3. Арагонский король

3. Арагонский король

Втравив христианнейшего Арагонского короля в скандальное предприятие, сделавшее его в глазах общественного мнения покровителем еретиков, граф Тулузский не без оснований мог надеяться, что война наконец покажет свое настоящее лицо. «Священная война» против ереси, которая сама по себе уже не интересовала ни одну из воюющих сторон, наконец станет заурядной захватнической войной, развязанной на христианской земле беспардонным авантюристом при поддержке нескольких амбициозных прелатов.

Папа колебался лишь мгновение. Введенный в заблуждение прелатами, которые, надо полагать, не постеснялись сгустить краски себе в оправдание, Иннокентий III резко переменил позицию и стал журить гордого Педро II, как отбившегося от рук дитятю: «Вот указания, которые Твоей Милости предлагается выполнить неукоснительно, иначе... мы будем вынуждены пригрозить тебе божественным неудовольствием и принять против тебя меры, которые нанесут тебе огромный и непоправимый ущерб» (письмо от 21 мая 1213 года).

Педро II, обиженный, может, слегка и утрированно, неблагодарностью папы, которому он всегда служил верой и правдой (и к тому же весьма недовольный, что Иннокентий III отказался дать ход его бракоразводному процессу с Мари де Монпелье), не обратил на угрозы никакого внимания. Он уже начал готовиться к военным действиям, прекрасно зная, что Монфора можно обуздать только силой. В Тулузе, где собрались войска, он получил папское послание, пообещал для виду повиноваться, но даже и не подумал бросить своих.

Силы Арагонского короля намного превосходили силы Монфора, а его военный опыт и мудрость подсказывали ему, что в конце концов побеждает всегда тот, кто прав. «Он собрал, – гласит „Песнь...“, – весь народ своей земли, и войско получилось отменное и большое. Он объявил, что идет на Тулузу сразиться с крестоносцами, опустошившими и разрушившими страну. Граф Тулузский запросил у него пощады, дабы не были его земли выжжены и разорены, ибо сам он никому в мире не делал зла»[94].

Педро II вернулся в Барселону, где собрал войско в тысячу всадников; в кампании приняли участие лучшие воины Арагона и Каталонии. Надо полагать, для короля, которого потом именовали не иначе как «славный», эта война была просто поводом наложить руку на Лангедок; вместе со своими всадниками он шел защищать окситанское рыцарство, униженное французами с севера, свободу своих братьев и дело «Parage», т. е. «courtoisie» – так на языке «ок» называли дух утонченной светской культуры. Это слово, чей смысл, как и смысл многих других слов, ослабел и стерся с веками, восходит к эпохе высочайших моральных ценностей светского общества. Наивысшим комплиментом прекрасной даме, который мог произнести страстный влюбленный, было это самое слово «courtoise», и рыцари у продолжателя Гильома Тюдельского бессчетное число раз повторяют выражение «Parage», вкладывая в него божественный смысл.

Песни трубадуров дают нам прекрасное представление об этом настроении умов. Хотел он этого или нет, но король сражался за судьбу цивилизации и национальной традиции. «...Дамы и их возлюбленные вновь обретут потерянную радость», – пел Рамон Мираваль, восхваляя победу Педро II. Напрашивается вопрос, чем же обездолила война и дам, и их возлюбленных? Идет ли речь только о разлученных семьях и о рыцарях, обреченных на изгнание? Под угрозу уничтожения был поставлен весь стиль жизни, где куртуазная любовь, с ее блеском, изысканностью, непостижимой дерзостью и безмерным героизмом, служила символом устремлений жаждущего духовной свободы общества.

Согласно Гильому Пюилоранскому[95], Симон де Монфор накануне битвы при Мюрете перехватил письмо Арагонского короля к одной из знатных тулузианок, в котором король утверждал, что он пришел прогнать французов исключительно из любви к ней. Даже если это письмо, согласно «Истории графов Тулузских» Молена де Сен-Жона, было адресовано одной из сестер короля (король как добрый феодал пекся об интересах своей семьи и не скрывал этого), подобная деталь говорит отнюдь не о фривольности Педро II: согласно куртуазной традиции, для рыцаря было почетно совершить в честь своей дамы какой-нибудь славный подвиг. Даже если предположить, что тайные устремления Арагонского короля не были стопроцентно рыцарскими, нам интересна сама атмосфера, в какой разворачивалась подготовка этой кампании. Как в окружении короля, так и в лагерях его союзников воины сознавали, что идут на борьбу за прекрасный «Parage», за цивилизацию (хотя само это слово – анахронизм) против варварства северных народов. Надо признать, что Симон де Монфор не подал своим противникам никакого повода для лестной оценки моральных качеств французского рыцарства. А вот что было очень важно, так это постоянное присутствие в лагерях варваров представителей католической Церкви.

Когда епископы из свиты Монфора, напуганные внушительным видом армии, готовившейся к маршу против них, попытались вступить с королем в переговоры, он их не принял, заявив, что прелаты с вооруженным эскортом не нуждаются в пропуске. Невозможно было яснее дать им понять, какое презрение внушала ему эта война, непрерывно норовящая извлечь выгоду из своей двусмысленной «святости». Не для того он собирал лучших бойцов и привел к Тулузе цвет своего рыцарства, чтобы потом услышать, что, сражаясь с Симоном де Монфором, он сражается с самим Господом. В это, однако, верили или стремились верить в лагере Симона. Монфор был напуган, поскольку на тот момент – сентябрь 1213 года – он, кроме старой гвардии, располагал только слабым подкреплением, присланным епископами Орлеана и Оксера. А коалиционная армия насчитывала более 2000 всадников да около 50000 набранных в Лангедоке пехотинцев, куда входили и рутьеры, и городское ополчение, в основном тулузцы и монтальбанезцы.

Войдя в Тулузу триумфатором, с помпой и праздником, Педро II, готовый к походу на Монфора, развернул знамена близ Мюрета, «благородного, но слабо укрепленного замка, который обороняли 30 рыцарей и пехотинцы Монфора» (Петр Сернейский). Осада началась 30 августа; Монфор, узнав об этом, примчался во главе своих отрядов. По дороге, сознавая тяжесть ситуации, он остановился в цистерцианском аббатстве и посвятил Богу свой меч: «О Господи! О благословенный Иисусе! Ты выбрал меня, недостойного, продолжить войну. Нынче я кладу оружие на Твой алтарь, чтобы, сражаясь за Тебя, добиться справедливости в ратном деле»[96]. Весьма своевременное изъявление благочестия: при недостатке веры армии в свои силы необходима была экзальтация, дающая уверенность, что бой пойдет за дело Господне.

Однако, как видно, епископы (Орлеанский, Оксерский и беглый епископ Тулузы Фульк, бывший теперь неотлучно при крестоносцах) не надеялись на чудо и пытались задобрить короля, предварительно еще раз торжественно отлучив врагов (среди которых Арагонский король назван не был). Монфор прервал словопрения, понимая, что они ни к чему не приведут.

12 сентября началась битва. Симон знал, что его армия рискует попасть в окружение, и, оттесненный обратно в замок Мюрет, попытался мощным ударом разделить отряды противника. «...Если мы не можем отодвинуть их шатры, нам остается атаковать прямым броском»[97], – сказал он на военном совете.

Союзная армия надежно укрепила свои шатры на высотках над равниной, километрах в трех от замка, построенного на берегу Гаронны. Раймон VI, хорошо зная неприятеля, предложил подождать атаки в лагере, отразив ее залпами арбалетчиков, а затем контратаковать и окружить противника в замке, где он наверняка быстро капитулирует. Совет был хорош, но ему не последовали. В этой войне, где он, граф Тулузский, был и главным заинтересованным лицом, и главной жертвой, в тот миг, когда он получил возможность взять реванш, его лишили права слова. Родственники короля (в особенности Микель де Луэция) подняли на смех его план, а самого его обвинили в трусости. Уязвленный, Раймон VI ретировался в свой шатер.

Покинув укрепленный лагерь и тем самым потеряв контроль над ситуацией, Педро II помог сбыться обету Симона де Монфора. Король-шевалье желал славного боя, где его армия могла бы померяться силами с непобедимыми французами, которые, как ему казалось, еще не встречали достойного противника. Он хотел сразиться с Симоном в открытом поле, но когда тот ринулся в атаку, первыми навстречу ему бросились отряды графа Фуа и затоптались на месте, не выдержав неистового натиска французов. Тогда в бой вступил со своими арагонцами сам король.

Симон, у которого было всего 900 всадников против 2000, маневрировал с молниеносной быстротой, не давая противнику опомниться и стараясь таким способом сохранять при каждой атаке численное превосходство: он сосредоточил все свои силы на отрядах арагонцев, и теперь две главных силы сшиблись в отчаянной схватке. «Казалось, – скажет потом Раймон VI, – будто целый лес сражался под дождем из дротиков»[98]. Это была невероятная каша, из которой внезапно вылетали копья, взвивались вверх щиты, лошади брыкались, топтали всадников, мечи рубили, кололи, звенели, встретившись со сталью касок, палицы крушили черепа, грохот оружия заглушал воинственные кличи. Это вовсе не было крупное сражение, всего лишь отчаянная схватка двух авангардов. И надо же было случиться, что во главе одного из них оказался король!

Целью Симона де Монфора было как можно скорее настичь короля: двое его рыцарей, Ален де Руси и Флоран де Виль, торжественно поклялись убить короля или умереть. Педро II бросился в кашу очертя голову, выказывая при этом больше храбрости, чем умения. К тому же он перед боем поменялся доспехами с одним из всадников: ему хотелось встретить Симона де Монфора в облике простого рыцаря, полагаясь только на силу оружия.

Педро II достиг 39 лет, он был высок, обладал геркулесовой силой и слыл одним из самых блестящих рыцарей своей страны. Когда Алену де Руси удалось сразу настигнуть рыцаря в королевских доспехах и опрокинуть его первым же ударом, он вскричал: «Да это не король, король гораздо лучше держится в седле!». Увидев это, Педро II откликнулся: «Вот он, король!» – и бросился на помощь своему воину. Ален де Руси и Флоран де Виль со своими людьми окружили его со всех сторон и больше уже не выпустили. Вокруг короля завязался яростный бой; и когда он был убит, рядом с ним полегла вся maynade (рыцари арагонского дома), не позволяя врагу подойти к телу.

Весть о смерти короля внесла панику в армейские ряды; каталонцы, неожиданно атакованные Монфором с фланга, бросились бежать. Армия графа Тулузского, не получившая сигнала к бою, увидав волны арагонцев и каталонцев, в беспорядке отступавшие и переливавшиеся через позиции, тоже пустилась в бегство.

Пока смятая кавалерия отступала, пехота из тулузского ополчения предприняла попытку штурма замка Мюрет; и в этот миг французская кавалерия, бросив преследовать отступавших, обрушилась на пехоту (а ее было около 40000 человек), и, разделив ее на части, погнала к Гаронне. Река у того берега была глубокая, течение быстрое, и многие из бежавших потонули. Число порубанных и утонувших составило 15-20 тысяч человек, т. е. половину всей пехоты.

Монфор одержал абсолютную победу, и даже более чем победу: он надолго ликвидировал Арагон как политическую силу. Смерть Педро II оставила на троне малолетнего инфанта, который практически был заложником победителя.

Когда кончилась битва, Симон велел отыскать тело короля, которое нашли с большим трудом, т. к. французская пехота уже раздела почти всех убитых. Узнав короля, Симон отдал ему последнюю почесть, спешился, оставив коня и доспехи беднякам, и отправился в церковь возблагодарить Бога. Он не только избавился от могущественнейшего врага, выйдя с минимальными потерями из отчаянно дерзкого предприятия, он победил одного из величайших христианских королей, и никто не посмел обвинить его в убийстве: битва при Мюрете произвела впечатление Божьей кары.

Епископы и клир – и среди них святой Доминик, – собравшись в Мюретской церкви, горячо молились за победу под грохот боя. Увидев, что их молитвы услышаны, они поспешили по всему христианскому миру разнести весть: силы еретиков развеяны, «как ветер развеивает пыль с поверхности Солнца» (Гильом Пюилоранский). Католический король, дерзнувший защищать вероотступников, убит вместе со своей кавалерией, огромная армия в несколько часов уничтожена могучим кулаком крестоносца, чьи потери (о, чудо!) составили всего несколько сержантов и одного всадника! (Явное преувеличение: битва, по многочисленным свидетельствам, была жаркой, и Педро II и его «mауnade» вряд ли позволили себя перерезать как ягнят.) С другой стороны, силы сражавшихся отрядов графа Фуа, арагонцев и Монфора были равны. Стратегический гений Симона и прежде всего его жестокий приказ уничтожить короля помешали остальной армии вмешаться вовремя, и две трети союзных отрядов покинули поле сражения так и не вступив в бой.

Смерть Арагонского короля повергла весь Лангедок в отчаяние. Освободитель, еще вчера в сверкании оружия шествовавший по стране во главе своей отменной кавалерии, оказался на деле столь уязвимым, что Монфор покончил с ним первым же ударом.

Растерявшиеся вельможные союзники, обвиняя друг друга в предательстве, даже и не помышляли собрать войска для реванша. Испанцы снова ушли за горы, графы Фуа и Коменжа вернулись в свои земли, а граф Тулузский с сыном покинул страну и укрылся в Провансе. Победа при Мюрете оставила Монфору и Церкви страну, еще не покоренную, но деморализованную слишком жестоким крахом великой надежды.

В конечном итоге самую тяжкую дань человеческих жизней заплатила в этом бою Тулуза. Неистовая атака французской конницы на тулузскую пехоту была скорее убийством, чем сражением. Если французы мстили за двух своих рыцарей (Пьер де Сиссей и Роже дез Эссар, старые соратники Монфора, были пленены в Тулузе, и прежде чем прикончить, их жестоко пытали), то Тулуза, «в которой не было дома, где кого-нибудь не оплакивали», никогда не забудет порубанных и утопленных при Мюрете. На другой день после победы Симон не двинулся на столицу. Было ясно, что огромный город, даже отчаявшийся, потерянный, брошенный защитниками, представляет собой если не опасность, то источник серьезных неприятностей для победителя, не имеющего пока сил для встречи с ним.

Епископы вошли в город с Фульком во главе, пытаясь выторговать капитуляцию; консулы пустились в долгие препирательства, обсуждая каждого заложника, и кончили тем, что сдаться отказались. Тем временем Монфор переправился через Рону, последовательно и методично заставляя покориться все графские домены и выжидая, когда Тулуза сама свалится ему в руки, как созревший плод.

В течение восемнадцати месяцев, последовавших за поражением южан при Мюрете, Симон де Монфор мог считать, что война окончена. Он редко встречал сопротивление на своем пути и очень легко и быстро его подавлял. Однако он все же натыкался на постоянную глухую враждебность, не оставлявшую ему никаких иллюзий: Нарбонна захлопнула перед ним ворота, Монпелье тоже, Ним принял его только под угрозой возмездия; в Провансе, куда он направился с намерением оккупировать домены графа Тулузского, знать сдавалась весьма неохотно. Нарбонна подняла восстание, и Симону с помощью крестоносцев, приведенных его шурином Гильомом де Баром, удалось отбить атаку восставших, но взять крепость не удалось, так как вмешался кардинал-легат Пьер де Беневан и добился перемирия.

В Муассаке горожане тоже подняли восстание, и Раймон VI собирался было осадить город, удерживаемый французским гарнизоном, однако отступил при приближении Монфора. Снова выйдя в Руэрг, Ажене, потом Перигор, Симон крушит замки, оказывающие сопротивление, после трех недель осады берет замок Кассней, потом замок Монфор, потом Капденак, потом Северак, неприступную цитадель одной из старейших фамилий Руэрга; граф Родес приносит присягу победителю Мюрета весьма неохотно, ссылаясь на то, что часть его владений принадлежит английскому королю.

Добившись, от Перигора до Прованса, присяги от большинства прямых и непрямых вассалов графа Тулузского, Симон де Монфор сравнялся бы могуществом с самыми именитыми баронами христианского мира, если бы все клятвы верности, которые он получил, были бы ему даны всерьез. История этих кампаний, писанная панегиристами, не заботившимися об истине, выглядит явно приукрашенной. Между тем и авторы «Песни об альбигойском крестовом походе» (вовсе не бывшие друзьями Симона), и письма легатов, папы, французского короля, и прочие свидетельства сходятся в одном: после 1209 года Симон де Монфор не потерпел ни одного поражения, все 5 лет он шел от победы к победе с утомляющим постоянством. Можно представить себе, какое ожесточение охватывало противника перед неизменной удачливостью этого человека. Поддерживал его Бог или Дьявол – в нем ощущалось что-то противоестественное.

Ненависть, которую он возбуждал, росла вместе с его могуществом. Резня гарнизонов стала редкостью, уж очень отвратительной жестокостью она сопровождалась. Однако, предоставляя французам возможность творить закон по своему усмотрению, народы юга явно рассудили, что ничего не потеряют, если подождут. Что касается вспышек военного неистовства, то о них говорят лишь отдельные указания, единичные факты, как бы случайно просочившиеся в писания хронистов. Официальные документы регистрируют усмирение и покорность, победители пытаются улаживать конфликты дипломатическим путем и делить страну, где они удерживаются лишь в качестве временных оккупантов. Автор «Песни» приписывает Филиппу Августу слова, которых он, может, и не говорил, но которые ясно выражают чаяния южного населения в эти черные годы: «Господа, у меня еще осталась надежда, что графа де Монфора и его брата графа Ги все-таки настигнет смертная кара...».

А пока папство в лице нового легата Пьера де Беневана пыталось организовать захват, и, учитывая растущие притязания Монфора и непримиримую ненависть, которую он повсюду возбуждал, старались по возможности дистанцироваться от этого неуклюжего помощника. С другой стороны, среди епископов было много горячих поклонников Симона, ибо одно его присутствие было гарантом безопасности и материальных благ, которые от прежнего графа они бы никогда не получили, и легаты старались бережно обращаться с единственным из людей, способным защитить права Церкви с оружием в руках. Робер де Курсон, кардинал-легат Франции, утвердил Монфора во владении завоеванными территориями: Альбижуа, Ажене, Руэргом и Керси – землями, косвенно подчиненными французскому королю. Надо заметить, что король не обратил на этот факт никакого внимания: сразу после Бувине у него было полно других забот, и он высказался по этому поводу, лишь когда счел положение Симона достаточно прочным.

Пьер де Беневан в свою очередь заставил подчиниться Церкви законных владельцев земель, дарованных Монфору по праву завоевателя. Раймон-Роже, граф Фуа, Бернар, граф Коменжа, Эмери, виконт Нарбонны, Санш, граф Руссильона, консулы Тулузы и, наконец, сам граф Тулузский явились подтвердить полную покорность легату и Церкви, обещая извести ересь на своих землях, принести покаяние и не трогать более земель, завоеванных крестоносцами (Нарбонна, апрель 1214 года). Граф Тулузский согласился убраться из своих доменов и отречься в пользу сына. Отречение было истинным, поскольку бесконечно преданный отцу Раймон-младший был готов во всем его слушаться.

Граф рассыпался в многочисленных уверениях послушания и покорности в надежде лишить Церковь всех поводов отобрать его владения. И пока Монфор утверждался в роли хозяина Лангедока, Раймон объявил себя законным сеньором провинций, которые он слагал к ногам папы: «Поскольку все мои домены отныне подчинены милосердию и полнейшей власти первосвященного суверена римской Церкви...». Ни он, ни граф Фуа не отступили от тактики объявить Монфора узурпатором и признать суверенитет Церкви.

Кардинал-легат принял уверения в покорности, которые в конце концов подспудно подчеркивали претензии Монфора. Такое смирение, скорее, означало посягательство на права победителя Мюрета, и сторонники Симона, мнение которых, как эхо, повторяет Петр Сернейский, объясняют поведение Пьера де Беневана как святую ложь, призванную усыпить бдительность графа. «О legati fraus pia! О pietas fraudulenta!»[99], – восклицает историк без тени иронии. Репризы этого своеобразного католика изобилуют проявлениями этакой смачной аморальности. Уж если правители Церкви расстались со щепетильностью (о чем ясно говорит их поведение), то хоть страх перед сильной личностью у них остался, и они явно полагали, что только Симон способен навредить Церкви из-за их злоупотреблений и ограничить ее мирскую власть из-за собственных амбиций.

В декабре 1213 года Симон устроил брак своего старшего сына Амори с единственной дочерью Андре Бургундского, Беатрис, наследницей Дофине; его политические и династические замыслы становились все более и более очевидны.

И пока его недруги жаловались на него в Рим и заявляли (часто вопреки очевидности), что ни они, ни их владения никогда не были под подозрением в ереси, Монфор и верные ему епископы находили ересь (или, за неимением ереси, рутьеров) повсюду, где им хотелось укрепить свое господство.

Собор в Монпелье в январе 1215 года под председательством Пьера Беневана, в ожидании Вселенского[100] Собора, который должен был состояться в том же году в Риме, предварительно обрисовал ситуацию. «В присутствии архиепископов Нарбонны, Оша, Амбрена, Арля и Экса, двадцати восьми епископов и многочисленных аббатов и клира легат предложил назвать того, кому с большей пользой для славы Господа и нашей святой матери Церкви, ради мира в ее землях, ради уничтожения и полного истребления еретической мерзости, можно пожаловать Тулузу, бывшее владение графа Раймона, а также и другие земли, захваченные крестоносцами»[101]. Прелаты единогласно назвали Симона де Монфора; это единодушие не удивило никого, кроме Петра Сернейского, которому везде чудился перст Божий. Человек, пожалованный Тулузой, не мог самолично присутствовать на Соборе: жители Монпелье (католического, нейтрального города) запретили ему появляться в городе, а когда он в сопровождении легата все-таки сунул туда нос, то встреча была столь «ласковой», что ему пришлось удирать в другие ворота.

Решением Собора граф Тулузский и его сын были лишены владений, однако Симону пожаловали лишь нечеткий титул «владетеля и единоличного властителя» (dominus et monarcha), что-то вроде папского лейтенанта, призванного исполнять полицейские функции в завоеванных землях. Он рассчитывал на большее. Тем временем граф Тулузский, поддержанный своим шурином, дядюшкой Раймона-младшего, Иоанном Безземельным, дождался Вселенского Собора, чтобы отстоять свои права.

Вот типичный эпизод непрерывной подспудной войны, которая велась в стране за спинами прелатов, занятых законотворчеством, и за спиной Симона, озабоченного укреплением базы своего могущества: в феврале 1214 года Бодуэн Тулузский, брат Раймона VI, связавшийся с Монфором, стал жертвой заговора или, скорее, его подспорьем, причем все исполнители, казалось, принимали участие в предприятии из лучших патриотических побуждений. Однако Бодуэна схватили и выдали аристократы, приносившие честную присягу Монфору. Бодуэн Тулузский получил от Монфора земли Кэрси, ехал вступать во владение и был схвачен в замке Ольм близ Кагора. Владелец замка выдал его Ратье де Кастельно, предварительно перерезав эскорт. Его перевезли в Монтобан, где он ожидал братнего суда. Предупрежденный брат прибыл тотчас в сопровождении графа Фуа.

«Граф» Бодуэн, предатель своего края, воспитывался при дворе французского короля и был больше французом, чем тулузцем, что объясняет, но не оправдывает его поведение; родившийся во Франции в те времена, когда его отец сильно не ладил с матерью, Констанцией Французской (с которой он вскоре и развелся), он приехал в Тулузу только в 1194 году, после смерти Раймона V, и брат так принял его, что он был вынужден ехать обратно во Францию за документами, подтверждающими, что он действительно сын графа Тулузского! Братья очень плохо ладили между собой, может быть, из-за большой разницы в возрасте. Бодуэна держали за бедного родственника, и он должен был чувствовать себя при дворе брата очень неловко. Тем не менее, он был доблестным рыцарем и блестяще держал оборону от Монфора замка Монферран. Но, перейдя на сторону неприятеля, он обязан был оставаться до конца верным новым хозяевам.

Как бы там ни было, к своему столь же несчастному, сколь и презренному брату Раймон VI не выказывал ни малейшей жалости: прибыв в Монтобан, он созвал военный совет, где присутствовали граф Фуа и католический рыцарь Бернар де Портелла, и без колебаний приговорил предателя к повешению. Когда Бодуэн, верный католик, попросил перед смертью причаститься святых таинств, брат ответил ему, что он так хорошо сражался за веру, что не нуждается в отпущении грехов. Он может, однако, исповедаться, но не получая причастия. После этого его вывели на луг перед замком и повесили на орешине на глазах у брата. Вешал граф Фуа собственноручно, а ассистировал ему в этом палаческом деле Бернар де Портелла, желавший таким образом отомстить за смерть Арагонского короля.

Эта жестокая история показывает, что Раймон VI, который двумя месяцами позже так униженно преподнесет и себя, и свое имущество Церкви, вовсе не собирался отказываться от борьбы и лишь дожидался своего часа, нанося удар, когда мог его нанести. Хладнокровно казнив брата ради удовлетворения патриотического гнева своих вассалов, он следовал тому же инстинкту политика, который заставил его потом торжественно клясться в преданности Церкви перед папой. Этот человек-загадка умел заставить любить себя, ибо всегда оставался прежде всего верным слугой своей страны, а потом только ее хозяином.

Казнь Бодуэна породила вспышку радости в Лангедоке и вдохновила трубадуров на песни триумфа.

Тем не менее Симон де Монфор, рекомендованный Собором в Монпелье в держатели «Тулузы и других земель, принадлежащих графу», не осмеливался пока появиться в Тулузе. Тулуза, ключ к Лангедоку, делала вид, что не замечает нового сюзерена. Симон сможет войти в город только в сопровождении того, чей ранг и авторитет помогут в какой-то мере узаконить покорность, в которой город отказал Монфору.

Филипп Август после Бувине не страшился больше «двух львов», Иоанна Безземельного и германского императора, грозившего его провинциям с севера, и решил наконец поинтересоваться, что творится на юге. Домены графа Тулузского, на которые его власть простиралась лишь номинально, частично составляли земли, зависимые от французской короны. В тот день, когда король решил, что конфликт урегулирован победой Монфора, он задал себе вопрос: а не превысила ли Церковь свои полномочия, передавая его вассалу земли, сюзереном которых являлся он сам? Он остерегся показываться собственной персоной, чтобы его не вынудили поддержать своим авторитетом предприятие, ни выгод, ни трудностей которого он пока не знал. Своего сына он не то чтобы отправил, но позволил ему отбыть, когда тот по прошествии долгого времени изъявил благочестивое желание принять участие в крестовом походе.

Принц Людовик совершал из страны, теоретически не воюющей, «путь пилигрима», а вовсе не военную экспедицию. С ним шло много рыцарей, в частности, графы Сен-Поль, Пуатье, Си, Алансон, и его армия, даже если она и не имела воинственных намерений, должна была произвести впечатление на тех окситанских баронов, которые осмеливались перечить авторитету короля. Но к тому времени никто и не пытался ему перечить: после Монфора сам Дьявол показался бы добрым хозяином, не то что «мягкий и кроткий» Людовик. Не похоже, чтобы принца, двигавшегося мирным крестовым походом, принимали плохо. Его, скорее, ожидали как арбитра.

Легат старался дать понять Людовику, что он «не может и не должен нанести никакого ущерба»[102] тому, кто навел порядок по решению соборов, учитывая тот факт, что Церковь добилась триумфа своими силами, не испрашивая помощи у французского короля. Благочестивый Людовик и не стал ничего предпринимать против решений Церкви, однако при дальнейших разногласиях принимал сторону Монфора.

Когда случилась распря между Арно-Амори, епископом Нарбонны, и Симоном де Монфором, принц поддержал Симона и велел разрушить стены Нарбонны, невзирая на протесты епископов и консулов. Точно так же он отдал приказ разрушить стены Тулузы, которая, хотя и состояла пока в ведении Церкви, должна была готовиться принять нового хозяина. Папа, узнав, что сын короля Франции во главе армии явился инспектировать территории, завоеванные Церковью, поспешил утвердить за Симоном де Монфором «охрану» этих земель, убоявшись, что Симон в своем несогласии с авторитетом Рима не примет титул графа от своего законного сюзерена.

Наконец, в мае 1215 года принц Людовик, легат и Монфор въехали в Тулузу, из которой убрался граф, не имея ни малейшего желания украсить собой триумф победителя. Принц постановил засыпать рвы и срыть до основания башни и стены, «чтобы никто не мог более обороняться посредством укреплений». Обезоруженная, ставшая открытым городом в полном смысле этого слова, Тулуза не могла не впустить завоевателя, и Монфор водворился в городе, оставив укрепленным лишь Нарбоннскии замок, ставший его резиденцией. Принц Людовик уехал по окончании карантена, увезя с собой в качестве трофея этой благочестивой экспедиции половину челюсти святого Винсента, которому поклонялись в Кастре. Чтобы отблагодарить принца за благорасположение, Симон сам взялся получить у кастрских священников эту ценную реликвию, которую ему уступили «во внимание к пользе и продвижению, коего он добился в деле Иисуса Христа» (вторую половину челюсти он припрятал для себя и преподнес в дар церкви в Лионе).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.