сталина, который вел разведку сил в своем ЦК перед главным ударом репрессий по партии. Сталин затем расстрелял и многих проголосовавших за казнь (таких, как Косиор, Якир, да и сам Ежов), и голосовавших против (Пятницкий), а многих голосовавших против казни пощадил (Хрущев, Шкирятов и др.), у него была своя логика, а решение расстрелять Бухарина с Рыковым он явно принял еще до пленума. И кем выглядит на этом пленуме Ежов, возомнивший себя, возможно, хозяином страны, – рядовой марионеткой с написанной ему ролью, которую ликвидируют очень скоро. Так что никакого выхода спецслужб из-под жесткой руки власти в 30-х годах не произошло.