ДРУИДОВ ВООБРАЖАЮТ

ДРУИДОВ ВООБРАЖАЮТ

Мягкое сияние золотого века лило утешительный свет, творя уют и вечные иллюзии, убаюкивая многих людей со дней Гомера и до наших нынешних. Он горел на тысячу лет дольше прославленной лампады в гробнице Туллии, «нетронутой сто пятьдесят лет». Сенека рассказывает нам, как Посидоний стремился отыскать золотой век. Артур Барлоу нашел его у американских индейцев, которых многие тогда сравнивали с древними бриттами. Уильям Блейк решительно и непреклонно поместил его на «скалистый берег друидов древних Альбиона». С эпохи Возрождения и далее поколение за поколением, когда являлась нужда, вновь и вновь открывали золотой век: золотые века тоже могут быть общественно необходимым артефактом. Иногда друиды бродили по зачарованным лугам, сумрачные философы среди «благородных дикарей», суровые поборники свободы, мудрецы естественной религии или патриархи, внимающие слову Бога, лично им произнесенному.

В ином подходе друиды могли фигурировать как творцы ужасов, совершающие жуткие кровавые жер­твоприношения на фоне декораций Сальватора Розы. Друиды могли быть «по-настоящему мерзкими», как могли убедиться читательницы готических романов вроде Катерины Морланд. Подобно американским индейцам или полинезийцам, с которыми их время от времени сравнивали, древних бриттов и их жре­цов, друидов, можно было представить в терминах либо «мягкого», либо «жесткого» примитивизма. И снова те, кто хотел ощущений и чувств, порождаемых темным миром тайн, открывали их для себя в невер­ных переводах с валлийского. Друиды, порожденные Йоло от Талисина, были готовы предложить им свою обманчивую помощь. А на церемониях Горседда и в Стоунхендже во время дня летнего солнцестояния объединенное друидство могло стать средоточием, точкой приложения националистического пыла или совместных выходок верующих меньшинств или шан­сом для изголодавшегося по церемониям мира, наря­диться в экзотический костюм и поактерствовать.

Нетрудно понять, чем привлекают симпатии пуб­лики друиды, особенно интересна их связь со Стоунхенджем или другими памятниками. В конце XIX сто­летия любители древностей стали археологами, и в лекционных залах или на заседаниях провинциаль­ных археологических обществ старательно изгоняли друидов из своих новых моделей прошлого, веков ка­менного, бронзового и железного. С возросшими зна­ниями предыстории пришла потребность в иных мо­делях, большей сложности, но не было возможности избежать анонимности неграмотного прошлого, не оставившего письменных свидетельств. Обычный че­ловек оказывался в сухом нереальном мире культур, периодов и типологий, а потому с облегчением обра­щался к людям с именем, инстинктивно предпочитая упрощенные объяснения сложных проблем. Дру­иды выглядели как вполне понятные исторические люди, вроде «круглоголовых» Кромвеля, крестоносцев или римлян. Приписать им Стоунхендж означало придать им смысл, превратить в клише, особенно приятное, потому что убирало необходимость думать.

Друиды вновь возвращают нас к Стоунхенджу. «Каждый век, – недавно написала Джакетта Хаукс, – имеет тот Стоунхендж, которого заслуживает… или желает». Романтическое XVIII столетие захотело уви­деть друидов в Стоунхендже, и так началась их долгая связь с этим памятником, передаваясь от Мерлина у Джеффри Монмутского к римлянам Иниго Джонса и датчанам доктора Чарлтона. Но, как указывает она в блестящем своем обзоре современных разногласий по этому вопросу, сегодняшний «СТОУНХЕНДЖ, каким хотелось бы его видеть» в соответствии с меняющей­ся модой на приоритеты и шкалу ценностей, является прежде всего научным инструментом. Смеем ли мы надеяться, что друиды вернутся на круги своя, под­крепленные сумятицей гиперборейских мифов и дол­говечной бронзой календаря Колиньи. И может быть, наш век обретет таких друидов, каких захочется ему увидеть. Друидов, которые сменят белые одежды на белые лабораторные халаты и станут астрономами, пишущими компьютерные программы на галло-бритонском?