Глава 11 Вопрос отношения общества к коммерциализации научных идей

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 11

Вопрос отношения общества к коммерциализации научных идей

Одним из факторов, ограничивающих усилия России по развитию технологий, является отношение общества к коммерциализации научных идей. Он с трудом поддается анализу, его невозможно измерить в экономических категориях. В некотором смысле его можно назвать умозрительным. И все же вполне вероятно, что он самый важный из всех. Вплоть до настоящего времени русским так и не удалось в полной мере воспринять современную концепцию, согласно которой получение прибыли от технологических инноваций – занятие почетное, приличное и достойное уважения.

Мы воспринимаем ученого как человека, не имеющего корыстного интереса, который совершает свою работу на благо человечества. А предприниматель – это представитель буржуазии, который наживается на других.

Российский ученый о своем отношении к науке и технологиям (социологический опрос, 2010 год)

В XIX веке, затем в советскую эпоху и, наконец, сегодня бизнес зачастую воспринимается русскими как нечто постыдное. Особенно это касается людей интеллектуального труда, представителей интеллигенции, которые считали (и зачастую по-прежнему считают), что заниматься коммерцией ниже их достоинства. В недавние постсоветские годы коррупционные связи успешных бизнесменов, в первую очередь олигархов, только усилили недоверие к бизнесу и бизнесменам.

Необходимо признать, что многие россияне не хотят западной, либеральной, конкурентной, рыночной системы отношений. Зачастую они мечтают о том, чтобы идти собственным путем, преследуя «высшие цели». Единственный ныне здравствующий российский лауреат Нобелевской премии физик Жорес Алферов говорил мне в декабре 2011 года, что считает распад Советского Союза «огромной политической, моральной и прежде всего экономической трагедией». Алферов – сопредседатель Консультативного научного совета фонда «Сколково» – российского аналога Кремниевой долины. Президент Владимир Путин тоже назвал развал Советского Союза «величайшей геополитической трагедией ХХ века». Подобные взгляды препятствуют вступлению России в современную глобальную высокотехнологичную экономику.

За последние 50 лет я совершил более сотни поездок в Советский Союз и Россию, их продолжительность в общей сложности составляет несколько лет. Я беседовал с несколькими тысячами русских ученых, инженеров, студентов как в формате официальных интервью, так и неформально. Только в период 2005–2013 годов я посетил примерно 60 университетов и исследовательских институтов по всей стране: от Санкт-Петербурга и Москвы до Томска, Новосибирска, Красноярска и Владивостока. Как инженеру мне было интересно общаться с инженерами и учеными. Тот факт, что я в свое время учился в МГУ им. М. В. Ломоносова, помогал в организации этих встреч. Я постоянно сравнивал увиденное в России с тем, что наблюдал в своем родном Массачусетском технологическом институте, где был профессором.

Когда я спрашивал студентов инженерных специальностей в MIT об их профессиональных целях, то получал самые разные ответы, но с удивительной частотой один звучал один: «Я хотел бы создать собственную хайтек-компанию и добиться успеха. Если у меня не получится стать новым Биллом Гейтсом или Стивом Джобсом, то по крайней мере я хочу создать достаточно ценную компанию, которую за хорошие деньги можно будет продать одному из действующих крупных игроков на этом рынке. Затем постараюсь найти идею и запустить новый стартап».

Могу ответственно утверждать, что я ни разу не услышал подобного ответа от российских студентов. Они, как и работающие ученые и инженеры, просто не задумываются над этим, хотя сегодня в России предпринимаются огромные усилия, чтобы изменить отношение общества к этому вопросу (подробнее – в заключительной части книги «Может ли Россия преодолеть свою проблему сегодня?»).

Мне всегда хотелось получить некую объективную информацию, способную подтвердить или опровергнуть мою точку зрения, основанную на личных наблюдениях. Найти подобную информацию довольно сложно. Однако кое-что мне удалось раздобыть. В 2010 году Европейский университет в Санкт-Петербурге проводил опрос среди российских ученых и инженеров по поводу их отношения к своей работе. Параллельно университет участвовал в более масштабном социологическом исследовании по данной тематике, которое проводил Университет имени Отто фон Герике в Магдебурге{164}. Несомненно, мне бы хотелось, чтобы было проведено больше интервью с учеными (их приняло участие в опросе всего несколько десятков), но все же и то, что удалось получить, вполне отражает общий образ мыслей.

Один из респондентов ответил: «В сознании [русских] людей отсутствует модель успешного ученого-предпринимателя. Мы воспринимаем ученого как человека, не имеющего корыстного интереса, который делает свою работу на благо человечества. А предприниматель – это представитель буржуазии, который наживается на других». (Респонденту был 41 год, то есть в момент распада Советского Союза ему было 21.)

Из ответа другого респондента: «Мы должны говорить о нашей неспособности коммерциализировать собственные продукты. Это не беда Советского Союза, это беда русского менталитета в целом… К сожалению, вплоть до настоящего времени в обществе не сформировалось положительного отношения к коммерциализации научных идей».

Один российский ученый (обладатель более 50 международных патентов) признался: «Я знаю, что у меня нет коммерческой жилки! У меня есть идея, и моя цель – реализовать ее. Когда мне удастся это сделать, когда я получу нужный результат, я опубликую научную работу или, может быть, запатентую свою идею. Что будет дальше – не мое дело. Попытки применить все это в бизнесе требуют очень много такой работы, которая мне неинтересна. А в результате другие люди [в других странах] воруют наши идеи. Сейчас, например несколько моих инноваций беззастенчиво используются компаниями в Китае и Израиле».

Другой молодой ученый ответил: «У нас нет культуры инноваций – нет опыта, нет традиций. Наши ученые продолжают оставаться советскими с точки зрения их отношения: для них бизнес – это что-то грязное. Наша научная культура практически не затронута предпринимательским духом»{165}.

Чем объяснить негативное отношение к коммерческим технологиям многих российских ученых? Ответ можно найти в необычном сочетании российских особенностей и устаревших идей, характерных для общеевропейской истории. Россия пострадала и от того и от другого: от старой общеевропейской болезни и от новой, присущей только ей.

В свое время в Европе с презрением относились к ремеслу торговца. Монархия, знать и церковь – все получали свой статус по праву наследования, а не добивались его или зарабатывали. Монархи правили государствами по божьей воле, а не благодаря личным способностям или достижениям; знать – из-за своего происхождения и роли защитников государя и государства. Церковь занималась духовными делами и давала религиозное обоснование существовавшего миропорядка. Этот порядок начал меняться в конце XVII века, сначала в Нидерландах, затем в Англии, Северной Америке, а потом уже и в остальных странах Западной Европы{166}. В обществе укоренялась новая идея: можно быть уважаемым, даже заслуживающим восхищения гражданином и при этом получать прибыль от своего умения производить или продавать товары, предлагать услуги. В некоторой степени эта идея была связана с протестантизмом и зарождающимся капитализмом (тезис Вебера[40]), но в некоторых странах она развивалась и без этих сопутствующих элементов.

В Россию эта идея пришла гораздо позднее, чем в большинство стран Западной Европы. До самого заката Российской империи значимость монархии, знати и церкви превышала значимость буржуазии. Престиж был связан с силой, социальный статус купцов и предпринимателей был невысоким. Протестантизм на территории православной России не имел распространения{167}, а капитализм, пришедший сюда в конце XIX века в изрядно урезанном с точки зрения Запада виде, пришелся не ко двору многим критикам: как тем, кто все еще был подвержен романтическим идеям крестьянского идеализма, так и тем, на кого оказали влияние марксистские идеи, пришедшие из Западной Европы{168}. Если успешными бизнесменами или финансистами оказывались евреи, еще одной причиной враждебного отношения становился антисемитизм. К концу XIX века в России сложилось небольшое эффективное научное сообщество, но большинство ученых занимались «чистой наукой» и были слабо связаны с практической деятельностью (за редкими исключениями, каким был, например, выдающийся химик Дмитрий Менделеев){169}. Так сформировалась мощная российская математическая база (например, в области неевклидовой геометрии), а также базы в области теоретической физики и химии (но не в промышленности, основанной на этих областях знаний).

На образ мышления, превалировавший в России в последние десятилетия царского режима, наложился поток радикальных идей, крайне критичных в отношении капитализма, конкуренции и частной инициативы. Революционеры-марксисты, пришедшие к власти в России в 1917 году, были, безусловно, модернизаторами. Но основным двигателем модернизации они считали государство, систему государственного планирования, а не деятельность индивидуальных предпринимателей. Таким образом, концепция новатора, получающего деньги за реализацию своих идей, распространение которой в царской России уже отставало по сравнению с большей частью Европы, в советской России окончательно сдала свои позиции и стала почти аморальной. В Большой советской энциклопедии приводится определение «буржуазии» как «правящего класса в капиталистическом обществе, живущего за счет эксплуатации труда наемных рабочих». А предпринимателям необходимо нанимать рабочих. В 2006 году в новой российской энциклопедии прежнее определение заменила новая формулировка: «Буржуазия – это социальный класс, имеющий капитал». Тем не менее старое определение еще широко используется, да и новое едва ли можно назвать позитивным в части оценки роли буржуазии{170}.

Для российских ученых, работающих за счет господдержки в государственных исследовательских институтах, в том числе и в институтах Академии наук РФ, советская идеология, осуждавшая частное предпринимательство, не так уж неприемлема. Она дает им статус, в чем-то схожий с положением церкви в «добуржуазной» Европе: они жили в мире идей, и если их награда была обусловлена интеллектуальной деятельностью, то, как и в случае с церковью, она никак не была связана с практической реализацией этих идей.

Даже если некоторые ученые критически относились к политическому контролю, существовавшему в Советском Союзе, те из них, кто достиг высших должностей в своих исследовательских институтах, глубоко ценили особый статус, предоставленный им системой, включая доступ к магазинам спецобслуживания, больницам, санаториям, возможность выезда за границу. Особые привилегии, которыми пользовались ведущие ученые в Советском Союзе, независимо от их фактического вклада в экономику, помогают объяснить, почему, когда начался процесс распада Советского Союза, научная верхушка страны была в числе наиболее ярых защитников прежнего порядка{171}. И сегодня некоторые пожилые ученые с ностальгией вспоминают о своем положении в советское время. Они не хотят оказаться в мире экономической конкуренции.

В последнее время в России наблюдаются некоторые признаки изменения отношения к коммерциализации технологий. В российских бизнес-школах, на экономических факультетах университетов, в правительственных речах все больше говорится о «коммерциализации технологий»; появляются стартапы, бизнес-инкубаторы, научные и технические парки, «кластеры» для развития инноваций. Эта тенденция несколько слабее проявляется в научном сообществе, она пока не характерна для Российской академии наук, университетских факультетов точных наук. Но и там она постепенно начинает набирать обороты.

Совершиться этому переходу в России помогают несколько американских фондов. Американский фонд гражданских исследований и развития (CRDF), расположенный в г. Арлингтоне, в течение многих лет содействовал этому через офисы коммерциализации технологий, которые он помог создать во многих российских университетах, а также через специальную программу First Steps to Market Program («Первые шаги к рынку»). Программа The Eureka («Эврика»), запущенная в 2011 году, была ориентирована на те же цели и помогла наладить партнерские связи американским и российским университетам (в числе участвовавших в ней были Университет Пердью, Мэрилендский университет, Университет Калифорнии в Лос-Анджелесе, Нижегородский государственный университет и Санкт-Петербургский национальный исследовательский университет информационных технологий, механики и оптики). Во время недавнего посещения последнего я слышал, как молодой выпускник описывал компанию, которую он хотел бы создать, чтобы при помощи электроники бороться с дорожными пробками, одной из главных проблем крупных российских городов. Программа «Эврика» финансируется Американо-Российским фондом по экономическому и правовому развитию (USRF), Американским советом по международному образованию, фондом «Новая Евразия». И, конечно же, еще одним важным игроком в процессе внедрения коммерциализации технологий должен стать фонд «Сколково».

Слабым местом всех этих усилий является то, что они не предполагают социальных реформ, необходимых для обеспечения устойчивого технологического развития. Как подчеркивают в своей недавней книге Why Nations Fail («Почему одни нации богатые, а другие – бедные») Дарон Асемоглу и Джеймс Робинсон, инклюзивные[41] политические и социальные институты – это мощные факторы, стимулирующие экономическое развитие{172}. В России, где у власти стоит одна политическая партия, где ограничивается деятельность независимых негосударственных институтов, где заставляют замолчать тех, кто критикует политическую систему, где средства массовой информации находятся под контролем, развитие таких институтов – задача не из простых. Как отмечал Егор Гайдар, премьер-министр российского правительства во время президентства Б. Н. Ельцина: «Российская политическая элита хотела позаимствовать военные и производственные технологии, а не европейские институты, которые были основой достижений Западной Европы»{173}.

В завершение «поведенческой» главы я должен отметить, что несколько человек, читавших рукопись этой книги, спрашивали меня: «Почему ты используешь понятие “отношение”, а не “культура”? Разве эта проблема не относится к числу культурологических?» Полагаю, я мог бы использовать и термин «культура». Но это понятие кажется мне несколько обобщенным, немного размытым (в широком понимании, как его используют в антропологии), чтобы передать то, с чем я постоянно сталкивался в беседах с русскими учеными: их критическим отношением к предпринимательской деятельности. Я хотел заострить внимание именно на этом, использовав термин «отношение», потому что именно отношение этих ученых привлекло мое внимание и поразило гораздо больше, чем характеристики русской культуры в целом. Я хотел сделать акцент именно на отношении к прикладной науке и технологиям (в противовес фундаментальной науке и абстрактным идеям). Хотя, конечно, я мог бы применить и термин «культура», если бы он был интерпретирован читательской аудиторией соответствующим образом.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.