XXV. ПОКОРЕНИЕ АРЗЕРУМА

XXV. ПОКОРЕНИЕ АРЗЕРУМА

Весть о поражении турецких армий быстро долетела до Арзерума, поразив все мусульманское население его страхом неожиданной и близкой опасности.

В городе поднялось невероятное смятение. Сераскир пытался было поддержать дух населения, разглашая повсюду весть о совершенном поражении русских, но скоро все иллюзии горожан были разрушены. По следам быстрой молвы появились бегущие из Гассан-Кала: турецкие войска, и преследующая их русская конница остановилась всего лишь в пятнадцати верстах от города. Тогда сераскир, не скрывая более горькой истины, обратился к народу с горячим воззванием. Призывая жителей на защиту веры, семейств и домашних очагов, указывая им на сильные подкрепления, спешившие со всех сторон к Арзеруму, он старался возбудить мужество населения, обещая, что Аллах благословит их усилия. Национальная гордость и религиозное чувство были затронуты. Восточные жители легко переходят от одних впечатлений к другим, и горожане теперь толпами ходили по улицам, призывая гибель на головы гяуров. А между тем в городе уже появились прокламации Паскевича, они призывали народ к порядку и к повиновению русскому вождю, который один располагал судьбами Анатолии.

Мамиш-ага, посланный Паскевичем, прибыл в город в сумерках 24 июня, но то, что он узнал здесь от людей к нему близких, обещало мало хорошего. Большая часть народа уже стояла за упорную защиту города, и Мамиш-аге предстояло действовать с крайней осторожностью в отношении черни, всегда буйной и движимой первыми впечатлениями. Сообразив всю опасность и трудность принятой на себя задачи, он прежде всего обратился к Аян-аге, губернатору Арзерума. Тот обсудил все доводы, приведенные Паскевичем, все шансы к защите, которые были в распоряжении турок, и невольно согласился, что одна покорность может спасти и город и жителей. Тогда он созвал городских старшин и прочитал перед ними воззвание русского главнокомандующего, причем Мамиш-ага со всей убедительностью очевидца разъяснил, что средства русских велики, войска непобедимы, искусство полководца неимоверно. Живой рассказ соплеменника, уважаемого всеми за ум, прямодушие и твердость, не мог не произвести впечатления, и старшины единодушно положили склонять народ к добровольной покорности.

Однако же к буйным толпам, ходившим по улицам с криком: “Умрем за веру и пророка!” – было безрассудно явиться с категорическим предложением сдачи. Решено было прибегнуть к хитрости. Далеко за городом, на обширной поляне, стоял целый ряд палаток, занятых, как уверял сераскир, подходившими войсками, но Аян-ага знал отлично, что палатки были пустые и никаких войск в них не было. Ночью он приказал потихоньку снять их, а наутро, когда проснувшиеся жители не увидели на обычном месте военных шатров,– им объявили, что войска разбежались, и сам сераскир намеревается покинуть город, оставив жителей на произвол судьбы и победителей. Молва быстро разнеслась по всем концам города и опять вызвала общее смятение. Военный караул, стоявший на городском валу, бросил свои места; толпы запрудили площадь, наполнили все улицы и, видимо, не знали, что делать. Тогда арзерумские старшины явились среди них с воззванием русского вождя, убеждая народ пощадить кровь своих собратьев и народ, отуманенный страхом, с восточным фатализмом покорился этому решению.

Несколько почетных старшин вместе с губернатором города тотчас отправились к сераскиру объявить, что граждане желают сдать город. Пораженный неожиданным поворотом дела, сераскир долго старался отклонить их от этого решения то убеждениями, то угрозами и, наконец, сказал: “Делайте, что хотите, но я и мои паши не будем видеть этого несчастья: мы оставим город” – “Ты и твои паши в дни мира и спокойствия были нашими правителями, и теперь в дни бедствия должны разделить наш жребий,– отвечали старшины и объявили, что никого не выпустят из Арзерума. У сераскирских ворот тотчас поставлен был караул из жителей, а Мамиш-ага тайно отправил в русский лагерь гонца с известием о том, что происходит в городе. Это и была та самая записка, которую Паскевич получил двадцать пятого июня во время торжественного обеда.

Между тем русский корпус, ночевавший в этот день на реке Наби-Чай в двадцати верстах от Арзерума, с рассветом уже готовился двинуться дальше, но вдруг дали знать о прибытии двух турецких чиновников. В одном тотчас узнали Мамиш-агу, другой был Капиджи-баша, то есть начальник городских ворот. Они привезли от сераскира просьбу прислать уполномоченное лицо для заключения капитуляции, а Мамиш-ага кроме того вручил главнокомандующему письмо от арзерумских жителей.

“Мы совершенно поняли смысл присланной нам прокламации,– сказано было в этом письме.– Чувства великодушия и человеколюбия, вас отличающие, внушают вам намерение сохранить мусульман и невинные семейства, живущие в Арзеруме. Поэтому просим прислать к нам уполномоченного, дабы сераскир, паши, улемы и вельможи арзерумские могли вступить с ним в переговоры”.

Капиджи-баша словесно подтвердил всеобщую готовность арзерумских граждан к добровольной покорности, но заметил, что никак не ожидал найти наши войска так близко от Арзерума. “Сераскир и народ,– говорил он,– полагают, что вы еще далеко, под стенами Гассан-Кала, теперь, увидя русских у ворот Арзерума, буйная чернь легко может воспламениться фанатизмом, и тогда трудно будет ручаться за последствия”. К этим словам Капиджи-баша прибавил, что около Арзерума войска не найдут даже воды для лагеря, так как все родники находятся под выстрелами городской обороны и советовал Паскевичу вести переговоры отсюда.

Такая забота о русских интересах показалась главнокомандующему подозрительной. “Турки, кажется, желают задержать нас, но это им не удастся,– сказал он начальнику штаба и, обратясь к Капиджи-баши, прибавил: – именно только у ворот Арзерума я и предложу вам свои условия”.

Тотчас ударили подъем и войска тронулись. По пути Мамиш-ага нашел удобный случай сказать Паскевичу: “Вы хорошо делаете, что идете вперед. Сераскир с намерением отдаляет сдачу города под разными предлогами; он ожидает подкреплений – Кягьи уже идет из Аджарии. Мне нельзя было сказать вам это при товарище. Но вы сами поняли дело”.

За речкой Наби-Чай кончается Гассанкалинская равнина и начинается подъем на хребет Деве-Бойне, где дорога пролегает по узким горным ущельям. Порывистый, чрезвычайно сильный ветер и движение войск по известковому грунту подняли такую страшную пыль, что затемнили солнце, в двадцати шагах ничего нельзя было видеть.

В четырех верстах к востоку от города корпус остановился и занял позицию на берегу ручья с холодной ключевой водой. Далее воды действительно не было до самого фонтана, устроенного под выстрелами крепости.

Как только в Арзеруме заметили появление русских войск, часть турецкой конницы тотчас вышла из города и, рассыпавшись в поле, завязала перестрелку с казаками; войска между тем разбивали лагерь, а главнокомандующий готовил в это время ответ на письмо арзерумских граждан, которое Мамиш-ага и Капиджи-баши должны были доставить по принадлежности. Вместе с ними поехал и генерал-майор князь Бекович-Черкасский, уполномоченный вести переговоры и заключить капитуляцию.

Проводив посольство, Паскевич лег на бурку и устремил внимательный взор на окрестности. Резкий, холодный ветер, вырываясь из ущелья, порывисто проносился над его головой, но, казалось, не мог вывести его из задумчивости – он весь ушел в созерцание лежавшей перед ним столицы, и только по временам быстрый взгляд его, перебегая высокие минареты, углублялся в синеющую даль, будто желая проникнуть в самую глубь Анатолии. Прямо перед ним выдвигалась укрепленная высота Топ-Даг, пологим скатом подходившая к обширному предместью, за которым стояла крепость. Возвышенность эта командовала городом и могла считаться главным оплотом и ключом Арзерума. На вершине ее протянулись земляные шанцы, вооруженные пушками, и стояла часть неприятельской пехоты. К северу шла гряда гор, удаленная от предместий более нежели на два пушечные выстрела, а по другую сторону, на юго-запад, в тесной связи с городским кладбищем, возвышался отдельный продолговатый холм, также увенчанный целым рядом укреплений. Далее шли городские валы, крепость и наконец цитадель. И Паскевичу невольно должна была представляться мысль, что при единодушии жителей нелегко будет преодолеть стотысячное, на половину вооруженное население, стоявшее под защитой полутораста пушек, которыми были унизаны оборонительные верки Арзерума.

А тем временем русский парламентер князь Бекович-Черкасский на глазах у всех уже приближался к городу. Его сопровождали оба турецкие чиновника, переводчик, два офицера – поручик Миницкий и сотник Медведев, пятнадцать линейных казаков и пять узденей большой Кабарды, служивших при князе телохранителями. Едва эта небольшая кучка всадников выехала за русскую передовую цепь, как с городского вала по ней открыли пушечный огонь. Не обращая внимания на выстрелы, Бекович продолжал ехать шагом. Но когда ядра стали чаще проноситься над головами казаков, то Каниджи-баша вместе с Мамиш-агой просили позволения отправиться вперед, чтобы остановить пальбу. Князь согласился. Через полчаса выстрелы смолкли, а вслед за тем вернулся Мамиш-ага, приглашая князя следовать далее. Причину вероломного поступка он объяснил своеволием нескольких праздношатающихся негодяев, которые, пользуясь удалением с батареей артиллеристов, захватили орудия.

Мамиш-ага привез с собой недобрые вести. В короткий промежуток времени, пока турецкие парламентеры ездили в русский лагерь, в настроении жителей успела уже произойти большая перемена. Голытьба, которой терять было нечего, нашла себе опору в распущенных, наполовину деморализованных солдатах сераскира и успела взволновать жителей, распуская слух, что в городе измена, сераскир арестован и что подкупленные старшины готовятся сдать Арзерум неверным. В городе в третий раз началось смятение. Обывательский караул, поставленный у ворот сераскирского дома, был прогнан солдатами и сераскир опять получил свободу действовать. Бушевавшая чернь угрожала теперь смертью всем, кого подозревала в сношениях с русскими, и магометанскому духовенству с трудом удалось уговорить толпу сохранить спокойствие при въезде в город русского парламентера.

При таких обстоятельствах въезжал в Арзерум князь Бекович-Черкасский. Миновав предместье и двое крепостных ворот, он продолжал свой путь по тесным, извилистым улицам, среди народа, стоявшего шпалерами. Глубокое молчание царило в толпах, с любопытством смотревших на покорителей Карса и Ахалцихе. На многих лицах изображалось явное озлобление, однако тишина и порядок нарушены не были. В центре города Бековича встретил сераскирский чиновник, который, поздравив его с благополучным приездом, просил остановиться во дворце. Бекович учтиво отклонил это предложение, объявив, что остановится у Семед-аги, одного из сыновей прежнего арзерумского губернатора. В доме этом, приготовленном для русских предусмотрительностью Мамиш-аги, Бекович и вся его свита были введены в обширную, опрятно убранную комнату, где, по обычаю Востока, им тотчас предложили щербет, варенье, кофе и трубки. Несколько турок, присутствовавших тут, держали себя скромно и сдержанно. Но едва все общество, после взаимных приветствий, расселось на широких тахтах, как на улице послышался шум; народ с криком: “Подайте нам посланника!” – окружил дом, занятый Бековичем. Присутствовавшие турки украдкой, но внимательно следили за Бековичем, желая подметить, какое впечатление произведут на него угрожающие крики. От этой критической минуты зависело многое. Князь неторопливо подошел к окну и, обратясь к народу, спросил, чего он хочет. “Мы никому не позволим попирать наши законы и веру!” – кричала толпа. “Хорошо сделаете,– ответил ей Бекович,– но рассудите, если русские войдут со штыками, они не оставят камня на камне. Что тогда будет с вашими семьями? Неужели вы хотите подвергнуть себя, жен и детей ваших убийству, когда сераскир только и думает, как бы уйти от вас?” – “Как уйти? Куда?” – послышались недоумевающие возгласы. “Пойдите, убедитесь сами”,– сухо сказал Бекович и отошел от окна.

Слова князя окончательно озадачили чернь. Толпа повалила ко дворцу и, убедившись, что имущество сераскира, более чем на миллион пиастров, действительно вывезено из Арзерума, тотчас распорядилась снова поставить караулы на всех заставах и никого не выпускать из города.

Между тем был уже поздний вечер. От сераскира два раза присылали к князю Бековичу просить его пожаловать во дворец для начала переговоров, но Бекович под предлогом усталости, отклонил это свидание до девяти часов утра. Прежде всякого разговора с сераскиром ему нужно было объясниться с городскими старшинами, так как власть первого, при столь сомнительном положении дел, не могла простираться далеко. Вскоре комната генерала начала наполняться агаларами, кадиями, муфтиями и старшинами. Одни являлись, другие уходили; мысли каждого об условиях сдачи были различны. Сильное сомнение, недоверчивость и страх были написаны на многих лицах. Князь Бекович, в совершенстве владевший туредким языком, употребил все перлы восточного красноречия, чтобы убедить их в необходимости безусловной покорности. Наконец, после долгих и жарких прений, старшины склонились к тому, чтобы на другой день после того как Бекович вручит сераскиру письмо главнокомандующего и возвратится домой, раскрыть в присутствии всех старшин привезенное к народу письменное предложение Паскевича, и уже по прочтении его дать решительный ответ. Этим и окончились переговоры двадцать шестого июня.

На другой день еще не взошло солнце, а толпы мусульман в полном вооружении уже снова мрачно бродили по улицам Арзерума. Беспокойное ожидание роковой минуты живо изображалось на всех лицах. В восемь часов утра сераскир прислал за князем Бековичем отличного арабского жеребца под богатым седлом, что служило знаком особенной почести. Вся русская свита отправилась также верхами. Ее сопровождало множество сераскирских слуг и несколько чиновников, шедших пешком у стремени Бековича. Сераскир ожидал посольство во внутренних покоях дворца, окруженный пашами, улемами и знатнейшими сановниками. При входе Бековича все встали, и сераскир сделал несколько шагов навстречу генералу. Проговорив обычное приветствие, князь Бекович вручил сераскиру письмо главнокомандующего и потребовал несколько минут аудиенции. Когда они остались наедине, печать рокового письма была сломана – и сераскир, быстро пробежав первый строки, изменился в лице: русский главнокомандующий требовал, Чтобы он, паши и войска признали себя военнопленными. Категоричное требование смутило старого шестидесятилетнего воина. Облеченный почти царской властью в обширном кругу управления, повелитель всей Турецкой Армении, сераскир был поражен предстоявшей ему участью пленника.

– Это невозможно,– сказал он в сильном волнении,– мы сдадим город, но я и мои паши должны быть свободны.

– Если вы надеетесь на свои силы,– отвечал князь Бекович,– то защищайтесь, но знайте, что тогда подвергаете город и жителей истреблению. Пример Ахалцихе у вас перед глазами. Граф не желал кровопролития, он требовал покорности, но жители упорствовали и были наказаны.

– Хорошо,– сказал сераскир,– но я прошу три дня на размышление.

– К сожалению,– возразил Бекович,– в моем распоряжении только два часа. Если к этому времени крепость не сдастся – граф будет штурмовать город.

– Что же мне делать? – спросил сераскир дрогнувшим голосом.

– Примите честный плен,– отвечал Бекович,– жребий войны против вас, но если вы безусловно отдадитесь покровительству графа Паскевича, то не лишитесь ни вашего достоинства, ни вашего имущества.

После недолгого колебания сераскир согласился. Но это согласие было притворно, совершенно другие мысли занимали турецкого военачальника, уже вознамерившегося искать последнего спасения в народном восстании.

От сераскира русское посольство возвратилось в собрание старшин для объявления ему воли главнокомандующего. Паскевич обещал всем жителям личную безопасность, неприкосновенность имущества, уважение к церкви, обрядам и обычаям, но требовал, чтобы крепость, цитадель, знамена, пушки, арсеналы и все магазины были сданы русской армии, чтобы все военные чины, начиная с сераскира и кончая последним солдатом, признали себя военнопленными, а горожане сложили оружие и сдали бы его в арсенал, где оно будет храниться до заключения мира. В случае отказа принять эти условия главнокомандующий угрожал разорением города.

Было уже десять часов утра. Бекович предложил старшинам объявить эти условия народу, а между тем теперь же отправил от себя депутата к Паскевичу с известием, что сдача Арзерума во всяком случае последует не позже четырех часов пополудни. Срок этот показался, однако, главнокомандующему слишком отдаленным; он увидел в нем тайное намерение затянуть время до вечера, чтобы отнять у русских возможность штурмовать Арзерум в тот же день, а потому отправил депутата назад и к прежним условиям прибавил еще два новые. Первое: что крайний срок сдачи назначается на три часа пополудни, и если к этому времени не будут доставлены городские ключи, то и самая покорность не спасет города от занятия его войсками по праву войны; и второе: чтобы сераскир приказал войскам немедленно очистить Топ-Даг; в противном случае пребывание их там будет принято за начало военных действий. Эти условия повез в Арзерум капитан Корганов, которому приказано было передать их Бековичу.

Князь Бекович тотчас отправился к сераскиру и объявил ему волю главнокомандующего. Но сообщить ее бушующей черни, а тем более очистить Топ-Даг, занятый войсками, вышедшими уже из повиновения, оказалось невозможным. Тогда Бекович приказал Корганову ехать назад и доложить Паскевичу, что если к трем часам пополудни депутация с городскими ключами не будет в русском лагере, то штурм неизбежен. “Обо мне лично,– добавил благородный Бекович,– пусть граф не беспокоится: город защищаться долго не может, а дом, в котором я нахожусь, настолько крепок, что даст мне возможность с двадцатью храбрыми товарищами выдержать в продолжение нескольких часов нападение черни”.

Смятение в Арзеруме между тем все более и более усиливалось. Уже окончились два часа, данные народу на размышление, а тысячи граждан, движимых то страхом, то фанатизмом, не могли еще прийти ни к какому соглашению. Тайные подстрекательства со стороны сераскира разжигали массу, и без того уже крайне возбужденную. Дикие крики поднялись во всех концах города. На улицах появились какие-то фанатики, то приглашавшие народ именем Магомета спешить на батареи для защиты города, то требовавшие выдачи им голов русского посла и его свиты; старшины уже не находили мер к обузданию мятежников и сами вынуждены были прибегнуть под защиту русского посольства. Турецкие власти, опасаясь, чтобы князь Бекович не сделался жертвой неистовства черни, спешили предупредить его об опасности и советовали тайно бежать из города, пока было время. Но князь с презрением отверг эти предложения. Как уроженец Кабарды, выросший среди воинственного племени, он не боялся смерти; как русский генерал он должен был твердо довести до конца свою миссию, и в случае надобности отдать свою жизнь при исполнении священного долга.

Вдруг по городу пронеслась весть, что русские штурмуют передовые укрепления, и возбуждение народной ярости достигло крайних пределов. Толпа бросилась к дому Бековича, дерзко требуя его головы. Некоторые взбирались под самые окна, чтобы стрелять в них, другие ломали ворота. Конвой Бековича приготовился к защите. Замечательно, что хозяин дома Семед-ага, свято соблюдая права гостеприимства, вместе с братьями и вооруженной прислугой явился к Бековичу и сказал ему: “Вы ели с нами хлеб, и мы готовы защищать вас в нашем доме до последней капли крови”. Минута действительно была роковая. Тень деда Бековича, погибшего в Хиве почти при тех же условиях, растерзанный труп Грибоедова в бою с неистовой тегеранскою чернью кровавым призраком вставали перед глазами русских. Но князь умел презирать опасность. С полным присутствием духа он вышел на балкон и громким спокойным голосом сказал народу:

“Слушайте! Я вижу направленные в меня дула ваших ружей, но я не боюсь их. Знайте, что потеря меня ничего не значит для русских – на место мое найдутся тысячи, но от штыков их вы никуда не уйдете и испытаете злосчастную участь Ахалцихе. Сообразите, что русские возьмут Топ-Даг и придут сюда прежде, чем вы успеете одолеть моих защитников и даже убить меня самого. Я знаю закон ваш и напомню вам слова священного Корана: противно магометанской вере, которую вы исповедуете, напрасно проливать кровь правоверных и подвергать мечети и храмы Магомета разрешению, а это случится неминуемо, если вы будете упорствовать. Теперь – поступайте как знаете”.

Величие и твердость духа в опасности как и всегда подействовали на толпу – она была поражена мужеством генерала и силой его убедительного слова. Рев бури сразу перешел в тихий рокот, и волнение улеглось. В эту самую минуту на высотах Топ-Дага блеснули русские штыки и, как отдаленная зарница, обещая грозу, напомнили безумной толпе, как близка ее гибель. И народ в страхе пустился бежать по домам. Казалось все успокоилось, как вдруг возникло новое препятствие: явилась толпа арнаутов, составлявших гарнизон цитадели, и потребовала, чтобы Бекович заставил сераскира заплатить им жалованье – иначе они не соглашались сложить оружие и не давали ключей цитадели. “Хорошо, я прикажу ему”,– ответил Бекович, и один поехал во дворец сераскира. Народ везде расступался и пропускал его. Дело шло о ничтожной сумме, всего о каких-нибудь шестистах рублях, и деньги были уплачены. Но происшествием этого памятного дня еще не суждено было окончиться. В то время, когда князь Бекович выезжал из Арзерума, сопровождаемый почетнейшими старшинами, кадиями и муфтиями, несколько пришельцев, бежавших из покоренных крепостей и не имевших в Арзеруме ни семей, ни имущества, бросились на городскую батарею и открыли огонь по русским войскам. Не имея возможности проехать через восточные ворота, занятые мятежниками, князь Бекович должен был избрать другую дорогу через северное предместье и опоздал на несколько минут против назначенного срока. Но это промедление едва не стоило жизни сотням арзерумских граждан.

Вот что в этот день происходило в русском лагере.

Заря 27 июня застала Паскевича уже на коне и в поле. Он с видимым волнением ожидал результата миссии князя Бековича, так как рассвет этого дня назначен был им предельным сроком для сдачи Арзерума. Но солнце поднималось все выше и выше, а от князя Бековича не было никакого известия. Между тем с Топ-Дага стали стрелять батареи, и ядра ложились вокруг русских аванпостов, где был Паскевич. Кто-то сказал ему, что 27 июня – годовщина Полтавского боя и что в этот день русское оружие должно увенчаться новыми лаврами. “Дай Бог, чтобы только обошлось без крови”,– заметил на это главнокомандующий. Прошло еще несколько часов томительного ожидания. Но вот ему доложили о приезде турецкого депутата, присланного старшинами города. Граф выслушал его объяснения и отправил назад вместе с капитаном Коргановым, потребовав, как было сказано, чтобы сдача совершилась не позже трех часов пополудни и чтобы Топ-Даг немедленно был очищен. Время опять потянулось с необычайной медленностью; никто не знал, что происходит в городе, и хотя главнокомандующий вполне полагался на мужество и политический такт князя Бековича, однако войскам приказано было быть в готовности к бою. Наконец, когда вернулся Корганов с известной запиской Бековича, и граф Паскевич убедился, что турки добровольно Топ-Дага не очистят, он приказал взять его штурмом.

Колонна генерала Панкратьева – три батальона егерей, Кабардинский и Севастопольский пехотные полки, казачья бригада и сорок два орудия – двинулась на приступ. Она шла с музыкой, с барабанным боем, с распущенными знаменами, и являла собой поистине устрашающее зрелище. Турки встретили ее довольно сильным орудийным огнем; но русские шли без выстрела, и неприятель после нескольких минут колебания, бросив топдагские высоты, побежал в город, покинув на валу пять орудий, которые не успел увезти с собой. Топ-Даг был взят, и русская сорокаорудийная батарея, вытянувшись в линию, обратила свои страшные жерла на город. С полчаса длилось обоюдное гробовое молчание, как вдруг неприятель открыл огонь и ядра стали ложиться возле свиты Паскевича. Генерал Гилленшмидт, подъехав к главнокомандующему, доложил, что батареи готовы, и спросил, не прикажет ли он начинать. “Подождите,– ответил Паскевич,– я дал сераскиру слово ждать до трех часов и сдержу его”.

До условленного срока оставалось только шесть минут. Но вот ударило три часа, и сорок два орудия загремели по городу. В этот самый момент из ворот северного предместья показался князь Бекович с городской депутацией. С русской стороны огонь тотчас прекратился, но турки продолжали стрелять, и депутатам, оставившим своих лошадей у подошвы Топ-Дага, пришлось подниматься наверх под турецкими ядрами. Это им не понравилось, и они сами просили Паскевича заставить замолчать батареи. Между тем турки направляли огонь туда, где был главнокомандующий, и ядра то пролетали над его головой, то делали перед ним рикошеты. “Что они в самом деле дурачатся,– сказал Паскевич.– Стрелять!” Залп разогнал мятежников, но, покидая предместье, они, как бы в отмщение жителям, бросили огонь в пороховой погреб – и взорванная батарея взлетела на воздух.

Когда выстрелы смолкли, старейший из депутатов, Аян-ага, поднес Паскевичу городские ключи и в короткой речи изобразил чувства арзерумского народа, совершенно отдающего себя на волю победителя. Как раз в это время из города показались еще два какие-то всадника: оба они были в монашеской одежде, и один из них высоко поднимал серебряное распятие. Это был знаменитый армянский архиепископ Карапет. Как христианский пастырь, он не мог принять участия в общей депутации мусульманского города, и ехал один, сопровождаемый лишь монастырской служкой. Поднявшись на Топ-Даг, он с высоты холма благословил христианское войско и приблизился к Паскевичу. Главнокомандующий с глубоким благоговением приложился к святому кресту, обнял маститого архиепископа и затем снова обратился к турецкой депутации. Аян-ага просил, чтобы граф в их присутствии утвердил своей подписью условия капитуляции. Акт, составленный в Арзеруме, был совершенно тождествен с условиями, которые предлагал Паскевич, за исключением только одного пункта, выговаривавшего свободу пашам и сераскиру. Прочитав бумагу, главнокомандующий под ней же написал собственноручно; “Утверждаю все пункты капитуляции, исключая свободу сераскира и пашей – они должны остаться военнопленными”. Никто из депутатов противоречить не осмелился.

Таким образом, участь Арзерума была решена, и сам сераскир не избежал плена. А между тем в эти минуты в далеких покоях своего сераля сераскир все еще мечтал о свободе и сопротивлении. Он только что послал в Константинополь двух курьеров, уведомляя султана, что русские через несколько часов возьмут Арзерум, но сам он отправляется в Диарбекир, где рассчитывает в течение двадцати дней собрать новую пятидесятитысячную армию и просил о присылке к нему полевых орудий, необходимых для скорейшего возвращения потерянной столицы. Сераскир прибавлял, что если Порта пренебрежет столь необходимыми мерами, то русский корпус, под предводительством такого полководца, поступки которого по отношению к мусульманам знаменуются только великодушием и милостью, может вскоре явиться и перед Скутари. Потерю Арзерума он приписывал измене жителей, будто бы обольщенных прокламациями Паскевича.

Около пяти часов вечера, как только капитуляция была подписана, колонна генерала Панкратьева, заблаговременно одетая в полную парадную форму, заняла Арзерум. Войска, с распушенными знаменами и музыкой, вступили через карсские ворота; они шли в боевом порядке, имея впереди густую цепь стрелков, которая очищала дорогу. Кабардинский полк тотчас занял наружные укрепления, а Севастопольский остался в резерве у карсского входа. Генерал Панкратьев лично вел егерей по извилистым и тесным улицам города к воротам цитадели. Некоторые жители выносили из домов навстречу проходившим войскам молоко, мед, плоды, и странным казалось им, что солдаты, шедшие в строю, не принимали угощения; строгая дисциплина была совершенно чужда понятиям турок. Женщины, закутанные в длинные чадры, робко выглядывали из-за решетчатых окон своих гаремов, но многие, не выдерживая, сбрасывали с себя покрывала и хлопали в ладоши. “Это здесь, конечно, стоило тех роз, которыми осыпали нас германские красавицы в Лейпциге”,– заметил один из очевидцев.

Так было в предместьях и в крепости, но едва войска стали приближаться к цитадели, как толпа арнаутов затворила ворота и издали стала кричать, что не отдаст ее русским. Панкратьев тотчас известил об этом Паскевича. “Очистить дорогу штыками” коротко отвечал главнокомандующий. Войска пошли вперед, и глухие перекаты барабанов, разом сменившие в полках веселую музыку, смутили дух арнаутов настолько, что они поняли бесполезность борьбы и отворили ворота.

Было семь часов вечера, когда христианское знамя впервые, после павшего здесь много веков тому назад владычества римлян, опять развернулось на башне Арзерума. С Топ-Дага увидели его и приветствовали криком “Ура!” и пушечными выстрелами.

Заняв цитадель, Панкратьев с ротой сорок второго егерского полка тотчас отправился в дом сераскира. Шестидесятилетний старик, за несколько часов перед тем самовластно повелевавший судьбами Азиатской Турции, принял его в глубоком унынии. Панкратьев обошелся с ним с подобающим уважением, однако поставил при нем караул и объявил, что от этой минуты действия его, как сераскира, прекращаются, и что отныне все его распоряжения должны согласоваться с волей русского главнокомандующего.

“Да будет так, если то угодно року”, – отвечал сераскир и передал Панкратьеву свой повелительный жезл, знамя с принадлежавшими к нему бунчуками и знамена трех бывших под его начальством пашей.

В то время как описанная сцена происходила в серале, солдаты нашли под главной батареей цитадели обезглавленный труп последней жертвы деспотической власти сераскира. Это был лейб-медик его, армянин, казненный поутру, как говорили, за совет, данный им своему повелителю, безусловно покориться русским.

Кроме знаков сераскирской власти, в Арзеруме взяты были еще булава и два жезла, принадлежавшие Кягьи-беку, двадцать девять войсковых знамен и бунчуков, сто пятьдесят орудий и две огромные медные мортиры, изготовленные для двенадцатипудовых бомб. В крепости войскам достались обширные магазины, арсеналы, драгоценная библиотека с редкими восточными манускриптами и, наконец, знаменитые английские часы, снятые с главной городской мечети, и теперь красующиеся над фронтоном здания Кавказского окружного штаба в Тифлисе. Судьба этих часов весьма любопытна. Они были подарены городу английскими купцами, и жители выстроили для них даже особую красивую башню. Но после того, как раздался первый удар их, гулко пронесшийся по целому городу, возмущенные муллы увидели в этом соблазн для правоверных и стали пророчествовать, что бой часов, возвещавший торжество христианского колокола, будет причиной разрушения города. Часы тогда же были испорчены, и до прихода русских в огромных колесах их заброшенного механизма голуби спокойно вили свои гнезда.

Так главный город азиатской Турции покорно склонил свою голову перед всепоражающим блеском русского оружия. “Славная столица Анатолии, Арзерум, со стотысячным населением, с его высокой, крепкой цитаделью и огромной крепостью,– доносил государю Паскевич,– пала к стопам Вашего Императорского Величества. 27 июня, в день достопамятной битвы Полтавской”.

Ответом на это донесение служил Высочайший рескрипт на имя графа Паскевича, и покорителю Арзерума пожалован был орден св. Георгия 4-го класса.

С занятием столицы Анатолии главнейшей заботой Паскевича было восстановить в покоренном городе порядок, спокойствие и безопасность. Эта трудная задача была возложена им на генерала Панкратьева, облеченного в звание военного губернатора Арзерумской области. Панкратьев прежде всего потребовал разоружения граждан, и жители приняли это решение покорно, причем старшины просили, однако, удалить из города пашей и сераскира, которые втайне продолжали волновать народ. Панкратьев донес об этом Паскевичу, и главнокомандующий приказал перевести их в лагерь. В полдень тридцатого июня, за карсскими или восточными воротами города, там, где были разбиты палатки главной квартиры, стоял весь Эриванский полк под ружьем, а перед фронтом его – четыре орудия, снятые с передков и наведенные на город. Множество русских офицеров в парадной форме и несколько турок, одетых весьма нарядно, толпилось перед ставкой главнокомандующего; тут же солдаты держали санджак и турецкие знамена в кожаных чехлах, а в стороне четыре арнаута водили прекрасных арабских жеребцов, на которых приехали сам сераскир и трое пашей, вывезенные сегодня из Арзерума.

Сераскиру назначено было явиться к графу рано утром, чтобы избежать полуденного зноя, но он собирался в путь очень медленно и заставил ждать себя долго. Тем не менее, знаменитый пленник был принят в лагере со всеми почестями, подобающими его высокому сану. Граф вышел к нему навстречу в полном мундире, в голубой ленте, со всеми орденами и знаками отличия, приобретенными им в течение своей славной и долгой военной деятельности. Сераскир, напротив, одет был запросто, в красном халате и пестрой чалме, с длинными распущенными сзади концами. После короткой беседы Паскевич проводил его в особую зеленую ставку и приказал подать трубку. Спустя несколько минут он вышел и распорядился, чтобы тотчас же принесли сераскиру все его вещи и никого к нему не допускали. Почетный караул обратился в обыкновенную стражу.

Трех остальных пашей поместили вместе в особой палатке, разбитой вблизи сераскирской. Один из пашей, уже старик, по имени Абут, хлопотал только о том, чтобы ему позволили взять своих людей и не разлучали с товарищами; другой, черный как негр, Ахмет, был очень грустен и задумчив, его волновали воспоминания об оставленных красавицах его гарема; а третий, знакомый нашим войскам со времени Бардузского дела, маленький, круглый и веселый Осман-паша, беспечно развалившись, хохотал над своей участью и, кажется, “плевал в бороду” постигшему его несчастью. Это был истинный, беззаботный философ. Русские офицеры, обступившие пашей, больше всего и занимались с любезным Осман-пашой.

– Почему вы так дурно защищали Арзерум? – спросил его кто-то.

– Карс славен был у нас твердостью стен, Ахалцихе– храбростью жителей, Арзерум – хорошенькими женщинами. Какой же защиты хотели вы от такого города? – отвечал Осман.

– Но у вас было много войска, а нас посмотрите как мало.

– Ваш генерал побеждает не силой, а разумом,– ответил паша.

1 июля, в день рождения императрицы, под стенами покоренного города, отслужено было молебствие, глубоко врезавшееся в память всех присутствующих. В этот день звон церковного колокола впервые, после векового молчания, огласил окрестные поля Арзерума, и плавный гул его с каждым ударом возвещал правоверным торжество над ними христианского оружия. Армяне и греки плакали от умиления.

После молебствия перед войсками прочитан был следующий приказ главнокомандующего:

“Друзья-товарищи!

Ваши труды, ваши славные победы девятнадцатого и двадцатого июня увенчались самым блистательным образом. Вы не дали отдохнуть и опомниться врагу, вами разбитому. Быстро преследуя его, вы на четвертый день явились перед стенами крепости Гассан-Кале – некогда твердыни римской. И враг не осмелился поднять бесславного меча своего; он робко бежал, оставив вам крепость со всем вооружением и запасами. Еще два дня – и вы под стенами Арзерума, и гордый старейшина городов азиатской Турции униженно пал перед вами. Знаменитый, день Полтавской битвы отметится в летописях отечественной истории новым славным событием.

Беспредельная преданность ваша царю и отечеству познается вашим мужеством, а мужество ваше свидетельствуют знаменитые пленники и трофеи славных побед ваших. Сераскир, глава земли здешней, и воинство, с четырьмя своими пашами, в руках ваших; более полутораста орудий и все многочисленные запасы боевые и продовольственные отняты вами.

Радуйтесь доблестью вашей, храбрые товарищи мои! Чувство благодарности моей к вам превыше выражений!”

Затем главнокомандующий со всеми офицерами направился к турецким знаменам, развевавшимся перед его палаткой. Их было семь. Одно из них, главное, служившее символом власти самого сераскира – был богатый зеленый санджак, сделанный наподобие знамени Магомета, с бахромой и золотым бордюром, на котором красовалась вышитая малиновая надпись из Корана. Древко его с большими висячими шелковыми кистями оканчивалось вызолоченной рукой, к которой привязано было что-то вроде ковчега, сделанного из чистого золота и хранившего в себе небольшой Коран как талисман победы. Кто-то шутя заметил, смотря на этот ковчежец, что Коран обветшал и потерял свою чудодейственную силу.

При этом знамени находились три красивые бунчука, принадлежавшие также к сераскирским регалиям, это были золотые булавы с розовыми хвостами, красиво переплетенными белым, черным и красным конским волосом. Далее стояли три знамени пашей – два малиновые и одно зеленое с золотом. “Смотрите на эти трофеи,– говорил Паскевич окружающим,– это плоды славных побед, приведших вас к Арзеруму”.

От знамен граф прошел в палатку к сераскиру. Старый военачальник сидел на богатом ковре поджав ноги, обложенный подушками; рядом с ним помещался его эфенди-дефтердарь, худощавый старик с черной бородой, в белой чалме и зеленом халате; позади стояло трое красивых пажей с опахалами; тут же присутствовали какой-то мулла, дервиш и четыре прислужника: один держал трубку, другой кисет с табаком, третий – золотой кувшин с подносом, четвертый – полотенце. “И все эти лица,– замечает Радожицкий,– были сгруппированы точь-в-точь, как у нас обыкновенно группируют пашей в балетах”. Паскевич сел на стул перед сераскиром и через переводчика сообщил ему о новой победе, одержанной русскими в Европейской Турции над верховным визирем, который был разбит при Кулевче. Сераскир глубоко вздохнул. “Видно, пророчество Магомета сбывается,– заметил он своему дефтердарю,– турки должны быть побеждены христианами, а затем вскоре последует и конец миру”.

3 июня сераскир со всеми пашами отправлен был в Тифлис, а 7-го Паскевич праздновал взятие Арзерума большим военным парадом. Пока войска строились на цареградской дороге, главнокомандующий принимал, в сераскирском дворце весь генералитет, всех офицеров и знатнейших турецких сановников. Паскевич был весел, доволен, ласково разговаривал с присутствовавшими; но все заметили его необычайную рассеянность. Он, казалось, внимательно слушал то, что ему говорили, но нередко отвечал совсем не то, что его спрашивали. Он, видимо, был занят какими-то соображениями. “Все пустяки! Они (турки) потеряли дух, бегут и не хотят драться с нами!” – вот фраза, которую он повторял чаще других. “Действительно,– замечает один из современников,– обязанность Паскевича в то время была велика, и ему было о чем подумать: безопасность Закавказского края лежала на нем одном. Пускаясь с небольшими средствами на великие предприятия, он должен был безошибочно сообразить настоящее с будущим и присутствовать умом не в одном Арзеруме, но также в Тифлисе, Баязете, Дагестане, Ахалцихе, Гурии и между кавказскими горцами, и нигде не уронить чести русского оружия”. На этом выходе военный, губернатор города, генерал Панкратьев, представил ему, между прочим, Мамиш-агу, как главного деятеля, которому русские обязаны бескровным покорением Арзерума. Паскевич приказал подать золотую медаль на голубой ленте и возложил ее на агу. “Но ага не был весел,– говорит один очевидец,– он растерялся и все время стоял с опущенными глазами, вероятно, предчувствуя, что лента, обвивавшая шею его, превратится в роковую петлю, как только русские оставят Арзерум, и, кажется, заранее прощался со своей головою”.

По окончании выхода главнокомандующий отправился к войскам, где его ожидала уже тысячная масса народа, привлеченная любопытством невиданного зрелища. Молебствие совершалось на открытом воздухе. И с каким торжеством армянское духовенство, участвовавшее в сослужении, впервые развернуло свои хоругви и украсилось ризами, чего не смело делать при турецком правительстве. Два григорианские архиерея в богатых митрах, с красивыми жезлами, безмолвно и неподвижно стояли по сторонам русского протоиерея; их взоры были опущены долу и они горячо молились за тех, кто дал им право молиться всенародно перед лицом своей паствы, под ясным небом своей родины.

За молебствием последовало церемониальное вступление русских войск в Арзеруме. Впереди всех ехал Паскевич с начальником артиллерии и князем Бековичем-Черкасским, за ним шли полки и по тесным, грязным азиатским улицам выходили на единственную в городе площадь, где собраны были все старшины, беки, кадии и муллы в разноцветных шубах, полученных ими в дар от русского главнокомандующего. “Все эти важные турки в больших красных сапогах,– рассказывает один очевидец,– двигались медленно, как травяные жуки”. Граф с лошади сделал им рукой приветствие, и они, погладив свои длинные бороды, изъявили тем полное удовольствие, но угрюмые лица их скорее напоминали медведей, которых заставляли плясать поневоле. Множество женщин, окутанных чадрами, стояло на плоских крышах и с любопытством смотрело на суровых пришельцев севера. Музыка и особенно зурна, сопровождавшая татар, им очень нравилась, но зато мужьям и братьям их крепко не нравились наши лихие мусульманские полки, на которые они смотрели, “выворачивая бороды” и посылая им вслед проклятия, как вероотступникам. Армянские сарбазы, наряженные в смешные персидские костюмы и красные шапки, были для всех забавны; армянки с крыш указывали на них пальцами и хохотали, не узнавая своих соплеменников. Тут же пропародировало и человек десять конных курдов в пестром и широком одеянии...

У главнокомандующего был в этот день парадный обед, на котором присутствовали весь русский генералитет, начальники отдельных частей, армянские архиепископы, турецкие сановники и представители различных азиатских народностей, входивших в состав действующего корпуса. И посреди этих блестящих русских мундиров, посреди пестрых и ярких восточных костюмов невольно бросались в глаза скромный фрак русского поэта и рядом с ним грубая черкеска простого чеченского наездника. Этот поэт – был А. С. Пушкин, этот наездник – знаменитый Бей-Булат, гроза Кавказской линии, убийца Грекова и Лисаневича, добровольно явившийся в Арзерум служить под знаменами Паскевича. “Вот как судьба играет людьми,– замечает по этому поводу Радожицкий,– думал ли я когда-нибудь сидеть в Арзеруме за одним столом с тремя историческими личностями: великим полководцем, знаменитым поэтом и славным разбойником”.

День закончился блестящей иллюминацией, фейерверком и шумным весельем в русском лагере. Так отпраздновали войска целый ряд блестящих побед, венцом которых служил Арзерум. Память об этом славном событии сохранилась и поныне в следующей бесхитростной солдатской песне:

Государевы солдаты

Говорят промеж себя:

Трудно быть нам в Арзеруме,

Но мы выкажем себя,

Но мы будем в Арзеруме,

Хоть, примерно говоря,

Этот город у султана,

То ж, что Питер у царя.

Будь он золотом унизан

И брильянтами мощен,

Будь как ранец плотно пригнан,

И как перевязь лощен —

Но едва лишь граф Паскевич

Громким голосом вскричит:

“Взять его мне, братцы, духом!” —

Так он мигом затрещит.

Ведь не так ли нас начальство

К Ахалцихе подвело —

Турки плюнули картечью,

И сражение пошло.

Как пошло оно,– им перцу

Закатили старики,

И все вражье генеральство

Посадили на штыки.

Так неужели сераскира

Не закрутим мы смерчом?

Эка, невидаль какая!

Он нам просто нипочем!

В самом деле, старичишка

Мерз со страху, словно лях,

И едва завидел графа,

Графу в ноги чебурах!

И взмолился по-каковски,

И об землю стукнул лбом,

И своим поганым царством

Государю бил челом.

О, тогда-то лишь солдаты,

Так забравшись далеко,

Догадались, что для русских

Все возможно, все легко.

Что когда царь слово скажет,

Да начальником у них

Быть Паскевичу прикажет,

То враги и “Ах!” и “Их!”

Что с таким вождем-героем

Их в поход лишь поведут,

Они солнце завоюют,

Месяц за пояс заткнут;

И хватая с неба звезды,

Их потом в святую Русь

Перешлют к своим родимым

Вместо жемчуга и бус!

И действительно, никогда еще русское оружие не достигало на Востоке столь отдаленных пределов, и никогда со времен владычества мусульман в Малой Азии Арзерум не видел в своих стенах христианского войска. В четырнадцать дней граф Паскевич прошел до полутораста верст, перешагнул через два высокие горные хребта, рассеял две турецкие армии, взял в плен обоих главнокомандующих, покорил многолюдную укрепленную столицу Турецкой Армении и ниспроверг власть Оттоманской Порты в самом центре могущества мусульман на Востоке. И все эти подвиги стоили русским из семнадцатитысячного корпуса не более ста человек убитыми и ранеными, да двух умершими от болезней.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.