2. Болезнь Ленина и ее исторические последствия

2. Болезнь Ленина и ее исторические последствия

Чрезвычайно важной, пожалуй даже решающей, особенностью, наложившей свою неизгладимую печать как на характер, так и на ход внутрипартийной борьбы в большевистских верхах, явилась болезнь Ленина. Я не стану в деталях останавливаться на этой проблеме, поскольку она уже довольно полно отражена в соответствующей литературе и сама по себе является предметом самостоятельного исследования. Затрону только те ее аспекты, которые связаны со Сталиным или касаются его линии поведения по отношению к Ленину во время болезни последнего..

Как известно, первые признаки серьезных трудностей со здоровьем Ленина появились в 1921 году. Для его лечения были привлечены лучшие силы, в том числе заграничные медицинские светилы, прежде всего из числа немецких специалистов. Каких-то ясных и определенных выводов о характере заболевания и методов лечения они сделать не смогли, ставя часто противоречившие друг другу диагнозы болезни и ее причин. Сам Ленин с первых симптомов заболевания интуитивно стал предполагать, что его ждет участь собственного отца, умершего в возрасте 55 лет от кровоизлияния в мозг. Ленин не раз шутя говорил, что еще в молодости один крестьянин предсказал ему, что он умрет «от кондрашки», т. е. от инсульта.

Различного рода недомогания и нарушения в состоянии здоровья Ленина продолжались периодически. Это сказывалось на его работе, он часто уезжал на отдых в деревню, в первую очередь в Горки, где в конце концов и была устроена, выражаясь современным стилем, его загородная резиденция. В ночь с 25 на 26 мая 1922 г. у В.И. Ленина, находившегося в Горках, произошел острый приступ болезни, приведший к временному ослаблению движения правой руки и ноги и некоторому расстройству речи. 28 мая его осмотрел профессор, невропатолог В.В. Крамер. На другой день утром состоялась консультация профессоров с участием тогдашнего административного главы советского здравоохранения народного комиссара Н.А. Семашко и врача-невропатолога А.М. Кожевникова. 2 июня из Германии прилетел профессор О. Ферстер и провел в тот же день обследование Ленина. 3 июня И.В. Сталин по поручению Политбюро ЦК РКП(б) обязал полномочного представителя РСФСР в Германии Н.Н. Крестинского добиться приезда профессоров О. Ферстера и Г. Клемперера на лето в Москву. Клемперер приехал в Москву 10 июня и 11 осмотрел Ленина. После второго посещения Ленин в разговоре с Кожевниковым высказал отрицательное мнение о проф. Клемперере и продиктовал следующее письмо:

«15 июня 1922 г.

Сталину для Политбюро

Покорнейшая просьба, освободите меня от Клемперера. Чрезвычайная заботливость и осторожность может вывести человека из себя и довести до беды.

Если нельзя иначе, я согласен послать его в научную командировку.

Убедительно прошу избавьте меня от Ферстера. Своими врачами Крамером и Кожевниковым я доволен сверх избытка. Русские люди вынести немецкую аккуратность не в состоянии, а в консультировании Ферстер и Клемперер участвовали достаточно.

15/У1.

Ленин.»[992]

М.И. Ульянова в своих воспоминаниях писала о немецких врачах: «В отличие от профессора Ферстера, Клемперер обладал меньшим тактом и умением подходить к больному. Его болтовня и шуточки раздражали Владимира Ильича, хотя он встретил его очень любезно и наружно был с ним очень вежлив»[993].

На публикуемое письмо Сталин ответил Ленину 17 июня 1922 г.: «Т. Ленину. В связи с Вашим письмом о немцах мы немедленно устроили совещание с Крамером, Кожевниковым и Гетье. Они единогласно признали ненужность в дальнейшем Клемперера, который посетит Вас лишь один раз перед отъездом. Столь же единогласно они признали полезность участия Ферстера в общем наблюдении за ходом вашего выздоровления. Кроме того, политические соображения делают крайне полезными подписи известных иностранных авторитетов под бюллетенями, ввиду сугубого вранья за границей. По поручению Политбюро Сталин. 17/У 1-22 г. P.S. Крепко жму руку. А все-таки русские одолеют немцев. Сталин»[994].

Как видим, во время болезни Ленина Сталин был одним из самых близких к нему деятелей партии. Достаточно сослаться на свидетельства М.И. Ульяновой, в воспоминаниях которой мы читаем: «Зимой 20, 21, 21–22 [гг] В.И. чувствовал себя плохо. Головные боли, потеря работоспособности сильно беспокоили его. Не знаю точно когда, но как-то в этот период В.И. сказал Сталину, что он, вероятно, кончит параличом, и взял со Сталина слово, что в этом случае тот поможет ему достать и даст ему цианистого калия. Сталин обещал. Почему В.И. обратился с этой просьбой к Сталину? Потому что он знал его за человека твердого, стального, чуждого всякой сентиментальности. Больше ему не к кому было обратиться с такого рода просьбой»[995].

Как видно из воспоминаний М.И. Ульяновой, вопрос о яде был для Ленина в тот критический период первостепенным: он не хотел стать беспомощным и парализованным инвалидом и предпочитал другой — уже роковой выход. Я позволю себе привести обширный отрывок из воспоминаний М.И. Ульяновой, касающийся вопроса о яде для Ленина. Кроме опубликованных документов (о них пойдет речь ниже), эти воспоминания являют собой один из немногих подлинно достоверных источников по данной теме.

Далее в тех же воспоминаниях читаем: «С той же просьбой обратился В.И. к Сталину в мае 1922 г. после первого удара[996]. В.И. решил тогда, что все кончено для него, и потребовал, чтобы к нему вызвали на самый короткий срок Сталина. Эта просьба была настолько настойчива, что ему не решились отказать. Сталин пробыл у В.И. действительно минут 5, не больше. И когда вышел от Ильича, рассказал мне и Бухарину, что В.И. просил его доставить ему яд, так как, мол, время исполнить данное раньше обещание пришло. Сталин обещал. Они поцеловались с В.И. и Сталин вышел. Но потом, обсудив совместно, мы решили, что надо ободрить В.И., и Сталин вернулся снова к В.И. Он сказал ему, что переговорив с врачами, он убедился, что не все еще потеряно, и время исполнить его просьбу не пришло. В.И. заметно повеселел и согласился, хотя и сказал Сталину: «Лукавите?». «Когда же Вы видели, чтобы я лукавил», — ответил ему Сталин. Они расстались и не виделись до тех пор, пока В.И. не стал поправляться, и ему не были разрешены свидания с товарищами.

В это время Сталин бывал у него чаще других[997]. Он приехал первым к В.И. Ильич встречал его дружески, шутил, смеялся, требовал, чтобы я угощала Сталина, принесла вина и пр. В этот и дальнейшие приезды они говорили и о Троцком; говорили при мне, и видно было, что тут Ильич был со Сталиным против Троцкого. Как-то обсуждался вопрос о том, чтобы пригласить Троцкого к Ильичу. Это носило характер дипломатии. Такой же характер носило и предложение, сделанное Троцкому о том, чтобы ему быть заместителем Ленина по Совнаркому. В этот период к В.И. приезжал и Каменев, Бухарин, но Зиновьева не было ни разу, (здесь М.И. Ульянова ошибается — Зиновьев посещал Ленина в Горках дважды — Н.К.) и, насколько я знаю, В.И. ни разу не высказывал желания видеть его»[998].

После свиданий с Лениным в Горках Сталин по просьбе редакции «Правды» опубликовал на ее страницах заметки о посещении Ленина и поделился своими впечатлениями. Эти заметки преследовали, как мне представляется, две цели: с одной стороны, успокоить партийную массу и население страны относительно состояния здоровья вождя; с другой стороны, Сталин своей публикацией как бы подчеркивал свою особую приближенность к Ленину. Последнее явно повышало его политический капитал среди широких партийных масс, а вместе с тем, не могло не вызывать плохо скрываемые чувства недовольства со стороны его политических соперников. В своих заметках Сталин рисует картину выздоровления вождя в явно радужных тонах: «Мне приходилось встречать на фронте старых бойцов, которые, проведя «напролёт» несколько суток в непрерывных боях, без отдыха и сна, возвращались потом сбоя как тени, — падали как скошенные, и, проспав «все восемнадцать часов подряд», вставали после отдыха, свежие для новых боёв, без которых они «жить не могут». Тов. Ленин во время моего первого свидания с ним в июле, после полуторамесячного перерыва, произвёл на меня именно такое впечатление старого бойца, успевшего отдохнуть после изнурительных непрерывных боёв и посвежевшего после отдыха. Свежий и обновлённый, но со следами усталости, переутомления.

…Совершенно другую картину застал я спустя месяц. На этот раз тов. Ленин окружён грудой книг и газет (ему разрешили читать и говорить о политике без ограничения). Нет больше следов усталости, переутомления. Нет признаков нервного рвения к работе, — прошёл голод. Спокойствие и уверенность вернулись к нему полностью. Наш старый Ленин, хитро глядящий на собеседника, прищурив глаз…

Зато и беседа наша на этот раз носит более оживлённый характер.

Внутреннее положение… Урожай… Состояние промышленности… Курс рубля… Бюджет…

— Положение тяжёлое. Но самые тяжелые дни остались позади. Урожай в корне облегчает дело»[999].

После довольно продолжительного отдыха Ленин вернулся к работе и, как обычно, развернул кипучую деятельность. Некоторые биографы Ленина именно к этому периоду относят появление первых признаков его недовольства Сталиным, его позицией по ряду важных вопросов, а главное — тем, что, мол, коренным образом изменилась обстановка в самом руководящем центре. Центральным пунктом этих изменений якобы явилось сосредоточение колоссальной власти в руках Генерального секретаря Сталина. В дальнейшем мы коснемся этого вопроса более основательно. Сейчас же мне хотелось подчеркнуть два момента: вызывает серьезное сомнение то, что за столь короткий срок — всего лишь полгода — Сталин был способен сосредоточить в своих руках такой объем власти, который вызвал серьезную озабоченность Ленина. Второе: Ленина, по всей вероятности, больше всего тревожила и вызывала озабоченность усилившаяся за время его отсутствия на работе борьба между его соратниками, взаимные отношения которых между собой и так были далеки от идеальных. Видимо, насторожило вождя и то, что он ощутил определенную угрозу своей, никем прежде не оспаривавшейся власти. Дела шли своим чередом и в его отсутствие, решались назревшие вопросы, причем ряд конкретных решений вызвал у него весомые возражения. Словом, возвращение Ленина к исполнению своих обязанностей лидера партии и Председателя Совнаркома как бы поставило его перед рядом новых проблем, одной из которых стало упрочение собственной власти, с одной стороны, и сбалансирование сил внутри самого узкого круга партийного руководства. О том, как Ленин попытался решить вставшие перед ним проблемы, пойдет речь в следующем разделе. Здесь же мы рассмотрим вопрос о том, как развивались события в связи с его болезнью.

С начала октября 1922 года Ленин вновь приступил к работе. Он участвовал в заседаниях Пленума ЦК, Политбюро, различных совещаниях, постоянно встречался с отдельными партийными и государственными руководителями, даже выступил с докладом на IV конгрессе Коминтерна и на заседании Московского Совета. Неоднократно встречался он и со Сталиным, часто обменивался с ним письмами и записками делового характера.

Однако болезнь не отступила: во второй половине декабря в состоянии здоровья Ленина снова наступило резкое ухудшение. Он вынужден был прекратить работу, но в силу своего характера не мог полностью отойти от всех дел. Пленум ЦК обсуждал вопрос о состоянии здоровья Ленина и, в частности, принял 18 декабря 1922 г. следующее решение: «На т. Сталина возложить персональную ответственность за изоляцию Владимира Ильича как в отношении личных сношений с работниками, так и переписки»[1000].

Данное решение кое-кто трактует так, будто Сталин самолично решил установить контроль над больным вождем, чтобы лишить его любых средств, способных оказать какое-либо влияние на ход политических событий. Якобы речь шла об изоляции Ленина отнюдь не с точки зрения требований медицины, а исключительно по политическим мотивам. Подобная постановка вопроса несостоятельна и не выдерживает серьезной критики. Во-первых, данное решение основывалось на рекомендациях врачей, и Сталин самовластно не мог возложить на себя ответственность за медицинскую изоляцию Ленина. Во-вторых, в то время он не являлся такой фигурой, которая была бы способна вопреки воле других членов Пленума и Политбюро взять на себя роль «политического цербера», оберегавшего Ленина от контактов с внешним миром. И, в-третьих, Ленин, хотя и находился в болезненном состоянии, но вполне мог заниматься различными вопросами, в том числе и теми, которые, как показало дальнейшее развитие событий, и привели к кульминации его конфликта со Сталиным.

16 декабря 1922 г. состояние Ленина резко ухудшилось: он почти потерял способность писать, частично нарушилась подвижность рук и ног. Новый грозный сигнал поступил в ночь с 22 на 23 декабря, когда ухудшение его состояния значительно прогрессировало. Естественно, что его настроение было подавленным. Как свидетельствует М.И. Ульянова, «еще более пессимистическое настроение выявилось у Владимира Ильича в его разговоре с Фотиевой, которую он вызвал к себе 22 декабря».

«22 декабря Владимир Ильич вызвал меня в 6 часов вечера, — пишет Фотиева в своих записях, — и продиктовал следующее: «Не забыть принять все меры достать и доставить… в случае, если паралич перейдет на речь, цианистый калий, как меру гуманности и как подражание Лафаргам…». Он прибавил при этом: «Эта записка вне дневника. Ведь Вы понимаете? Понимаете? И, я надеюсь, что Вы это исполните»»[1001].

В 1967 году та же Фотиева в беседе с писателем А. Беком дополнила описание событий того весьма драматического периода некоторыми новыми подробностями. Ее свидетельства стали достоянием гласности весной 1989 года, будучи опубликованными в еженедельнике «Московские новости». Сам характер и содержание публикации не дают каких-либо оснований ставить под сомнение достоверность фактов, сообщенных в ней. Позволю себе привести еще один, бесспорно, существенно важный эпизод из происходившей в тот период трагедии в жизни Ленина, касающийся напрямую роли Сталина в деле о яде.

«После нового удара он (т. е. Ленин — Н.К.) в декабре под строгим секретом опять послал меня к Сталину за ядом. Я позвонила по телефону, пришла к нему домой. Выслушав, Сталин сказал:

— Профессор Ферстер написал мне так: «У меня нет оснований полагать, что работоспособность не вернется к Владимиру Ильичу». И заявил, что дать яд после такого заключения не может.

Я вернулась к Владимиру Ильичу ни с чем. Рассказала о разговоре со Сталиным.

Владимир Ильич вспылил, раскричался. Во время болезни он часто вспыхивал даже по мелким поводам: например, испорчен лифт (он был вспыльчив смолоду, но боролся с этим).

— Ваш Ферстер шарлатан, — кричал он. — Укрывается за уклончивыми фразами.

И еще помню слова Ленина:

— Что он написал? Вы это сами видели?

— Нет, Владимир Ильич. Не видела.

И, наконец, бросил мне:

— Идите вон!

Я ушла, но напоследок все же возразила:

— Ферстер не шарлатан, а всемирно известный ученый.

Несколько часов спустя Ленин меня позвал.

Он успокоился, но был грустен.

— Извините меня, я погорячился. Конечно, Ферстер не шарлатан. Это я под Горячую руку»[1002].

Как видим, Ленин внутренне готов был принять роковое решение. При этом он находился в ясном сознании, мог говорить, ясно излагать свои мысли. Поэтому начиная с 20-х чисел декабря 1922 года он продиктовал целый ряд писем и записок, которые в совокупности рассматриваются в качестве его последнего слова партии, в качестве его политического завещания.

Так продолжалось до марта 1923 года, когда наступил новый, еще более резкий перелом в его состоянии. 6 марта, а затем и в последующие дни положение принимает все более угрожающий характер, и 10 марта у Ленина произошел новый, самый страшный удар, после которого он фактически был полностью парализован, утратил способность писать и говорить, хотя его сознание, как свидетельствуют врачи и близкие, сохранялось. Ленин выбыл из строя, партия оказалась фактически без своего руководителя. Его психическое состояние явно было нарушено, что находило свое выражение в сильном раздражении, неуравновешенном поведении, вспышках гнева. Самообладание часто изменяло ему, припадки гнева и возбуждения повергали родных в трепет. «Во время болезни, — вспоминала Крупская, — был случай, когда в присутствии медсестры она ему говорила, что «надо смотреть на эту болезнь все равно как на тюремное заключение. Помню, Екатерина Ивановна, сестра милосердия, возмутилась этим моим сравнением: «Ну, что пустяки говорите, какая эта тюрьма»». Крупская далее поясняет смысл своего сравнения с тюрьмой тем, что болезнь надо рассматривать как тюрьму, когда человек поневоле на время выбывает из работы[1003]. Д.И. Ульянов, брат Ленина, навещавший его в то время в Горках, в воспоминаниях, опубликованных в феврале 1924 года, писал: «Иногда часами он сидел задумавшись, даже в присутствии посторонних временами погружался в свои мысли. Иногда на глаза его навертывались слезы, особенно, если он оставался один»[1004].

Из приведенных свидетельств, не говоря уже об объективных показателях течения болезни, которые лечащие врачи, безусловно, сообщали партийному руководству, тогдашние ведущие лидеры партии, конечно, понимали всю серьезность положения Ленина. После мартовского удара, видимо, они сочли ситуацию настолько критической, что решили обратиться с закрытым письмом в региональные партийные органы. Не мешкая, они, спешно собравшись на заседание, в котором участвовали все находившиеся в Москве члены и кандидаты в Политбюро, обсудили сложившуюся ситуацию. На следующий день Сталин направил следующую телеграмму:

«Только для президиумов губкомов, обкомов и национальных ЦК. Политбюро считает необходимым поставить Вас в известность о наступившем серьезном ухудшении в состоянии Владимира Ильича. С декабря прошлого года т. Ленин потерял способность двигать правой рукой и правой ногой, вследствие чего т. Ленин, не имея возможности писать, вынужден был диктовать свои статьи стенографам. Так как такие явления наблюдались время от времени и ранее, в первый период болезни, и затем проходили, то врачи выражали твердую надежду, что и на этот раз Владимир Ильич справится с болезнью в более или менее короткий срок. И действительно, улучшение, хотя и медленное, в состоянии Владимира Ильича наблюдалось до последних дней. Твердо рассчитывая на это улучшение, последний пленум ЦК постановил даже не опубликовывать пока некоторых резолюций к съезду, надеясь, что можно будет через неделю-две посоветоваться относительно их с Владимиром Ильичом. Между тем десятого марта наступило резкое ухудшение. Т. Ленин почти утратил способность речи при сохранении ясного и отчетливого сознания. Врачи признают положение тяжелым, не отказываясь, однако, от надежды на улучшение. Ввиду глубокой серьезности положения с сегодняшнего дня начинается публикование врачебных бюллетеней.

В тревожные для партии и революции дни ЦК твердо рассчитывает на величайшую выдержку и сплоченность всех руководящих организаций партии. Более чем когда-либо губкомы должны быть в курсе настроений массы, чтобы не допустить никакого замешательства.

По поручению Политбюро секретарь ЦК И. Сталин»[1005].

Так началась тяжелая, длившаяся почти год, страшная агония вождя партии и главы Советского правительства. Со стороны властей и врачей предпринимались все усилия, чтобы поставить на ноги Ленина. Болезнь проходила неравномерно: порой наступали некоторые проблески улучшения, сулившие какие-то смутные надежды на возможное выздоровление. Н.К. Крупская в письме И. Арманд осенью 1923 года писала, что Ленин проявлял живой интерес к политическим событиям, происходившим как внутри страны, так и за границей, особенно в Германии, где революционный взрыв осенью 1923 года породил в среде большевиков надежды на скорую помощь от немецкого пролетариата. По словам Крупской, «агитационные статьи перечитывать не просил. Очень я боялась партдискуссии[1006]. Но Владимир Ильич захотел ознакомиться лишь с основными документами и только, когда началась партконференция, просил читать отчет весь подряд. Когда в субботу Владимир Ильич стал, видимо, волноваться, я сказала ему, что резолюции приняты единогласно. Суббота и воскресенье ушли у нас на чтение резолюций… Читаем с Володей ежедневно газетки, он с интересом следил за событиями в Германии, вычитал и вытянул из нас все, что от него скрывали — убийство Воровского, смерть Мартова и пр.»[1007].

Однако эти проблески часто сменялись новыми ухудшениями состояния здоровья больного. В печати периодически появлялись бюллетени с сообщениями о здоровье Ильича. Некоторые партийные деятели в своих выступлениях также высказывали не только надежды на выздоровление, но зачастую вселяли в сознание людей излишние иллюзии, приукрашивая состояние Ленина.

В «Правде», «Известиях», «Петроградской правде» публиковалась информация о выступлениях на различных заседаниях и собраниях Л.Б. Красина, А.В. Луначарского, В.М. Молотова, Н.А. Семашко и М.Н. Лядова, в которых сообщалось о значительном улучшении здоровья Владимира Ильича, что не соответствовало действительности. Крупская в связи с такими публикациями в печати писала в октябре — ноябре 1923 года И. Арманд: «Ужасно безответственные сообщения печатаются в газетах и делаются товарищами о здоровье Владимира Ильича.

Мы просили ЦК постановить, чтобы так не было, так что теперь будут печататься только бюллетени»[1008]. Хотя, истины ради, надо сказать, что еще 27 апреля 1923 г. Объединенный Пленум ЦК и ЦКК ВКП(б), заслушав сообщение Г.Е. Зиновьева и Л.Д. Троцкого о здоровье В.И. Ленина, постановил: «Поручить Политбюро вести политический контроль за всякой информацией о здоровье Ильича»[1009]. Однако, как видно, этот политический контроль был или слаб, или его вообще не существовало, поскольку сами же ответственные представители партийного руководства выступали с вводящими в заблуждение информациями о здоровье Ленина. Трудно сказать, было ли это сознательным актом или же иллюзорной надеждой на то, что если внушать населению уверенность в скором выздоровлении вождя, то от этого будет только польза. По крайней мере, очевидны определенные политические расчеты, скрывавшиеся за такого рода оптимизмом.

Но агония Ленина продолжалась, роковой рубеж между жизнью и смертью с каждым днем становился все ближе. Эпизодические улучшения мало что меняли в этой общей картине. Так что неудивительно читать горькие признания жены Ленина Н.К. Крупской в том же письме к И. Арманд: «Каждый день какое-нибудь у него завоевание, но все завоевания микроскопические, и все как-то продолжаем висеть между жизнью и смертью. Врачи говорят — все данные, что выздоровеет, но я теперь твердо знаю, что они ни черта не знают, не могут знать… Врачи ничего не знают, и это состояние неизвестности очень мучительно»[1010].

В такой обстановке Ленин решил еще раз обратиться с просьбой к Сталину, чтобы тот достал ему цианистый калий, чтобы избавить его от мучений и положить конец жизни, которая стала уже бессмысленной. Как уже отмечалось выше, в его сознании явственно и глубоко запечатлелся поступок деятеля французского и международного рабочего движения, друга К. Маркса Поля Лафарга и его жены, дочери К. Маркса Лауры Лафарг, которые, считая, что в старости человек становится бесполезным для революционной борьбы, покончили с собой в 1911 г.

Причем существенно важно оттенить то, что Ленин в последний раз обратился к Сталину с этой просьбой уже после своего письма от 5 марта 1923 г. (О чем будет идти речь в следующем разделе). Это говорит о многом. И прежде всего о том, что он и после своего письменного разрыва отношений со Сталиным, этих отношений фактически не разорвал. Определенные вопросы вызывает то, как ему удалось сообщить о своем желании близким (имея в виду, что он утратил способность речи). Но это уже другая категория вопросов, носящая скорее технический, нежели политический характер. По крайней мере, человек, даже будучи парализованным и лишенным речи, способен сообщить каким-либо образом своим близким о своем самом сокровенном желании. Тем более что он сознание сохранял, о чем свидетельствуют многочисленные достоверные источники.

Здесь я предоставлю слово самим документам, ибо они полнее и яснее могут нарисовать картину всего того, что происходило. Итак, начнем с письма Сталина.

«СТРОГО СЕКРЕТНО. Членам Пол. Бюро

В субботу, 17/III т. Ульянова (Н.К.) сообщила мне в порядке архиконспиративном «просьбу Вл. Ильича Сталину» о том, чтобы я, Сталин, взял на себя обязанность достать и передать Вл. Ильичу порцию цианистого калия. В беседе со мною Н.К. говорила, между прочим, что «Вл. Ильич переживает неимоверные страдания», что «дальше жить так немыслимо», и упорно настаивала «не отказывать Ильичу в его просьбе». Ввиду особой настойчивости Н.К. и ввиду того, что В. Ильич требовал моего согласия (В.И. дважды вызывал к себе Н.К. во время беседы со мной из своего кабинета, где мы вели беседу, и с волнением требовал «согласия Сталина», ввиду чего мы вынуждены были оба раза прервать беседу), я не счел возможным ответить отказом, заявив: «прошу В. Ильича успокоиться и верить, что, когда нужно будет, я без колебаний исполню его требование». В. Ильич действительно успокоился.

Должен, однако, заявить, что у меня не хватит сил выполнить просьбу В. Ильича и вынужден отказаться от этой миссии, как бы она не была гуманна и необходима, о чем и довожу до сведения членов П. Бюро ЦК.»[1011]

Естественно, это письмо было немедленно обсуждено на Политбюро в закрытом порядке. Все высказались против того, чтобы положить конец страданиям умирающего вождя путем передачи ему яда. Конечно, иначе они поступить и не могли, не имели никакого морального права, поскольку оставалась хотя бы малейшая надежда на его выздоровление. Возможно, у некоторых из них были и иные соображения. Об этом можно только гадать и строить безосновательные предположения. Историческим фактом является то, что все соратники Ленина отвергли его просьбу. Сталин в данном случае играл лишь роль передаточного звена, но не более того. Причем все было сделано им в полном соответствии как с пожеланиями самого Ленина (здесь он не нарушил своего слова, данного ему), так и с нормами партийной и человеческой морали.

Вопрос кажется вполне ясным и не вызывающим каких-либо кривотолков. Однако по прошествии не столь уж и длительного времени со дня кончины Ленина противники Сталина через различные каналы стали усиленно распространять всяческого рода слухи и измышления. Смысл их был прост: Сталин был лично заинтересован в смерти Ленина, поскольку возвращение Ленина к работе было равнозначно политическому остракизму Сталина. Уже в 20-е годы в кругах русской эмиграции левого толка начали муссироваться подобного рода слухи и разговоры. Один из бывших участников революционного движения, знавший довольно близко Ленина, и бежавший впоследствии за границу, опубликовал книгу о внутрипартийной борьбе в период НЭПа. В ней, в частности, говорилось: «Насколько серьезно заболевание Ленина, о том не подозревала даже и та малюсенькая группа, знавшая о его болезни. Однако среди них было лицо, которое тогда же, уже с 1922 года, решило, что «Ленину капут». На это обстоятельство, бросающее свет на то, что произошло позднее, я не встречал никогда и никаких указаний в печати. Оно попало ко мне из уст Владимирова, заместителя Дзержинского на посту председателя ВСНХ…

Лицо, убежденное, что «Ленину капут» — был Сталин»[1012].

Собственно, именно с тех далеких времен был запущен в оборот этот миф, который на протяжении длительного времени усиленно раздувался, обрастая все новыми деталями и нюансами. Его авторы пытались выставить Сталина не просто противником Ленина, но и фактическим вдохновителем и организатором его умерщвления путем отравления. Каких-либо реальных фактов и доказательств у них не было. В ход пошли всякого рода предположения, домыслы и досужие рассуждения о том, что смерть Ленина была выгода Сталину, а потому он, мол, через своих людей в органах ОГПУ и в охране и обслуге Ленина организовал это грязное убийство. Появились публикации, содержащие душераздирающие подробности и детали того, каким образом все это было осуществлено.

Нет смысла рассматривать эти полуфантастические версии, так как они не согласуются ни с фактами, ни с реальной обстановкой, в которой протекала болезнь Ленина. Однако один, пожалуй, самый тиражируемый в различных книгах о Ленине и Сталине, я все-таки приведу. Приведу с единственной целью — показать всю его абсурдность и как свидетельство того, к каким приемам хулители Сталина прибегают, чтобы доказать гипотезу о его причастности к отравлению Ленина.

Речь идет о воспоминаниях некоей Е. Лермоло, которая во время пребывания в тридцатых годах в заключении, услышала рассказ некоего Волкова, бывшего личным поваром Ленина в период его пребывания в Горках. Волков якобы поведал о последнем дне жизни Ленина. Вот этот рассказ:

«21 января 1924 года… В одиннадцать часов утра, как обычно, Волков понес Ленину второй завтрак. В комнате никого не было. Как только Волков появился на пороге, Ленин сделал попытку приподняться на постели и встать на ноги. Протягивая Волкову обе руки, он силился что-то сказать, но получалось только невнятное бормотание. Волков подбежал к нему, и Ленин сунул ему в руку записку.

Волков спрятал ее и оглянулся. Он увидел, как в комнату вбежал доктор Елистратов. Очевидно, его привлек шум. Они оба помогли Ленину лечь в постель, и врач сделал больному инъекцию, которая должна была его успокоить. Ленин лежал тихо, полузакрыв глаза.

Записка была написана неровным почерком. Ленин был явно взволнован, когда ее писал. Волков прочел: «Гаврилушка, меня отравили… Сейчас же позови Надю… Скажи Троцкому… Скажи всем, кому сможешь…»

Волков говорил, что все те годы его мучили два вопроса: видел ли Елистратов, как Ленин передавал ему записку? А если видел, донес ли он об этом Сталину?»[1013]

Перед нами весьма трогательная и даже в чем-то напоминающая шекспировские сюжеты история трагического конца В.И. Ленина. Но все в ней настолько примитивно и порой даже наивно, что бессмысленно вести какую-либо полемику. Равно как и с мифическими воспоминаниями сотрудника ГПУ Бельмаса, на которые также ссылаются некоторые биографы Ленина. Последние дни жизни Ленина детально описаны в воспоминаниях М.И. Ульяновой, Н.К. Крупской, врачей, лечивших Ленина и т. д. И все описания решительно опровергают изложенную здесь версию. Задним числом можно сочинить какие угодно версии, ссылаясь при этом на показания людей, давно уже умерших. Я полагаю, что всерьез такие версии могут рассматривать только люди, априори убежденные в причастности Сталина к смерти Ленина путем отравления. Не исключая, разумеется, и тех, кто готов подхватить любую версию, отдающую сенсационностью.

С точки зрения исторической действительности все эти версии и гипотезы совершенно бездоказательны и безосновательны. Несостоятельны они и с логической точки зрения, если учитывать реальную обстановку того времени и просто считаться с элементарными фактами. Сталин не мог иметь в рядах ОГПУ своих агентов, которые бы смогли пойти на акт отравления вождя партии, пользовавшегося всеобщей любовью и поклонением. Хулители Сталина просто путают эпохи, когда обстановку начала 20-х годов приравнивают к обстановке середины 30-х годов, когда Сталин стал полновластным хозяином не только в аппарате партии, но и в органах безопасности. И какими бы таинственными предположениями ни оперировали обвинители Сталина, приписывая ему подобного рода преступление, у них за душой нет ни грана фактов, ни крупицы серьезных аргументов. Общие рассуждения в данном случае выглядят тем, чем они и являются на деле — всего лишь рассуждениями. Рассуждениями отнюдь не безобидными и абстрактными, призванными якобы лишь прояснить темное пятно в истории.

Вскоре после смерти Ленина в советской печати появилось множество статей и материалов. Их тщательное изучение не оставляет камня на камне от подобных версий. И самым убедительным является медицинское заключение о болезни и смерти Ленина. Чтобы не быть голословным, сошлемся на мнение достаточно авторитетного биографа Ленина Луиса Фишера: «Но ничто не могло остановить разрушительного процесса, развивавшегося у него в мозгу. Описывая результаты вскрытия Ленина в своих воспоминаниях о нем, наркомздрав Семашко утверждает, что, хотя в других органах значительного склероза не было найдено, «склероз сосудов мозга Владимира Ильича был настолько силен, что сосуды эти обызвестились: при вскрытии по ним стучали металлическим пинцетом, как по камню. Стенки многих сосудов настолько утолщились и сосуды настолько заросли, что не пропускали в просвете даже волоска. Так, целые участки мозга были лишены доступа свежей крови, оставались без питания»[1014].

Я несколько отвлекся в сторону от главного русла моего повествования. Но чтобы поставить все точки над i, необходимо осветить роль Троцкого в фальсификации и пропаганде мифа об отравлении Ленина Сталиным. Собственно, Троцкий был главным и самым авторитетным апологетом этого мифа. Определенную долю достоверности его высказываниям и оценкам придавало то, что он в тот период находился в эпицентре событий, являясь одним из наиболее видных и авторитетных фигур партийного руководства. С одной стороны, это обстоятельство как бы должно повышать в глазах публики достоверность его свидетельств. С другой стороны, как самый главный противник и оппонент Сталина, с которым его разделяло гораздо большее, чем непреодолимая пропасть, он не может рассматриваться в качестве объективного, незаинтересованного свидетеля событий тех дней. Поэтому версии, выдвигаемые Троцким, нуждаются в особенно тщательном анализе и сопоставлениях как с фактами, так и с его собственными свидетельствами[1015].

Начнем с того, что версию об отравлении он впервые публично выдвинул в октябре 1939 года. Заметим, что на протяжении почти 15 лет самой ожесточенной открытой борьбы против Сталина, где полемика зачастую напоминала характер публичных оскорблений и безапелляционных политических вердиктов, он ни разу не упоминал об этой версии. Хотя каждому понятно, какой заряд взрывной силы она содержала в себе, и какой широкий отклик она могла бы вызвать в соответствующий период.

Впервые историю, связанную с ядом, он затронул в своем дневнике в записи от 7 марта 1935 г. В частности, он писал: «Когда Ленин почувствовал себя снова хуже, в феврале или в самые первые дни марта, он вызвал Сталина и обратился к нему с настойчивой просьбой: доставить ему яду. Боясь снова лишиться речи и стать игрушкой в руках врачей, Ленин хотел сам остаться хозяином своей дальнейшей судьбы. Недаром он в свое время одобрял Лафарга, который предпочел добровольно «join the majority», чем жить инвалидом». — Троцкий продолжает далее: «М. Ульянова писала: «С такой просьбой можно было обратиться только к революционеру». Что Ленин считал Сталина твердым революционером, это совершенно неоспоримо. Но одного этого было бы недостаточно для обращения к нему с такой исключительной просьбой. Ленин, очевидно, должен был считать, что Сталин есть тот из руководящих революционеров, который не откажет ему в яде. Нельзя забывать, что обращение с этой просьбой произошло за несколько дней до окончательного разрыва. Ленин знал Сталина, его замыслы и планы, его обращение с Крупской, все его действия, рассчитанные на то, что Ленину не удастся подняться. В этих условиях Ленин обратился к Сталину за ядом. Возможно, что в этом месте — помимо главной цели — была и проверка Сталина, и проверка натянутого оптимизма врачей. Так или иначе, Сталин не выполнил просьбы, а передал о ней в Политбюро. Все запротестовали (врачи еще продолжали обнадеживать), Сталин отмалчивался…»[1016].

Тогда, в 1935 году, эта версия и осталась бы всего лишь записью в дневнике. Трудно сказать, сверлила ли эта мысль Троцкого и не давала ему покоя. Но по крайней мере еще четыре года он хранил по этому поводу полное молчание. Хотя именно на эти годы приходится огромный поток антисталинских публикаций, принадлежащих перу Троцкого. Лишь в октябре 1939 года он обратился к влиятельному американскому журналу «Life» с предложением опубликовать статью «Сверх-Борджиа в Кремле.» В ней он пишет, что преступления Чезаре Борджиа (представитель знатного рода Италии в конце 15 — начале 16 веков, чей образ воспринимался как символ произвола, коварства, жестокости, изощренной хитрости и прочих низменных черт; имя Ч. Борджиа стало в истории нарицательным именем — Н.К.) кажутся скромными и почти наивными в сравнении с преступлениями Сталина.

Статья полностью посвящена рассматриваемой нами теме. Нет нужды пересказывать ее основные постулаты. Ограничимся только главными моментами, содержащимися в ней, поскольку без этого невозможно вести ее разбор.

Итак, Троцкий пишет: «Во время второго заболевания Ленина, видимо, в феврале 1923 г., Сталин на собрании членов Политбюро (Зиновьева, Каменева и автора этих строк) после удаления секретаря сообщил, что Ильич вызвал его неожиданно к себе и потребовал доставить ему яду. Он снова терял способность речи, считал свое положение безнадежным, предвидел близость нового удара, не верил врачам, которых без труда уловил на противоречиях, сохранял полную ясность мысли и невыносимо мучился. Я имел возможность изо дня в день следить за ходом болезни Ленина через нашего общего врача Гетье, который был вместе с тем нашим другом дома.

…Мы продолжали надеяться. И вот неожиданно обнаружилось, что Ленин, который казался воплощением инстинкта жизни, ищет для себя яду. Каково должно было быть его внутреннее состояние!

Помню, насколько необычным, загадочным, не отвечающим обстоятельствам показалось мне лицо Сталина. Просьба, которую он передавал, имела трагический характер; на лице его застыла полуулыбка, точно на маске. Несоответствие между выражением лица и речью приходилось наблюдать у него и прежде. На этот раз оно имело совершенно невыносимый характер. Жуть усиливалась еще тем, что Сталин не высказал по поводу просьбы Ленина никакого мнения, как бы выжидая, что скажут другие: хотел ли он уловить оттенки чужих откликов, не связывая себя? Или же у него была своя затаенная мысль?.. Вижу перед собой молчаливого и бледного Каменева, который искренне любил Ленина, и растерянного, как во все острые моменты, Зиновьева. Знали ли они о просьбе Ленина еще до заседания? Или же Сталин подготовил неожиданность и для своих союзников по триумвирату?

— Не может быть, разумеется, и речи о выполнении этой просьбы! — воскликнул я. — Гетье не теряет надежды. Ленин может поправиться.

— Я говорил ему все это, — не без досады возразил Сталин, — но он только отмахивается, мучается старик. Хочет, говорит, иметь яд при себе…прибегнет к нему, если убедится в безнадежности своего положения.

— Все равно невозможно, — настаивал я, на этот раз, кажется, при поддержке Зиновьева. — Он может поддаться временному впечатлению и сделать безвозвратный шаг.

— Мучается старик, — повторял Сталин, глядя неопределенно мимо нас и не высказываясь по-прежнему ни в ту, ни в другую сторону. У него в мозгу протекал, видимо, свой ряд мыслей, параллельный разговору, но совсем не совпадавший с ним. Последующие события могли, конечно, в деталях оказать влияние на работу моей памяти, которой я в общем привык доверять. Но сам по себе эпизод принадлежал к числу тех, которые навсегда врезываются в сознание. К тому же по приходе домой я его подробно передал жене. И каждый раз, когда я мысленно сосредотачиваюсь на этой сцене, я не могу не повторить себе: поведение Сталина, весь его образ имели загадочный и жуткий характер. Чего он хочет, этот человек? И почему он не сгонит со своей маски эту вероломную улыбку?.. Голосования не было, совещание не носило формального характера, но мы разошлись с само собой разумеющимся заключением, что о передаче яду не может быть и речи»[1017].

Что можно сказать по поводу этого пассажа?

Во-первых, о самой датировке событий. Троцкий пишет о феврале или начале марта 1923 года, когда Ленин обратился к Сталину с просьбой достать ему яду. Однако, как мы уже показали выше — и это подтверждается многочисленными источниками, в том числе и свидетельством сестры Ленина М.И. Ульяновой, — с такой просьбой Ленин обращался к Сталину несколько раз, и впервые в 1922 году. Во-вторых, из приведенного выше официального письма Сталина в Политбюро (факсимиле этого письма приводится в книге Д. Волкогонова о Ленине), совершенно четко и определенно явствует, что это произошло 17 марта 1923 г., т. е. уже после того, как Ленин 5 марта 1923 г. адресовал Сталину письмо, угрожая разрывом отношений с ним. Это весьма примечательно. Хотя Ленин и грозил разрывом личных отношений со Сталиным, тем не менее именно к нему он обратился с такой просьбой. Предположительно сделать вывод, что письмо Ленина было продиктовано какими-то минутными соображениями, скорее всего чувством гнева, раздражением и другими аналогичного свойства мотивами. Иначе как объяснить, что буквально через несколько дней он обратился к тому же Сталину со столь деликатной просьбой. А то, что такое обращение имело место именно 17 марта 1923 г., подтверждается текстом факсимиле, датировкой (в двух местах письма), наконец, тем фактом, что на нем имеются собственноручные записи других членов Политбюро, которые Сталин уж никак не мог подделать в то время. Да, и сами члены и кандидаты в члены Политбюро впоследствии подтверждали тот факт, что они зафиксировали свое отношение к просьбе Ленина на письме, представленном Сталиным.

Следует попутно заметить, что в протоколах заседаний Политбюро[1018] данный вопрос никак не отражен, поскольку он носил настолько деликатный характер, что заседание проходило в отсутствие секретарей и его результаты были зафиксированы лишь росписями самих участников на тексте письма Сталина. При более внимательном рассмотрении факсимиле письма можно установить число, когда это происходило — 21 марта 1923 г. В верхней части листа имеются подписи читавших его Г. Зиновьева, В. Молотова, Н. Бухарина, Л. Каменева, Л. Троцкого, М. Томского. Последний счел необходимым высказать свое мнение: «Читал. Полагаю, что «нерешительность» Ст. — правильно. Следовало бы в строгом составе чл. Пол. Бюро обменяться мнениями. Без секретарей (технич.)».Таким образом, можно считать твердо установленным, что речь идет именно о середине марта, а точнее 17 марта 1923 г. Приплетать же сюда другую дату — февраль, значит, допускать искажение исторической последовательности событий, что особенно важно именно в данном случае.

Хотя, конечно, слишком строго судить Троцкого за искажение даты трудно, хотя такие события (а это событие поистине исторического значения), как говорят, должны четко врезаться в памяти. Но не со всеми так бывает. Случаются и хронологические аберрации и с другими людьми, которых вовсе невозможно заподозрить в антисталинских настроениях. Так, В.М. Молотов по тому же самому поводу вспоминал следующее (правда, спустя полстолетия): «В феврале 1923 года Ленину стало совсем плохо, и он попросил Сталина принести ему яд. Сталин обещал, но не принес. Потом он говорил, что, наверно, Ленин обиделся на него за это. «Как хотите, я не могу это сделать», — сказал Сталин. На Политбюро обсуждался этот вопрос»[1019].

Но, разумеется, суть дела не только в датировке событий, хотя, повторяю, она имеет первостепенное значение для выяснения исторической истины, — а в той заранее заданной линии Троцкого во что бы то ни стало, если не доказать (это вообще сделать невозможно) вину Сталина в отравлении Ленина, то посеять не просто сомнения, а как бы внушить мысль о том, что это является очевидным фактом.

Далее, Троцкий пытается убедить читателей в том, что сам Сталин занимал какую-то двойственную и неопределенную позицию. На самом деле его позиция твердо и недвусмысленно была зафиксирована в самом письме (текст его уже приводился). Мне думается, что особо следует выделить следующее положение из этого письма: «Должен, однако, заявить, что у меня не хватит сил выполнить просьбу В. Ильича и вынужден отказаться от этой миссии, как бы она не была гуманна и необходима, о чем и довожу до сведения членов П. Бюро ЦК»[1020]. Здесь какие-либо комментарии излишни в силу самоочевидных причин.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.