Глава 6 Другая война

Глава 6

Другая война

Эта война унесла невиданное прежде количество жизней гражданского населения. Во время немецкой оккупации погибло около тринадцати миллионов советских жителей, что почти в два раза больше, чем все население Шотландии¹. В этой главе на фоне описания обороны Москвы и ужасов оккупации нацистами советских территорий в 1942–1943 годах мы попытаемся ответить на самый важный вопрос этой эпохи: почему эта война обернулась катастрофой для всего человечества?

В первую очередь, свою роль сыграло отношение лидеров враждующих сторон к гражданам своих государств: и Гитлера, и Сталина мало волновало количество жертв среди населения. В их отношении к войне не было ничего человечного. Стоило одному из них принять жесткие меры – и второй бы ответил еще более бесчеловечными действиями. Битва за советскую столицу стала апогеем жестокости и осознанного принесения в жертву человеческих жизней.

В середине октября 1941 года все выглядело так, будто Москву вот-вот сдадут неприятелю. Но после того, как Сталин решил остаться в городе, а отряды НКВД подавили панику среди населения, начались холодные дожди: дороги развезло, и продвижение германских войск по русской территории затянулось на три недели. Пока немцы выжидали, Жуков начал наводить дисциплину на фронте и в девяти резервных армиях, которые он собрал к востоку от Волги, подбадривая войска новостями о прибытии свежих сил из Сибири.

Операция «Тайфун», наступление вермахта на Москву, возобновилась 15 ноября и, благодаря заморозкам армии прошли значительное расстояние на пути к городу. К началу декабря несколько передовых частей оказались уже в двадцати километрах от центра Москвы – ближе к сердцу русского народа немцы еще никогда не были. Танковая часть Вальтера Шеффера-Кенерта была среди тех, кто сумел тогда, 4 декабря, так близко подобраться к столице. Сверившись с картами и позициями немецких артиллерийских батарей, он осознал невероятный факт: «Я измерил расстояние до Кремля и прикинул, что будь у нас дальнобойная пушка, мы могли бы стрелять по Кремлю». Командир полка выделил им мощное 105-миллиметровое орудие, и они открыли огонь. «С таким орудием мы едва ли могли нанести серьезный вред, – объясняет он. – Но мы думали тогда лишь о подрыве морального духа жителей Москвы – еще бы, обстрел города и Кремля!»

Этот бесполезный обстрел показывал, в каком положении находились на тот момент немцы: они зашли очень далеко, но все еще не достигли цели, к которой стремились. На следующий день, 5 декабря, часть Шеффера-Кенерта приняла на себя всю тяжесть удара советской контратаки. Когда немцы попытались уйти в оборону, им пришлось столкнуться с новым противником – российскими морозами. «Когда температура опустилась до минус тридцати, наши пулеметы пришли в негодность, – рассказывает Шеффер-Кенерт. – Да, все оружие прежде работало, как часы, но когда смазка замерзла, стрельба из них оказалась невозможной. И тогда нам стало по-настоящему страшно». К тому же он видел ужасные последствия отсутствия зимнего обмундирования. Согласно первоначальному плану «Барбаросса» две трети германской армии к этому моменту уже должны были вывести, поскольку война уже должна была триумфально закончиться, поэтому тщательных приготовлений к ведению военных действий в зимних условиях не предпринимали. «Мы несли большие потери – по ночам многие обмораживали конечности, – вспоминает Шеффер-Кенерт. – Когда пехотинцам приходилось спать под открытым небом, они выкапывали себе что-то наподобие нор в снегу. Затем поступил приказ, согласно которому караульные должны были каждые два часа проверять, не замерз ли кто-то до смерти, ведь сам несчастный не понял бы, что умирает. Наибольшая опасность замерзнуть насмерть наступала, когда днем мы вели жаркий бой и сильно потели, а ночью этот жар выходил из наших тел. Гибель от холода даже приятна, но умирать-то все равно не хочется!»

Проблемой подразделения Рюдигера фон Райхерта стало то, что они не могли больше везти с собой тяжелую артиллерию. Орудия тащили лошади, взятые с пивоваренного завода: «Эти изнеженные животные привыкли к удобным, теплым стойлам и регулярному кормлению, а теперь бедняг запрягли в тяжелые орудия, и они сначала тонули в болотах, затем месили грязь и, наконец, пробивались через снег. Почти у всех животных не выдержало сердце».

«Вермахт под Москвой представлял собой жалкое зрелище, – рассказывает Федор Свердлов, командир советской 19-й стрелковой роты. – Я хорошо помню немцев в июле 1941 года. Они были такими самоуверенными, сильными, внушительными. Маршировали, засучив рукава, тащили пулеметы. Но теперь они выглядели такими несчастными, их даже было немного жаль. Бедняги кутались в шерстяные платки, отобранные у старух в ближайших селах… Конечно, они продолжали обороняться, но это были уже не те немцы, которых мы знали раньше».

Седьмого декабря, во время продолжающейся советской контратаки, Гитлер получил добрые, по его мнению, вести о японской бомбардировке Перл-Харбора. Он решил, что теперь США связаны по рукам и ногам широкомасштабной тихоокеанской войной, а потому не могут больше оказывать поддержку Великобритании и Советскому Союзу. Лишь несколькими днями ранее фюрер получил сводку от Фрица Тодта, рейхминистра вооружения, в которой тот сообщал, что, если США примут участие в этом конфликте, Германию ждет неминуемое поражение. Но Гитлер по-прежнему видел в конфликте между Соединенными Штатами и Японией добрый знак. 11 декабря Германия официально объявила США войну. Для фюрера это было просто признанием очевидного: еще с того времени, как американцы предоставили гуманитарную помощь Англии, Гитлер предвидел возможность конфронтации с Соединенными Штатами, если, конечно, Британия не будет выведена из конфликта раньше. В конце концов, именно с этой целью фюрер начал операцию «Барбаросса» – он хотел устранить угрозу с Востока прежде, чем в Европе образуется фронт, пользующийся поддержкой США. К сожалению для Гитлера, ему не удалось, как планировалось ранее, сокрушить Красную Армию в 1941 году, а начало военных действий между Японией и Штатами и дальнейшее продвижение японских войск на юг, в сторону Сингапура, значило, что Сталин может отозвать больше солдат с восточной границы, будучи уверенным, что не будет атакован Японией – немецким союзником по «Оси». Теперь, когда Япония бросила все силы на наземные бои против Британии и на тихоокеанский конфликт с мощным американским флотом, втягиваться в войну с Советским Союзом было не в ее интересах.

К середине декабря положение немецких войск под Москвой стало безнадежным. Гальдер назвал это сложное положение «величайшим кризисом за обе мировые войны» и подытожил отчет генерал-квартирмейстера тогда, 4 декабря, следующими словами: «…мы полностью исчерпали свои человеческие и материальные ресурсы»².

Шестнадцатого декабря Гитлер приказал своим войскам стоять до конца, поскольку считал, что отступление тогда, 4 декабря, может обернуться беспорядочным бегством. Он выпустил директиву, в которой призывал группу армий «Центр» «заставить войска с фанатическим упорством оборонять занимаемые позиции». Также она гласила, что если постепенное отступление будет необходимо, то «любой населенный пункт подлежит сожжению и уничтожению без какого-либо сочувствия к населению».

Командующий танковой группой Хайнц Гудериан яростно протестовал против нового приказа Гитлера. Он утверждал, что если армия не оставит прежних позиций, то командиры тем самым обрекут немецких солдат на верную, но бессмысленную смерть: нужно отступать. Гитлера это неповиновение потрясло до глубины души. «А, по-вашему, гренадерам Фридриха Великого нравилось умирать за свою страну?» – спросил своего полководца фюрер. Затем Гитлер открыто осудил Гудериана за излишнюю чувствительность: «Вы принимаете все слишком близко к сердцу. Постарайтесь отстраниться от происходящего»³.

Неприкрытое презрение Гитлера к тем, кто, как и Гудериан, испытывал сострадание к своим бойцам, стало еще одной причиной того, что война обернулась трагедией для всего человечества. Гитлер полагал, что во время кризиса побеждает тот, чья воля сильнее, и слово «воля» попросту стало синонимом жестокости. Ему не давало покоя то, что его генералы проявляют слабость, жалея солдат. 22 декабря Гудериана сняли с командования. Несколькими днями ранее, 19 декабря, фельдмаршал фон Браухич ушел в отставку по состоянию здоровья. Он не получил приличествующих своему положению орденов и наград. Вместо того чтобы оказать военачальнику надлежащие почести, нацисты очернили его имя. Для бескомпромиссных нацистов он стал еще одним примером того, что ждет генерала, не обладающего достаточной силой воли, которой требовал от всех своих подчиненных фюрер. Геббельс записал в своем дневнике в марте следующего года, что Гитлер назвал Браухича «трусливым и тщеславным негодяем, неспособным здраво оценить ситуацию, а тем более – стать хозяином положения». Геббельс приписал по этому поводу уже от себя, что «старшие офицеры из Генерального штаба неспособны проявить необходимую стойкость и силу характера. В этом вся суть нацизма – обмундирование не по погоде и скудное тыловое обеспечение были, оказывается, не результатом непродуманных расчетов, а «испытаниями характера»⁴.

Как узнали бойцы из части Вольфганга Хорна той зимой, замерзшие насмерть солдаты также не выдерживали «испытаний характера»: «Нам приказали следить друг за другом и напоминать однополчанам, чтобы те растирали побелевшие от холода носы – иначе несчастных ждало строгое наказание. Видите ли, тех, кто получал даже незначительные обморожения, следовало наказывать за измену Отчизне и саботаж военных действий».

Точно таким же жестоким дисциплинарным наказаниям подвергали пытавшихся отступить солдат и с советской стороны. Как офицер НКВД, Владимир Огрызко в ходе обороны Москвы бился в рядах арьергарда, прикрывая основные войска с тыла. Его задача была крайне проста – если советские бойцы бежали с поля боя, они должны были расстреливать предателей на месте. «Защитники поста, на который меня отправили, получили четкое распоряжение – убивать каждого, кто приблизится к нему, – рассказывает Огрызко. – Мы все равно давали им шанс, кричали: “Стой, стреляю!”. Но если они не останавливались, у нас не оставалось выбора… Существуют ведь определенные правила, особенно строго их нужно придерживаться в армии, а тем более – в военное время. И нечего тут демагогию разводить. Эти люди были предателями, ни больше ни меньше. Нужно вбивать такие прописные истины в голову – предатель должен быть готов понести заслуженное наказание». Огрызко и по сей день гордится своими действиями на войне: «Мы поступали правильно, нас не за что судить. Мы страхом сокрушали страх. И не важно, справедливо это было или нет. Шла война, а на войне нужна однозначность».

Характер самого Гитлера, несомненно, повлиял на дисциплину в рядах немецких войск, равно как и передался бойцам Красной Армии в той битве дух Сталина: «Жестокость, решительность и сила воли Сталина охватила и командиров на фронте, и младший командный состав, – вспоминает Федор Свердлов, командир пехотной роты. – Да, Сталин был беспощаден, но я и сегодня считаю, что в чем-то его можно понять. Нельзя в бою проявлять ни милосердия, ни жалости».

Во время интервью Свердлов честно признал, что, исполняя «жестокие» распоряжения Сталина, он собственноручно застрелил одного из бойцов своей роты. «Это произошло во время очередной успешной атаки. Нашелся один солдат, не помню сейчас его имени, который из-за своей трусости и жестокости битвы сломался и попытался сбежать, но я пристрелил его на месте, не задумавшись ни на миг. Всем остальным это послужило хорошим уроком».

Свердлов рассказал еще об одном проявлении жестокости командования в ходе обороны Москвы – он и солдаты, находившиеся в его подчинении, часто шли в бой нетрезвыми: «Есть такая русская поговорка – пьяному море по колено. Когда в газетах пишут, что в Москве-реке обнаружили очередного утопленника, можно не сомневаться, что последнее, что успел этот человек при жизни, – напиться в стельку. Пьяный не знает страха, и именно поэтому перед решающей атакой русских солдат поили водкой». Каждому наливали по сто грамм в день за счет Министерства обороны – поэтому этот «рацион» называли «наркомовские сто грамм». Но солдаты этим не ограничивались. «Вы, должно быть, слышали, что все русские любят выпить, – признается он, – но во время войны в этом была реальная необходимость. Конечно, мы редко когда выпивали всего по сто грамм, ведь наши войска несли большие потери каждый день, а водки высылали прежнее количество. Обычно я выпивал двести грамм на завтрак, сто – в обед, а если вечером мы не шли в бой – то еще двести, за ужином в компании друзей».

Федор Свердлов не считает, что спиртное снижало боевой дух советских солдат, – скорее наоборот: «Когда идешь в бой подшофе, то и в самом деле действуешь более решительно, ведешь себя как настоящий смельчак. Не думаешь о том, что тебя могут убить в любую минуту. Просто идешь вперед, стараясь убить врага. Честно говоря, на протяжении всей войны и немцы, и русские в критические моменты были пьяны, поскольку человеческий разум никаким иным способом не в силах был выдержать ужасы современной войны. Не знаю наверняка, выпивали ли англичане и американцы, высаживаясь в Нормандии, но готов побиться об заклад, что они пили свой виски».

К концу января 1942 года кризис для немцев подошел к концу. Фронт стабилизировался. Гитлер верил, что в этом исключительно его заслуга – разве не он вовремя отдал столь необходимый приказ стоять до конца? Его тщеславие не знало границ, и он назначил вместо Браухича на должность главнокомандующего вермахта единственного человека, который сумел бы достойно справиться с поставленной задачей, – самого себя. Однако в действительности Сталин и его генералы ни тактически, ни в плане наличия необходимых ресурсов все еще не были готовы нанести германской армии решительное поражение. Несмотря на то что исход войны все еще был неясен, нацисты тем временем имели новую империю, которой следовало управлять.

Тому, как немцы управляли на завоеванных территориях на Востоке (особенно на наиболее крупной из них – на Украине), также предстояло сыграть немаловажную роль в усилении жестокости войны. По иронии судьбы, учитывая то, чему суждено было произойти, в начале операции «Барбаросса» многие немецкие солдаты надеялись на то, что местное население восточных земель станет их союзниками, а не врагами. «В первые несколько месяцев войны нас приветствовали как освободителей, – рассказывает Петер фон дер Гребен, служивший старшим офицером в 86-й пехотной дивизии. – Иногда нас даже встречали хлебом-солью (традиционными символами гостеприимства и радушия), потому что крестьяне считали, что мы пришли избавить их от гнета большевизма». В памяти Рюдигера фон Райхерта, на тот момент офицера артиллерии 4-й армии, остались похожие воспоминания: «В первые месяцы нам радовались, время от времени угощали чем-нибудь с огородов – нам сильно не хватало свежих овощей. Разумеется, рады были не все, но многие действительно тепло приветствовали нас как своих освободителей».

Многие немецкие солдаты – даже те, кто вместе с Карлхайнцем Бенке служили в танковой дивизии СС, – думали, что операция «Барбаросса» может закончиться самой «обыкновенной» оккупацией: «Нам казалось, что после того, как мы займем Украину, она станет независимой страной и солдаты новой страны выступят вместе с нами против остальных большевиков. Возможно, это было наивно… И тем не менее именно так казалось большинству из нас, молодых солдат».

Причину того, что немецких солдат радостно встречали на Украине, найти несложно. Под гнетом московского правления украинцы вынесли огромные страдания. Голод начала 1930-х, порожденный политикой большевиков, унес жизни более семи миллионов человек. А незадолго до отступления под натиском германских войск сотрудники НКВД казнили тысячи украинских политических заключенных. «Мы мечтали о новом украинском государстве, – рассказывает Алексей Брысь, который жил на западе Украины. – И любая война против Советского Союза казались нам полезной войной».

Будучи восемнадцатилетним студентом мединститута, обладающим способностями к иностранным языкам, Брысь начал работать в местном немецком управлении по труду («арбайтзант») переводчиком. С его точки зрения, это не было актом коллаборационизма: «Думаю, что каждый мечтает о чем-то лучшем. Никому не хочется быть дворником и мести улицы». Ему, как и многим другим украинцам, немцы казались тогда просто очередными захватчиками, коих в истории Украины было немало. И, «при всех властях, независимо от их характера, их конкретная система воспринималась как “нормальная”. Например, приди китайцы, их систему приняли бы как “нормальную”. И мне пришлось бы как-то работать на них, потому что мне нужно есть, нужно где-то жить, нужно где-то работать. Вот почему у нас нет такого рода определения, как “коллаборационизм”, как у вас на Западе». Как казалось Брысю, у украинцев «не было иного выбора», кроме как работать на немцев.

Решение Алексея Брыся устроиться на работу к оккупантам основывалось лишь на том, что «немцы ничем не отличались от других захватчиков». Однако они отличались. Гитлер не верил в возможность сотрудничества с местным населением восточных территорий по образцу британского управления Индией, или римлян территориями их огромной империи. Гитлер считал, что с покоренными народами западной части нацистской империи, такими как французы или голландцы, можно обращаться менее жестоко, потому что они были преимущественно «цивилизованными», то народы Советского Союза, как «низшие», заслуживают другой участи, и кроме того, они не достойны тех ресурсов, которыми наделила природа их территории. «Уму непостижимо, – сокрушался он. – Высшая раса (т. е. немцы) вынуждена тесниться на слишком узкой для нее полоске земли, в то время как эти аморфные массы, которые для развития цивилизации не сделали ровным счетом ничего, занимают бескрайние земли, богатство и плодородие которых не сравнится ни с какими другими во всем мире»⁵. Гитлер настаивал на том, что немцы в ходе оккупации должны руководствоваться лишь одним законом, установленным самой природой, согласно которому сильнейший должен делать, что хочет.

Эта философия привела Гитлера к мечтам о таком способе завоевания, который сломил бы население оккупированных восточных территорий навсегда; свою миссию он видел в том, чтобы сделать их еще менее цивилизованными, чем они были, по его мнению, на тот момент. Уровень их образования, с точки зрения фюрера, должен быть сведен «к пониманию наших дорожных знаков, чтобы они не попадали под колеса наших автомобилей». Несмотря на все свое восхищение достижениями Великобритании в Индии, фюрер изучил и насильственную колонизацию американских земель, из чего извлек полезный урок относительно того, как обращаться с местным населением оккупированных Германией территорий: «Наш долг заключается лишь в том, чтобы германизировать эту страну путем заселения ее немцами, а на местное население следует смотреть как на краснокожих»⁶.

Подобные выдержки из речей Гитлера за обеденным столом показывают истинное лицо фюрера. Однако фюрер не всегда был так откровенен, как это предстояло узнать Альфреду Розенбергу, новоиспеченному рейхсминистру оккупированных восточных территорий. 16 июля 1941 года Розенберг встретился с Гитлером в его ставке «Волчье логово» в Восточной Пруссии, где высказал свою точку зрения о необходимости поощрять националистические чувства украинцев. Гитлер не возражал. Несколько позже, на одном из собраний, фюрер даже намекнул, что Украина в один прекрасный день может и в самом деле получить самостоятельность в рамках Германской империи. Но оказалось, что это были только слова. Таким способом Гитлер лишь пытался порадовать преданного, но заблуждающегося Розенберга. А вот 19 сентября фюрер раскрыл свои подлинные намерения, выступив перед нацистом, который полностью разделял его позицию по данному вопросу. Уцелел протокол встречи Гитлера с Эрихом Кохом, нацистским гауляйтером Восточной Пруссии и недавно назначенным рейхскомиссаром Украины. «И фюрер, и рейхскомиссар сочли независимость Украины неприемлемой… Кроме того, вряд ли что останется от Киева. Намерение фюрера разрушить до основания крупнейшие русские города как предпосылку незыблемости нашей власти в России будет подкреплено разрушением украинской промышленности Кохом с тем, чтобы вернуть пролетариат в деревню»⁷.

Какое удовольствие, должно быть, получал Гитлер, когда во время встречи с ярыми нацистами, такими как Кох, заявлял, что намерен «разрушить до основания крупнейшие русские города». Тут он мог быть честен до конца. С Розенбергом же, который, по сути, стоял выше Коха в нацистской иерархии, ему долгое время приходилось тщательно выбирать выражения. На первый взгляд такое его поведение не совсем понятно, ведь Гитлер сам назначил Розенберга на эту ответственную должность. Однако такое поведение Гитлера объяснимо, поскольку оно целиком соответствует тем методам, которых он придерживался в управлении нацистским государством, ловко используя их в собственных целях.

Во-первых, нацистские иерархии, по сути, были не тем, чем казались. Кох имел очень большую степень самостоятельности в вопросах управления Украиной и мог, возникни такая необходимость, непосредственно обращаться к самому Гитлеру, благодаря другой своей должности – гауляйтера Восточной Пруссии. Таким образом, он мог действовать в обход Розенберга. Во-вторых, Гитлер всегда был лоялен к тем, кто, как Розенберг, примкнул к нему еще во времена «борьбы», то есть до прихода нацистов к власти. Вот Розенберг и получил столь высокую должность в качестве награды за верность. В-третьих, назначение Розенберга на пост министра оккупированных земель давало возможность Гитлеру, в случае возникновения необходимости, натравить на него Коха. Внутренние распри в правящей верхушке нацистов лишний раз позволяли фюреру выступить в качестве арбитра, а это укрепляло его власть в сложившейся системе. И наконец, Гитлер не любил давать письменные распоряжения таким людям, как Розенберг и Кох, и противостояние между ними предоставляло ему возможность отказаться от любых своих слов, которые привели к «катастрофическим» последствиям. Фюрер сам признался в выступлении перед своими генералами, командовавшими группами армий вермахта летом 1942 года, что он готов сказать все, что угодно, если считает, что того требует сложившаяся ситуация: «Ради психологического воздействия, я бы пошел на что угодно; я мог бы сказать: “Давайте образуем абсолютно независимое государство Украина”. Сказал бы, глазом не моргнув, но выполнять все равно не стал бы. Это я сделал бы как политик. Но (поскольку я должен говорить это публично) я не могу довести до ведома каждого солдата также публично: “Все это – ложь, мои слова – лишь тактический прием”»⁸.

Очевидным следствием этого был ряд яростных споров между Розенбергом и Кохом о том, как следует управлять Украиной. В то время как Розенберг носился с идеей относиться к Украине более традиционным колониальным способом, отношение Коха лучше всего передает его выступление перед нацистским руководством города Киева. «Мы – высшая раса, и мы должны помнить: последний немецкий рабочий расово и биологически представляет в тысячу раз большую ценность, чем все местное население»⁹. Розенберг мечтал открыть в Киеве новый университет, а Кох закрывал одну школу за другой со словами: «Украинским детям школы не нужны. Всему, что они должны знать, их научат немецкие хозяева»¹⁰.

«Вы представить себе не можете, какой у нас царил беспорядок, – рассказывает доктор Вильгельм Тер-Недден, который работал в министерстве Розенберга в Берлине. – Ведение дел уплывало». Несмотря на то что Розенберг чисто технически был его начальником, Кох относился к нему с глубочайшим презрением. Тер-Недден присутствовал на встречах нового руководства и не уставал удивляться тому, что видел: «Кох то и дело отчитывал Розенберга, да так грубо, что на месте министра я бы просто вышвырнул его из кабинета! Но тот, молча, терпел все эти оскорбления». Однажды за обедом Кох и вовсе проигнорировал своего начальника, общаясь только с гостем, сидевшим рядом с ним, и лишь в самом конце встречи наклонился к Розенбергу и во весь голос спросил: «Что, Розенберг, скучаете? Я тоже». По словам Тер-Неддена, то были проявления извращенной политической системы, которая в свое время позволила Герману Герингу определять судьбу экономики Германии через четырехлетний план: «Когда Геринг приезжал в министерство, мы все выстраивались в коридоре, чтобы встретить его, а он говаривал частенько: “Да, в экономике я ни черта не смыслю, зато у меня неукротимая воля!”»

Собственная «неукротимая воля» Коха создавала совсем не ту Украину, какой ее представлял себе Алексей Брысь: «Понемногу между украинцами и немцами выросла стена, чувство неприятия». Брысь окончательно понял это однажды после разговора с Эрнстом Эрихом Хертером, немецким управляющим Горохова, родного города Алексея. Брысь как-то сказал, что мечтает однажды вернуться в мединститут и выучиться на врача. На что управляющий ответил ему, в духе Коха: «Нам не нужны украинские врачи или инженеры, вы нужны нам только коров пасти». Тогда Брысь понял, что немцы считали себя «богами на Земле».

И тем не менее нацистская политика на оккупированных территориях никогда не была простой – и не только из-за постоянных разногласий между функционерами, такими как Розенберг и Кох. Иногда нацистским управленцам было сложно предугадать даже последующий шаг фюрера, что ярко демонстрирует история со средствами контрацепции для украинцев.

В июле 1942 года Гитлер переехал из ставки в Восточной Пруссии в новую полевую ставку под украинским городом Винница, где находился до октября того же года. Оказавшись в связи с этим на Украине, верная правая рука фюрера Мартин Борман имел возможность наблюдать местных жителей из близлежащих селений. То, что он там увидел, поразило его: украинские дети отнюдь не походили на представителей низшей, недоразвитой расы. Напротив, у многих из них были белокурые волосы и голубые глаза. Пытаясь найти этому объяснение в нацистской эволюционной теории, он пришел к выводу, что все эти поразившие его дети были продуктом ужасных условий жизни и вследствие плохих жилищных условий и антисанитарии сумели выжить лишь самые сильные дети. А это, по мнению Бормана, не отвечало интересам рейха, а потому дальнейшее размножение украинцев следовало пресечь. Гитлер согласился. Лишь за несколько месяцев до этого разговора Гитлер кипел от гнева, осуждая ошибки, допущенные предыдущими немецкими колонизаторами: «Лишь создав для местных ясли и больницы, мы сможем укрепиться в колонии. Все это приводит меня в бешенство… Русские до старости не доживают. Они редко живут более пятидесяти-шестидесяти лет. Что за глупая идея делать им прививки! Никакой вакцинации для русских и никакого мыла! Пусть ходят грязные. А чего им надо дать, так это водки и табака»¹¹.

После бесед с Борманом и несмотря на жгучее желание лишить украинцев всех остальных медицинских услуг, Гитлер согласился с тем, что местное население следует поощрять использовать выдаваемые нацистами противозачаточные средства. Однако всего за несколько недель до поездки Бормана по украинской сельской местности, ставшей для последнего настоящим откровением, один особо усердный чиновник, будучи уверенным, что непременно угодит Гитлеру, решил запретить все противозачаточные средства на оккупированных территориях. Аргументировал он это тем, что противозачаточные средства принадлежат к медицинским благам, которые фюрер приказал запретить к использованию местным населением. Узнав об этом, Гитлер пришел в ярость: «Если хоть один идиот рискнет отдать подобный приказ на оккупированных территориях, я его лично пристрелю как бешеную собаку! На восточных землях эти средства следует не только разрешать, но и активно распространять, потому как бесконечное размножение негерманского населения не в наших интересах»¹².

Уже на следующий день после выступления Гитлера Борман передал распоряжение фюрера об «активном распространении» противозачаточных средств на Востоке Розенбергу. В его записке также значилось, что «ни при каких обстоятельствах на оккупированных территориях не должно появиться ни одной немецкой больницы»¹³.

В министерстве воцарилась полная сумятица, многие не верили, что приказ о распространении противозачаточных средств на самом деле поступил от Гитлера. Но, по крайней мере, министерство Розенберга не получило приказ воплощать это распоряжение в жизнь. Это сделал Кох, который более чем охотно добавил эти вызванные расистскими взглядами меры к собственному огромному плану карательных действий против украинцев¹⁴.

История с противозачаточными средствами поучительна не только тем, что демонстрирует, сколь значительное внимание Гитлер и Борман могли уделять мелочам, но также и тем, что именно в ней проявилась расистская подоплека всех действий Гитлера. С его точки зрения, одной из ключевых целей операции «Барбаросса» было не позволить, чтобы славяне «размножались как черви в навозной куче».

Для Алексея Брыся неприятие нового режима, которое росло в нем из-за отношения немцев к украинцам (а с недавних пор избиения и казни в его родном городе стали привычным делом), выплеснулось наружу 12 сентября 1942 года. Стоял погожий осенний день. Брысь наблюдал за тем, как на улице возле центра Горохова местные жители раскупают имущество евреев, убитых немцами, – горшки, кастрюли и прочую кухонную утварь. Но к действию Брыся побудил не этот факт. (В ответ на наши настойчивые расспросы он пояснил, что спокойно относится к тому, что и немцы, и украинцы наживались на гибели местных евреев: «Не думаю, что они понимали, что за вещи они покупают. Они просто воспользовались возможностью купить хотя бы что-то»). Однако в тот день один из местных попытался пройти без очереди, и какой-то немецкий солдат, следивший за распродажей, избил того палкой. У Брыся внутри что-то оборвалось, когда он увидел, как избивают его соотечественника, и он схватил немецкого полицейского за воротник. «Почему вы позволяете ему избивать этого человека?» – кричал Брысь представителям немецкой администрации, стоявшим неподалеку.

Немцы потрясенно смотрели на него. Да кто такой этот «раб», осмелившийся поднять руку на человека высшей расы? Тут сотрудник немецкой администрации опомнился и закричал: «Раус!» («Убирайся вон!»). Но Брысь не двинулся с места – не знал, что ему теперь делать. Немец закричал снова и ударил Брыся палкой. С этого момента жизнь Брыся переменилась. Он ударил в ответ. «Я неожиданно возомнил себя кем-то вроде рыцаря… Казалось, я сошел с ума… Потерял всякий страх перед немцами. Когда тебя вот так бьют, тебя сначала обуревают эмоции, и лишь потом начинаешь думать о последствиях». Брысь подался вперед, выхватил у немца палку из рук и оттолкнул его так, что тот упал наземь. Потом ударил его ногой по голове. Коллега поверженного представителя германской администрации потянулся за пистолетом. И только он начал расстегивать кобуру, Брысь бросился бежать.

Мелетий Семенюк был тогда среди горожан на улице, и по сей день он помнит о поступке Брыся: «Мне он показался настоящим героем, особенно, наверное, потому, что, как я знал, раньше сам работал на немцев». Увидев, как немецкий полицейский избивает того несчастного, Семенюк и сам был готов броситься на его защиту: «Ненавижу их всех. Но Брысь первым вступил в противостояние с оккупантами».

Немцы устроили на Брыся облаву. Они сразу отправили полицию в дом, где он жил вместе с семьей. Его родственников жестоко избили и отправили в концентрационный лагерь. По всему городу развесили объявления о розыске, в которых предлагали награду в десять тысяч рейхсмарок за его поимку. Но Брысь скрылся в лесу. Раньше он работал на немцев, а теперь решил с ними бороться.

История из жизни Алексея Брыся – лишь одна из тысяч подобных историй, перевернувших жизнь других разочаровавшихся украинцев, хотя и немногие из них осмелились оказать настолько яростное сопротивление немцам. И поскольку, похоже, не возникает никаких сомнений в связи между жестокостью немецкой администрации и созданием движения сопротивления, то в результате люди, подобные Коху, являющиеся физическим воплощением идей Гитлера, оказались очень удобными козлами отпущения. Офицер артиллерии Рюдигер фон Райхерт заметил, что «радушие» местного населения изменилось, когда оно «ощутило на своей шкуре последствия управления немецкой гражданской администрации, которая пришла вслед за военными. Естественно, слухи о том, что оккупанты считают себя представителями высшей расы и относятся ко всем как к рабам, разнеслись очень быстро». Бывший офицер танковой дивизии, Вальтер Шеффер-Кенерт, соглашается со своим сослуживцем. «Мы пришли к ним под видом освободителей, – вспоминает он, – чтобы избавить их от гнета большевиков. Если хотите знать мое мнение, то нацисты были слишком глупы, чтобы грамотно использовать такой козырь. Понимаете, мы действительно могли бы стать для них освободителями, но нацистская идея, что местное население – люди второго сорта, была смехотворна. И русские, и украинцы были такими же людьми, как и мы сами, с большим чувством собственного достоинства».

Многие другие немецкие солдаты придерживались такого же мнения: они пытались оправдать вермахт, утверждая, что ответственность за жестокое обращение с гражданским населением оккупированных территорий несет нацистская администрация – чиновники, подобные Коху. Однако это утверждение не соответствовало действительности: ведь Кох управлял не всей Украиной. В то время как большая часть территорий республики действительно была под управлением его рейхскомиссариата, Галиция и Волынь на Западе были объединены с Генерал-губернаторством под руководством гауляйтера Ганса Франка, а прифронтовые районы, в том числе восточноукраинский город Харьков, подпадали под юрисдикцию германских военных властей. При этом население бывшей столицы Украины пострадало гораздо больше, чем жители управляемого Кохом Горохова, родного города Брыся.

Зимой 1942/43 года по вине немецкой военной администрации Харьков охватил страшный голод, от которого погибли тысячи мирных жителей (точное число жертв нацистского режима в этом городе остается неизвестным и по сей день – по некоторым оценкам, тогда погибло около ста тысяч харьковчан). В то время как армия реквизировала для собственных нужд огромное количество продовольствия, большая часть населения была вообще лишена снабжения со стороны немцев. Солдаты видели, как наиболее слабые – в основном женщины, дети и старики – погибали от голода.

«Их мало заботило то, что вокруг умирают люди, – рассказывает Инна Гаврильченко, вспоминая, как военное правление относилось к жителям города. – Им было все равно… Не думаю, что это их сколько-нибудь волновало». Во время оккупации Инна была подростком, а потому хорошо помнит, как жители города пытались выжить в то сложное время: «Сначала убивали и ели бродячих собак. Но собак хватило ненадолго. Люди стали есть крыс, голубей, ворон». Когда животных не осталось, самые отчаявшиеся начали есть человечину. «Находились и такие, которые раскапывали свежие могилы, чтобы достать тела недавно умерших сограждан. Из добытого готовили всяческую снедь: из костей делали холодец, мясо варили и даже пекли некое подобие пирогов»[13].

Германская военная администрация не только лишила неработающее население Харькова каких бы то ни было средств к пропитанию: был строжайше запрещен въезд и выезд из города. Горожане не имели возможности «ходить на менку»[14]. В результате горячо любимый отец умер от голода на глазах у Инны. Хоронить было некому и не на что: обезумевшая от горя и голода девочка восемь дней пробыла рядом с покойником – сидела у его постели, разговаривала с ним[15]. Пришла соседка, помогла подготовить тело к погребению. «Я очень долго боялась, что его зарыли живым, – говорит Инна, – вдруг это была летаргия? Когда я сидела над ним, мне иногда казалось, что я слышу, как он тяжело вздыхает. Возможно, в результате разложения из его тела просто выходили газы… Не знаю».

Инна была уверена, что тоже умрет от голода. Но ей повезло. Соседка, работавшая в немецкой столовой, приносила домой помои с объедками, кипятила их и делилась этим с девочкой. На некоторое время Инна и сама устроилась на мясокомбинат «девочкой-на-побегушках». Иногда рабочим в качестве пайка давали кости или бычью кровь. «Знаете, – говорит Инна, – из крови можно делать что-то вроде омлета – как яичницу-болтушку, только без яиц…»

А когда не было и этого, она ела то, что удавалось найти в дикой природе. «Вы когда-нибудь пробовали березовую кору? Она сладковатая… А еще можно есть молодые листочки и побеги жасмина. В лесу можно найти множество съедобных вещей, хотя сегодня это трудно себе представить».

История Инны Гаврильченко – еще не самый страшный пример того, какие страдания принесли Харькову немецкие войска. Многим детям в то время пришлось гораздо хуже. Анатолию Реве было всего шесть, когда город захватили немцы. Его мучения начались, когда на соседней улице, как раз за их домом, был организован лагерь военнопленных. Отец Анатолия не мог спокойно смотреть на их страдания – он стал бросать им еду через забор. Немецкие охранники стали кричать, чтобы он немедленно это прекратил, но он не услышал (он был глухой) – и его застрелили на месте. От пережитого потрясения жена несчастного ослепла, и ее отправили в какую-то больницу – маленький Толя ее не нашел. Так, в марте 1942 года он остался совсем один.

Малыш стал просить милостыню на улицах. А поскольку ребенок был, по мнению немцев, бесполезным едоком, перспективы его были плачевны… Но однажды судьба ему вроде бы улыбнулась: какая-то незнакомая женщина подобрала малыша и отвела его в один из харьковских детдомов. Там его уложили спать на подстилку из сена, а когда он проснулся утром, оказалось, что никакого завтрака не предвидится ни в тот день, ни на следующий: в приюте не было никакой еды. Детей кормили какими-то объедками дважды в неделю, и, чтобы выжить, им приходилось копаться в мусоре, который выбрасывали в лес. «Я был настолько голоден, что ел орехи[16], – рассказывает Рева, – и эти орехи оказались ядовитыми[17]; но у меня не было выбора – моему желудку нужна была хоть какая-то пища. Другие дети ели листья и траву».

Дети в приюте один за другим погибали от голода, чаще всего ночью. Однако причиной смерти был не только голод. Время от времени приходили немецкие солдаты – они осматривали детей, выискивая тех, кому было сделано обрезание: искали евреев. Однажды Анатолий своими глазами видел, как во время осмотра солдаты обнаружили одного еврейского мальчика: его забрали из приюта на расстрел!

Поиск таких детей в большинстве случаев входил в обязанности эсэсовцев или других сотрудников сил безопасности. Но в большей части города были расквартированы обычные солдаты германской армии. Однажды голодное отчаяние преодолело страх: Анатолий подошел к группе солдат и попросил у них чего-нибудь поесть. Один из вояк отозвался: «Ладно, подожди минутку», – а через несколько минут вернулся и протянул мальчику кулек, наполненный испражнениями. «В них не осталось ничего человеческого, – рассказывает Анатолий. – Не жалели даже детей»[18].

Именно функционеры вермахта, а не нацистские лидеры вроде Коха, правили этим кошмарным миром, дирижировали адским оркестром голодных смертей. Но они несут ответственность не только за то зло, которое германская армия причинила мирным жителям во время войны на Востоке. Не так давно исследователи, детально изучившие сохранившиеся документы, отражающие деятельность отдельных подразделений вермахта на Востоке, подтвердили, что подобные зверства по отношению к местному населению встречались повсеместно, особенно в глубинке. И доказательства вины чиновников вермахта содержатся не только в документах – об этом свидетельствуют также сами немецкие солдаты.

Танковая группа Вальтера Шеффера-Кенерта, будучи передислоцирована после битвы за Москву, наряду с другими частями участвовала в уничтожении советских деревень в рамках германской политики выжженной земли: «Поймите, солдаты не хотели этого делать. Считали, что лучше участвовать в настоящей битве с неприятелем, чем жечь дома мирных жителей. И делали мы это с большой неохотой». Когда мы спросили Вальтера, какая судьба ждала тех, чьи дома он жег, он ответил: «Что ж, они искали себе новое жилье, бежали в соседнюю деревню или еще куда-нибудь». Но другие села, вполне возможно, уже тоже сожгли. «Да, могло быть и так, – пожимает плечами Вальтер. – Но у нас и без того было дел по горло…»

Вольфганг Хорн из 10-й танковой дивизии лично отдал приказ о сожжении русской деревни в ходе карательной операции. Он даже отказал детям и женщинам в убежище, потому что считал, что они относятся к низшей расе. «Европа делится на три региона, – объясняет он, – “А”, “В” и “С”. Россия относилась к Европе “С” – самому отсталому региону. Англия, Германия или Франция считались Европой “А”, в то время как какая-нибудь Польша классифицировалась как Европа “В”». Он не считал русских «цивилизованными людьми вроде нас… Они совершенно не понимали, что такое порядок: прийти вовремя, выполнить работу качественно, – не то, что мы, немцы». А это значило, что уничтожение русского селения для него ровным счетом ничего не значило. Вот «сжечь дом цивилизованного человека» – совсем другое дело. Но русские дома казались ему примитивными и не представляли особой ценности.

Адольф Бухнер служил в частях СС на восточном фронте, под Ленинградом, а потому был свидетелем воплощения желаний Гитлера вести войну на тотальное уничтожение. Под предлогом обвинения жителей некоторых деревень в укрывательстве партизан солдаты из отряда Бухнера поджигали деревянные дома из огнеметов и расстреливали каждого, кто пытался скрыться. «Это были беззащитные люди, можно было бы собрать их вместе и отправить в лагерь, где у них был бы хоть какой-то шанс выжить. Но вместо этого мы вынуждены были выполнить этот беспощадный, бессмысленный приказ. Что-то шелохнулось – огонь! Среди убитых были и дети. Никаких угрызений совести, были только живые мишени». Адольф Бухнер утверждает, что сам не стрелял в женщин и детей, но признает, что убивал мужчин, выбегавших из загоревшихся домов. «Что мне оставалось? Я был будто под гипнозом, словами это не описать». Жестокость немецких солдат доходила до того, что они расстреливали бездомных детей. «Ребенка нужно кормить, а значит, проще от него избавиться. Бросить его в канаву – и вся недолга». Однажды, когда отряд Бухнера атаковал школу, он спросил своих товарищей: «А вам не жаль детей?» «С чего бы нам их жалеть? – ответили они. – Ребенок тоже может держать в руках оружие».

Адольфа Бухнера и сегодня не оставляют мысли о том, что некоторым из его немецких товарищей убийства доставляли удовольствие: «Разве обязательно было расстреливать детей на глазах у их матерей, а затем убивать и самих женщин? Такое тоже случалось. Это ведь садизм. Среди наших офицеров были и те, кому нравилось слушать крики матерей и их детей – это их прямо-таки возбуждало. Я считаю, что в таких людях нет ничего человеческого… Смотреть, как ребенок плачет и зовет маму и папу… У меня в голове не укладывается, что человек разумный может быть способен на такие зверства, однако такие действительно существуют».

Адольфу Бухнеру прекрасно было известно о масштабах насилия, к которому прибегали немцы в ходе войны на восточных территориях. «В этом ужасе участвовали практически все немецкие солдаты, независимо от того, относились они к вермахту или к СС».

Еще один представитель германской армии подтвердил правдивость этих обвинений – Альберт Шнайдер, который служил механиком в батарее штурмовых орудий 201-го танкового полка. Он рассказал нам, как один из его товарищей забрал у местных крестьян, проходя через их деревню, свинью. Владелец животного стал возмущаться, даже не смог сдержать слез, и тогда немец вытащил пистолет и застрелил крестьянина. «Я дар речи потерял, – оправдывается Шнайдер, – наверное, я слишком труслив. Меня вообще сложно храбрецом назвать».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.