Глава 17 Организация образовательного и исследовательского процессов

Глава 17

Организация образовательного и исследовательского процессов

Каким должен быть оптимальный формат организации исследовательской деятельности, чтобы достичь промышленных инноваций? Хотя никто не знает единственно верного ответа на этот вопрос, я возьмусь утверждать, что Россия не следует мировым трендам в проблемах организации базы знаний и последующего технологического прогресса. И за это она заплатила высокую цену. Взяв за основу некоторые ошибочные европейские тенденции в начале ХХ века, страна выстроила систему, сильной стороной которой является продвижение теоретической науки, а основной слабостью – внедрение этих знаний в практику. Организационные причины этого еще не до конца понимаются и в самой России, и за ее пределами. Чтобы лучше их понять, необходимо взглянуть на мировые тренды в области продвижения технологического прогресса. Мы увидим, что некоторые проблемы, которые испытывает современная Россия, присутствуют и в других странах, а потому анализ возможностей их смягчения имеет общее значение{204}.

Если XVIII век был веком академий, а XIX – веком университетов, то XX век становится веком исследовательских институтов.

С. Ф. Ольденбург, секретарь Академии наук СССР, в отчете советскому правительству в 1927 году{205}

В XVIII веке академии часто считались лучшим местом для работы ученых. В XIX веке сначала в Германии, а затем и в других странах все большее значение начали приобретать исследовательские университеты. Постепенно они потеснили академии в качестве места исследовательской деятельности в большинстве стран. Россия в этом процессе отставала. В ХХ веке в развитых странах получила развитие идея, что преподавание в университетах создает дополнительную нагрузку на талантливых ученых, мешает всецело посвятить себя исследовательской деятельности. Стала набирать популярность концепция исследовательского института без преподавания. Во Франции одним из первых примеров учреждения нового типа стал Институт Пастера (1887); в Германии выдающимся примером стал Институт Роберта Коха (1891). В США ответом на запрос ведущих ученых на беспрепятственное проведение исследовательских работ стали частные фонды и отдельные богатые благотворители. Основные попечители науки в то время не отдавали себе отчета в том, что предоставление ученым всего, о чем они просили, не всегда идет на пользу государству.

В Нью-Йорке Джон Рокфеллер в 1901 году основал Рокфеллеровский институт, в котором, как он заявил, ученые будут «работать абсолютно свободно». Там не будет студентов, преподавательской нагрузки, заседаний разных комитетов, никаких внешних обязательств. После этого в США возникли еще несколько подобных институтов, включая Институт науки Карнеги в Вашингтоне, основанный на год позже Рокфеллеровского института, позднее, в 1930 году, появился Институт перспективных исследований в Принстоне.

Моделью для этих учреждений послужили новые европейские исследовательские институты, в частности в Германии и Франции. В случае с Рокфеллеровским институтом его попечители взяли в качестве примера Институт Р. Коха и Институт Пастера{206}. В Германии развитие институтов как мест для проведения исследовательской деятельности получило импульс с основанием в 1911 году Общества кайзера Вильгельма[44], предшественника современного Общества Макса Планка.{207}

В молодом советском государстве в 1920-е годы идея проведения плановых исследований под контролем государства была особенно перспективной, а исследовательские институты, не ведущие образовательной деятельности, казались наиболее удачным форматом для этой цели. После возвращения из деловой поездки по научно-исследовательским институтам Германии, Франции и Великобритании в 1926 году С. Ф. Ольденбург, непременный секретарь Академии наук СССР, подготовил отчет партийному руководству, в котором писал: «Если XVIII век был веком академий, а XIX – веком университетов, то XX век становится веком исследовательских институтов»{208}. Планировалось, что Академия наук СССР, в состав которой должны были войти сначала десятки, а потом сотни подобных институтов, будет отличаться от научных обществ XVIII века и университетов XIX столетия. Она будет представлять собой своего рода «министерство науки», ядром которого станут научно-исследовательские институты, где ученые не будут обременены преподавательскими обязанностями, а всецело посвятят себя прогрессу научной мысли.

Некоторое время казалось, что создание сетей научно-исследовательских институтов было мировым трендом. Во Франции в 1936 году к власти пришло левое правительство, в котором преобладали социалисты и коммунисты. Оно было настолько впечатлено новым форматом ведения научной деятельности в Советском Союзе, что создало у себя в стране научно-исследовательскую организацию, частично скопированную с того, что было в СССР. Речь идет о Национальном центре научных исследований Франции (CNRS), который существует по сей день и представляет собой сеть институтов, не осуществляющих учебной деятельности и финансируемых за счет госудраства{209}.

Однако шло время, и привлекательность необразовательных институтов на Западе, в первую очередь в США, начала постепенно снижаться. Руководители академических структур начали осознавать, что преподавание, наоборот, стимулировало исследовательскую деятельность. У старших исследователей не было необходимости защищать свои идеи перед студентами, которые часто задавали очень неудобные вопросы, они зачастую погружались в интеллектуальный застой, бесконечно крутились вокруг одной и той же идеи. Научно-исследовательские институты в США, такие как Рокфеллеровский, Институт перспективных исследований и Институт науки Карнеги, постепенно становились исключениями из общего правила. Они определенно не являлись воплощением великой мечты некоторых из их основателей о новой модели ведения научной деятельности по всей стране.

В США исследовательские университеты не пришли в упадок, как предсказывали некоторые в Советском Союзе, а наоборот, превратились в самые мощные двигатели знаний, которые когда-либо существовали. Огромную роль в этом процессе сыграло федеральное финансирование, которое началось во время Второй мировой войны и продолжилось после нее. Союз университетов и федерального правительства в США оказался удивительно успешным в плане продвижения науки{210}. Конкурентный процесс на основе коллегиальной экспертизы и рецензирования, являющийся неотъемлемой составляющей при получении университетскими исследователями федерального грантового финансирования, представлял собой механизм гарантии качества проводимых научно-исследовательских работ. Директору традиционного исследовательского института сложно уменьшить объем государственного финансирования, выделяемого кому-то из ветеранов своей исследовательской команды, даже если этот ученый уже очевидно не так успешен, как раньше. А вот Национальный научный фонд легко может отклонить заявку университетского исследователя, если независимые эксперты оценят ее отрицательно. Система финансирования исследований, сформировавшаяся в США после Второй мировой войны, просто эффективнее других систем.

Символическая демонстрация изменения отношения к необразовательным исследовательским институтам и исследовательским университетам произошла в 1953 году, когда попечительский совет принял решение о преобразовании Рокфеллеровского института в Нью-Йорке в университет, обучающий студентов{211}. Попечители провели анализ работы Рокфеллеровского института и пришли к заключению, что его потенциал не реализуется в полной мере. Довольно интересно взглянуть на комментарии, которые были приведены в отчетах того времени, и сравнить их с недавней критикой в адрес институтов Российской академии наук, которые были (и до сих пор остаются) преимущественно научно-исследовательскими структурами, не ведущими преподавательской деятельности (Российская академия наук остается ведущим центром фундаментальных исследования в России){212}:

«Исследовательские группы в институте были обособленными и изолированными».

«Люди постоянно занимаются одними и теми же идеями».

«Атмосфере в научных лабораториях не хватает той свежести, которую привносит молодой энтузиазм студентов».

«У студентов в основном нелепые идеи, но из сотни таких идей одна или две оказываются фундаментально важными».

В результате этой переоценки попечительский совет принял решение о преобразовании Рокфеллеровского института в Рокфеллеровский университет с ведением преподавательской деятельности. Достаточно большое число работников выразили несогласие с этим решением и отказались брать студентов. Однако в течение пяти лет стало очевидно, что они проигрывают в получении грантов своим коллегам, у которых в лабораториях были студенты. Это стало настоящим открытием, так как не преподававшие старшие исследователи поначалу считали коллег-преподавателей менее способными учеными. Однако они оказались успешнее в получении грантов, они открывали новые лаборатории, публиковали интересные статьи и научные работы. Как только эта разница стала очевидной, трансформация Рокфеллеровского института в Рокфеллеровский университет была окончательно завершена{213}.

В последние десятилетия в США явное предпочтение отдается исследовательским университетам как местам и для обучения, и для научной деятельности. Когда всемирно известному ученому-физику Ричарду Фейнману в Институте перспективных исследований в Принстоне предложили занять должность, свободную от преподавания, он отказался и заявил: «Я вижу, что произошло с теми великими умами в Институте перспективных исследований, которых выбрали за их потрясающие интеллектуальные способности и которым дали возможность сидеть в этом замечательном здании около леса без необходимости преподавать, без каких-либо обязательств. Эти бедолаги сейчас могут сидеть и думать в полном одиночестве, верно?.. И ничего не происходит. У них нет ни одной идеи. Потому что нет настоящей деятельности и вызова… Студенты часто становятся источником нового исследования… Преподавание и студенты заставляют жизнь двигаться вперед. И я бы никогда не согласился занять позицию, которую кто-то постарался сделать удобной для меня и где мне нет необходимости преподавать. Никогда»{214}.

Еще одним подтверждением правоты такого подхода могут служить слова Роальда Хофмана, нобелевского лауреата, профессора химии Корнельского университета (а также иностранного члена Российской академии наук), который в 1996 году писал о преподавании и научной деятельности: «Они не только неотделимы друг от друга, но преподавание способствует улучшению качества научной работы… Я уверен, что стал лучше как исследователь, как теоретический химик, потому что я учу студентов»{215}.

Основанная на практике поддержка сочетания преподавания и исследовательской деятельности получила более веское подтверждение в 2011 году, когда в престижном журнале Science была опубликована статья, в которой приводилось сравнение двух групп аспирантов: тех, которые должны были преподавать и заниматься наукой, и тех, которые занимались только исследованиями. Авторы статьи делают вывод о том, что преподавание приводит к значительному улучшению исследовательских навыков. Аспиранты, которые и преподавали, и занимались исследованиями, демонстрировали «повышенную возможность выдвигать проверяемые гипотезы и проводить ценные эксперименты»{216}.

В России еще не пришли к пониманию всей значимости изменений в области научно-исследовательской деятельности. Необразовательные исследовательские институты Академии наук по-прежнему считаются более престижными и обладают б?льшими привилегиями, чем государственные университеты, которые традиционно изначально являются образовательными, а не исследовательскими учреждениями. В России нет выдающихся «исследовательских университетов». Даже Московский и Санкт-Петербургский государственные университеты, которые традиционно считаются лучшими в стране, занимают довольно низкие позиции в рейтингах продуктивности научно-исследовательской деятельности{217}. Таким образом, аналогично тому, как Россия страдает от промышленной системы, унаследованной с советских времен и отличающейся крайней неэффективностью, точно так же она связана по рукам и ногам своей научно-исследовательской структурой, не соответствующей лучшим зарубежным практикам, которая не дает той отдачи, которая должна была быть. Научно-исследовательские институты, входящие в систему Академии наук, – это институты с низким «фактором влияния», согласно рейтингам, приводимым в мировой научной литературе.

В результате анализа развития технологий в России, которому посвящена эта книга, были неожиданно выявлены некоторые особенности западных технологий, с которыми здесь часто приводится сравнение. В России общественные ограничения (поведенческие, политические, социальные, экономические, правовые и организационные) часто становились причиной того, что многообещающие технологические идеи так и не получали своего дальнейшего развития. На Западе общество оказывало иное влияние, также не всегда положительное. С одной стороны, акцент в западном обществе на конкуренцию, патенты, предпринимательство и экономический успех являлся драйвером развития технологий. С другой стороны, те же самые факторы были причиной бесконечной борьбы за первенство, продолжительных и очень дорогостоящих судебных разбирательств по поводу патентных прав, вражды между исследователями, которые в некоторых случаях раньше даже были близкими друзьями.

Острый конфликт, который получил название «войны токов», возник между Джорджем Вестингаузом и Томасом Эдисоном в США. Эдисон распространил дезинформацию об электрической сети переменного тока Вестингауза и заявил, что казнь на электрическом стуле была «вестингаузирована»{218}.

После изобретения транзистора в США трое ученых, которым обычно приписывается это открытие, – Уильям Шокли, Уолтер Хаузер Браттейн и Джон Бардин – вскоре серьезно поссорились, потому что Шокли присвоил себе львиную долю всех заслуг. Когда ученые встретились в Стокгольме для получения совместной Нобелевской премии, это был первый случай за очень долгий период, когда они разговаривали друг с другом.

После изобретения лазера у ученых, которым наиболее часто приписывается эта научная заслуга, – Чарльза Таунса, Артура Шавлова, Теодора Меймана и Гордона Гулда – возник похожий спор. Каждый настаивал на первенстве в изобретении лазера и пытался преуменьшить вклад остальных. Мейман писал:

«В реальной науке жесткая конкуренция за признание, почет и бюджет связаны воедино. Возможно, поэтому неудивительно, что реакция неудачливых соперников зачастую больше похожа на политическую игру, чем на науку, – грязные трюки и все прочее. Вероятно, большинство из нас меньше всего ожидает увидеть интриги в науке, но такова действительность»{219}.

Конечно, не обходилось без интриг и в России. Но поскольку система вознаграждений была там абсолютно другой, эти интриги носили иной характер. Так как у ученых не было возможности разбогатеть благодаря своим изобретениям, самыми желанными наградами были академический статус и политические связи. Два советских лауреата Нобелевской премии за изобретение лазера Александр Прохоров и Николай Басов не смогли работать вместе в Физическом институте им. П. Н. Лебедева, где они сделали свое открытие, так что в конце концов каждый стал директором собственного института. Таким образом каждый из них смог получить ту полноту власти, которой добивался.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.