Смолянки

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Смолянки

Неприязненные отношения с бывшей задушевной подругой, к счастью, не отвратили Екатерину от идеи поддержки женского образования. В своем письме в «Собеседник», она критикует домашнее воспитание девушке: «Мою бытность в первых двух знатностью и богатством известных домах актрисы французские мадамами были, и как тогда театральные зрелища два раза в неделю бывали, то не говоря уже, что таковая учительница, коя так часто для утешения публики на театр выходит, не может иметь скромности и благородной стыдливости, украшающей нежный женский пол, и оную вперять; но если бы она знала что-либо, то за учение ролей своих не имела времени преподавать научений».

Еще хуже обстояло дело с образованием в семьях провинциальных дворян. Когда госпожа Простакова в комедии Фонвизина «Недоросль» восклицает: «Вот до чего дожили. К девушкам письма пишут! Девушки грамоте умеют!» — это, конечно, сатира, но сатира на реальные дворянские семьи, на реальное положение вещей. Для торжественного маскарадного шествия в день коронации Екатерины II Александр Петрович Сумароков написал «Хор ко превратному свету», в котором нарисовал прекрасный образ совсем иного, чем в России, идеального мира:

Прилетела на берег синица

Из-за полночного моря,

Из-за холодна океяна.

Спрашивали гостейку приезжу,

За морем какие обряды.

Синица отвечает:

Все там превратно на свете…

…Все дворянски дети там во школах

Их отцы и сами учились;

Учатся за морем и девки;

За морем того не болтают:

Девушке-де разума не надо,

Надобно ей личико да юбка,

Надобны румяна да белилы…

1762 г.

В 1764 году Екатерина основала в помещениях бывшего Смольного монастыря Воспитательное общество благородных девиц — первое в России женское учебное заведение. Образцом для него стал пансион Сен-Сир, который основала 1686 году фаворитка, а затем супруга Людовика XIV Франсуаза де Ментенон.

Институт благородных девиц было создан по инициативе и при деятельном участии сподвижника Екатерины II Ивана Ивановича Бецкого, он входил в комиссию, принимавшую решение о допуске в ряды воспитанниц.

Смолянки должны были составить в будущем окружение императрицы, ее двор, который будет поражать окружающих безупречными манерами и высокой образованностью.

Первой директрисой Смольного стала княгиня Анна Долгорукова. Но выбор не оправдал надежд, так как княжна, по отзывам современников, «кичилась богатством и знатностью рода и при том была ханжа и суеверна и… не имела достаточно ума для того, чтобы быть выше предрассудков, которые решено было изгнать из нашего мирного приюта». Императрице пришлось заменить ее француженкой, выпускницей Сен-Сира, Софией де Лафон, которая находилась своем посту в течение тридцати лет и показала себя деятельной и распорядительной женщиной.

Ее семья, исповедовавшая протестантизм, переселилась в Россию из-за религиозных гонений и обосновалась в Санкт-Петербурге; родители занимались виноторговлей и основали одну из первых в городе гостиниц. В 15 лет Софья вышла замуж за француза Вилима де Лафона — генерала русской службы, но брак оказался неудачен — муж принуждал Софью принять католичество, чтобы она могла получить наследство французских родственников. Затем он, повидимому, потерял рассудок, дважды пытался убить жену и двух малолетних дочерей. Софья увезла больного за границу, в Швейцарию и Францию, потратила на лечение все свои средства. Но ничто не помогло: генерал умер, оставив вдову и детей без копейки и без приюта.

А. Рослин. Президент Академии художеств И. И. Бецкой. 1777 г.

Софья пришла в русское посольство в Париже, чтобы попросить денег взаймы на дорогу до Петербурга, и там познакомилась с Бецким, который, наведя о ней справки, предложил ей работу. Сначала она была назначена директрисой института (нечто вроде администратора и завхоза) при Долгорукой, а затем — его начальницей.

«Г-жа Лафон (Lafond), с редким умом управлявшая заведением в течение 30 лет, утвердила на прочных основах принятую систему воспитания. Она всецело предалась делу. С дальновидностию наблюдавшая за общим порядком, она выказывала большую деятельность в частных распоряжениях. С свойственною ей предусмотрительностью она предупреждала злоупотребления. Твердо и бдительно следя за тем, чтоб все лица, которые должны были содействовать успеху ее предприятия, добросовестно исполняли свои обязанности, она как бы воспитывала их прежде, нежели удостоить своим доверием. Ту же заботливость выказывала она при выборе прислуги, что так важно в заведении, где чистота нравов почитается залогом всех добродетелей…

Возвратясь в Россию, г-жа Лафон продолжала видеться со своими прежними друзьями и знакомыми, находилась в лучшем обществе, всеми была любима и уважаема. В особенности привязался к ней г-н Бецкой, он ценил общество этой женщины, извлекшей столько пользы из своих несчастий, притом умной, веселой и заслужившей общее уважение своим примерным поведением… Сначала, находясь при заведении в качестве директрисы, она на каждом шагу встречала противодействие главной начальницы; заменив ее, ввела надлежащий порядок. Под ее рукою заведение вполне процвело. Ему можно было уподобить лишь Сен-Сирское учреждение во Франции… Общее уважение к ее личным достоинствам вознаграждало ее за недостаток отличий, которых старались ее лишать с помощью интриг.

Прежде, нежели сказать, как дорога она была для меня лично, я должна была высказать, как ценима она была вообще. Она была предметом моей первой привязанности. Никто впоследствии не мог мне заменить ее: она служила мне матерью, руководительницею, другом и была покровительницей и благодетельницей моей. Любить, почитать и уважать ее было для меня необходимостью. Мое чувство в ту пору походило на сильную страсть: я бы отказалась от пищи ради ее ласок. Однажды я решилась притвориться, будто я не в духе, рассердить ее, чтобы потом получить ее прощение: она так трогательно умела прощать, возвращая свое расположение виновным. Это заметила я в ее отношениях к другим и пожелала испытать всю прелесть примирения. Видя ее удивленною и огорченною моим поведением, я откровенно призналась ей в своей хитрости. Со свойственною ей кротостию она советовала мне умерять мою излишнюю чувствительность, которая будет возмущать мое спокойствие, если я ей предамся без меры. Она говорила, что предпочитает меня другим, но не должна этого выказывать, чтобы не возбудить зависти. „Дитя мое, — сказала она мне, — вы заслуживаете общую любовь в заведении, но не надейтесь встретить в свете то же расположение и бойтесь, чтобы привычка к отличию и предпочтению не сделала бы вас гордою и требовательною“.

Таким образом эта умная наставница не пропускала случая дать мне добрый совет. Я же старалась чаще подавать ей повод к этому, сообщая ей самые тайные мысли свои и намерения. Я не могла наслушаться ее и извлекала из ее советов и увещаний правила, с которыми согласовала свое поведение. По окончании уроков я бежала к ней, чтобы пользоваться ее беседою или чтением. Иногда меня выпроваживали, я угадывала, почему, и возвращалась в сопровождении подруг. Наконец, благодаря моей настойчивости и похвальной цели моих посещений, г-жа Лафон не стала противиться тому, чтобы я находилась возле нее, и сама не могла обойтись без меня. Я стала ее другом; мне поверяла она свое горе, я же была ее сиделкою (в последнее время она часто хворала)».

За свою работу в день коронации императора Павла Софья получила орден святой Екатерины Малого креста. В то время она была тяжело больна и не прожила и года после награждения, оставив единственную выжившую дочь в нищете. Похоронена София де Лафон на Волковом лютеранском кладбище. Могила не сохранилась.

В XIX веке в ее честь были названы Лафоновская улица и Лафонская площадь близ Смольного монастыря (ныне — ул. и пл. Пролетарской Диктатуры).

В Смольном институте учились дочери дворян с 6 до 18 лет. Их обучали Закону Божьему, французскому языку, арифметике, рисованию, истории, географии, словесности; кроме того, в программу входили танцы, музыка, рукоделие и различные виды домоводства, а также светское обхождение.

Курс делился на четыре «возраста». Самые младшие девочки 6–9 лет носили платья коричневого (кофейного) цвета, за что их называли «кофульки», или «кофушки». Позже Александра Левшина напишет Екатерине: «Наши коричневые крошки здоровы и все веселы до крайности. Слава Богу, этот прием плакал менее всего: они избавили нас на этот раз видеть потоки слез». Кофульки учились Закону Божьему, русскому и французским языкам, арифметике, рисованию, танцам, музыке, рукоделью.

Во «втором возрасте» (с 9 до 12 лет) на них надевали голубые платья, а в программу добавляли основы истории и географии.

В «третьем возрасте» (12–15 лет) платья становились серыми. Особое внимание в этот период уделялось «чтению исторических и нравоучительных книг». Девушки слушали также курс «опытной физики».

И наконец, в «четвертом возрасте» (от 15 до 18 лет) облаченные в белые платья девушки проходили вместе с обычными науками курс домоводства, который включал в себя умения выбирать и заказывать продукты, «при себе платеж производить, определять цену всякому товару по качеств оного», «вести записку расходам», присматривать за кухаркой и горничными, «смотреть, чтобы во всем наблюдаем был совершенный порядок и чистота». Кроме того, старшие девочки должны были давать уроки в младших классах, чтобы, «будучи матерями, обучать детей своих и в собственном своем воспитании найти себе великое вспоможение». Поощрялись также занятия рукоделиями, в которые кроме шитья и вышивки входило и токарное ремесло. Выточенные на маленьких токарных станках деревянные наперстки или шахматные фигурки говорили о практичности и хорошем вкусе их создательницы. Позже своим мастерством в работе на токарном станке прославилась невестка Екатерины — великая княгиня Мария Федоровна. Изделия ее работы можно увидеть в Большом дворце Павловска и в Елагином дворце.

Девушки из мещанских семей, дочери мелких чиновников, купцов, дьячков и солдат, лакеев, конюхов и т. д. воспитывались в Александровском институте, расположенном к северу от Смольного монастыря. Их обучали русскому и французскому языкам, арифметике, рисованию, танцам, музыке и пению, а также для них был организован усиленный курс домоводства, их готовили «к употреблению ко всем женским рукоделиям и работам, то есть шить, ткать, вязать, стряпать, мыть, чистить». Закончив институт, мещанки становились не только «квалифицированными женами», они могли найти работу гувернантки в семьях провинциальных дворян, которым были не по карману «англичанки» и «француженки».

Как и внуки императрицы Александр и Константин, смолянки взращивались в традициях «естественного воспитания» Руссо, их наставницы пуще огня боялись изнежить, избаловать девушек. В помещениях института было прохладно, девочки носили простые камлотовые платья, чай и кофе запрещались, как возбуждающие средства, пить предписывалось молоко и воду. Для того чтобы воспитанницы могли «питаться свежим и здоровым воздухом», их часто выводили на прогулки, для чего вокруг здания института разбили сад. Во что превращались эти благие намерения в петербургском климате, рассказывает императрице Александра Левшина: «В воскресенье мы были в саду, но не знаю, каким образом мы не превратились в уток, так как нас отлично полил дождь; по крайней мере, Ваше Величество, при приезде к нам увидите, как мы выросли, потому что говорят, что от дождя растут. Как было бы забавно, если бы все в Обществе обратились в уток, — было бы тогда над чем посмеяться»…

Устав института не предусматривал телесных наказаний воспитанниц. В случае серьезных нарушений, например шума и беспорядка во время молитвы, виновниц «пристыживали» перед классом. В остальных же случаях наставница увещевала нерадивых учениц наедине. Однако, как известно, упреки, особенно несправедливые, могут причинять не меньшую боль, чем физические наказания, в чем убедилась Глафира Алымова: «Однажды во время вечерней молитвы кто-то вошел в комнату, и мы все обернулись. Каково же было мое удивление, когда в этой общей вине одна я признана была виноватою: меня поставили на колени и сделали мне строгий выговор. Я очень была огорчена своим проступком; мне не приходило в голову разбирать, виновны ли были и другие; я плакала целые сутки и даже на другой день, когда стало известно, что наказание мое было лишь предлогом, чтобы сделать неприятности г-же Лафон и г-ну Бецкому.

Начальница (Долгорукая. — Е. П.) нисколько не скрыла этого, прямо сказав мне, что наказала их любимицу, и потом, чтобы вознаградить меня, начала нежно ласкать. Правда, что я была общею любимицею в заведении и осталась ею до конца; но в ту пору я была восьмилетним ребенком, не имевшим ни родных, ни протекции, и лишь хорошим поведением старалась заслужить общее расположение.

Около этой же поры я действительно провинилась, и проступок мой был такого рода, что обличал необыкновенную гордость и упрямство; но он же послужил мне уроком, и потому я стала недоверчиво смотреть на самые качества свои. Случилось это вследствие наказания, которому повергся весь класс, исключая пять или шесть учениц, в числе которых была и я. Их поставили на колени во время обедни, а после службы простили и всем позволили играть по обыкновению. Сама не знаю почему, я имела превосходство над подругами; они всегда собирались вокруг меня, во всем спрашивали моего совета и спорили из-за дружбы со мной. Надо заметить, что в это время все мы были одногодки, от 8 до 9 лет. На этот раз я вздумала сторожиться ото всех, которые были под наказанием, и вместе с остальными держалась в стороне, не позволяя виновным подходить к нам. Одна из них, от которой я в особенности сторожилась, обиженная оскорбительными словами, сказанными ей с презрением, пожаловалась гувернантке. Этой выходки я не ожидала, так как я привыкла, чтобы подчинялись моему приговору. В этом же случае я уверена была, что поступила вполне с достоинством. Когда мне доказали громадность моего проступка, он мне показался до того отвратительным, что от стыда я не хотела в нем признаться. Свидетельство и улика еще более смутили меня; сознавая свою вину и каясь в ней внутренне, я не решилась сознаваться во лжи при подругах, которые меня считали своим оракулом. Но, преследуемая угрызениями совести и страхом прогневать Бога, в горести, я на коленях умоляла Его о помощи, обещая вперед не впадать в эту вину, чтобы Он дал мне выпутаться из беды на этот раз. Но мне не уступали; я продолжала отпираться, и меня строго наказали.

Это обстоятельство сделало на меня сильное впечатление. Образцовым поведением старалась я загладить случившееся. Старания мои увенчались таким успехом, что впоследствии ко мне стали требовательнее, чем к кому-либо. Я начала сомневаться в успехе своих усилий; самая большая похвала могла лишь разочаровывать меня. Благодаря стараниям и размышлениям я стала до того строга к себе, что, чем более меня отличали, тем старательнее становилась я, желая усовершенствоваться и сохранить общее расположение».

Екатерина входила во все подробности жизни смолянок, называя их своими дочерьми. Самая бойкая из девиц первого выпуска Александра Левшина, с которой мы уже встречались на этих страницах, прозванная за смуглый цвет лица «Черномазой Левушкой», даже затеяла с императрицей дружескую переписку.

Примерно в 1772 году она пишет: «Ваше Величество, конечно, припомнит благосклонное, данное Вами мне, разрешение писать Вам от времени до времени. Принимаю смелость начертить Вам несколько строк, чтобы сказать, что все Общество свидетельствует Вам глубочайшее уважение, в особенности серые девицы. Что же касается меня, то я все в том же виде, такая же, какою Ваше Величество меня видели, когда удостоили нас своим посещением, то есть я скачу, прыгаю, бегаю, по вечерам играю в волка… Теперь Вашему Величеству известны все наши забавы; по временам я также читаю, но это долго не продолжается, потому что у меня все игры на уме. Ваше Величество, припомните свое обещание посещать нас чаще. Оканчиваю свое письмо, потому что слышала, что длинные письма иногда надоедают, а я не желала бы, Ваше Величество, чтоб это мое письмо навело на Вас скуку; напротив того. Поэтому имею честь быть Вашего Величества всенижайшая и послушнейшая слуга Черномазая Левушка».

И императрица отвечает своей «всенижайшей и послушнейшей слуге»: «Черномазая Левушка! Получив ваше милое письмо, мне захотелось сесть в коляску и ехать прямо в монастырь, чтобы вас увидать; но не прогневайтесь, меня удержал сильный холод. Я резвлюсь немногим меньше, чем вы, поэтому нахожу вас очень любезною; но воздух наших больших коридоров слишком свеж для меня в этом месяце. Как только сильные морозы пройдут, я приеду как-нибудь на все послеобеденное время присутствовать при разных ваших занятиях, если мои, ибо и у меня они есть, мне это позволят. Мой поклон всему обществу; поцелуйте, пожалуйста, от меня старейших моих знакомых — серых сестер; скажите им, что мне приятно видеть их всякого рода успехи, это доставляет мне истинное удовольствие; я это им докажу, когда приеду как-нибудь вечером, чтобы вволю поиграть с обществом. Мой поклон к г-же Деляфон, которой вы столько обязаны и которую вы так нежно любите. Екатерина».

Оба письма написаны по-французски, и письмо Левшиной, вероятно, проверял учитель или сама госпожа де Лафон. Потому что когда «Левушка» переходит на русский язык, ее правописание начинает хромать: «Ваше Величество приказали мне тоже писать, аи… аи… я знаю для чего, вы думали что только умею переводить, нет я вам и писмо напишу, хорошей ли стиль я этова немогу знать, переводить то писмо не достойно чтоб Ваше Величество трудились два раза читать, для того что по правде сказать написано оно на первой недели поста, тогда был желудок пуст, голова легка так и перо слабо, но теперь уже он привык к горшечкам с грибочками, так я вам и балшое писмо напишу, в котором все то объявляю что с понедельника по сие время у нас делалось… все мои подруги серые, голубые и кофейные свидетельствуют Вашему Величеству глубочайшее свое почтение, а я имею честь быть с глубоко… глубочайшим высокопочитанием Вашего Величества всепокорная и послушная раба хоть не ряба Черномазая Левушка».

Post scriptum (по-французски): «Прошу Ваше Величество прочесть это письмо в таком же настроении, как я его перечитывала, тогда Вы будете много смеяться, потому что я хохотала как сумасшедшая. Сего 10 марта 1772 г.».

Екатерину откровенно развлекает эта переписка. Она шутливо жалуется в своем письме: «Всем серым сестрам вместе. Скажите, Левушка, могу ли я отвечать каждой из вас отдельно на вашу болтовню? Есть ли к тому возможность? Вы говорите все, что вам придет в голову; вы поздравляете меня с моим праздником; вы журите меня за то, что я поехала на дачу; вы приглашаете меня смотреть на грязь вашего скверного сада; кроме того, вы наговорили столько вздору, что надо исписать целую стопу бумаги, чтобы на все подробно ответить вам. Поэтому отказываюсь от этого, но вы, сударыня, продолжайте: ваше перо, ваш слог и ваше сердце вполне соответствуют одно другому, и я действительно очень люблю вас…».

И в другой раз: «Вот мой ответ на два ваших письма, сударыня; мимоходом замечу, что первое написано таким мелким почерком, что ежели вы будете продолжать усовершенствовать этот способ писания, то введете меня в убыток — через шесть месяцев от сего времени считая, я принуждена буду купить очки для читания ваших писем; но без очков или с очками оные мне всегда будут приятны…».

Но не забывает и сказать комплимент своей корреспондентке: «Пожалуйста, передайте от меня госпоже де Лафон, что эта большая девица в белом с темноватым лицом, с носом, как у попугая, издававшая бывало столько возгласов при моем приезде или отъезде из монастыря, пишет столь же естественно, сколь ее письма наполнены веселостью. Я очень люблю, когда прекрасная природа проявляет себя без всяких прикрас и изысканности и нахожу черномазую Левушку, с ее ветреностью и ее неожиданными выходками, совершенно в моем вкусе».

После выпуска Александра Левшина стала фрейлиной Екатерины, но прежней близости уже не было — императрица приняла церемонный тон, и Левшиной оставалось лишь покориться ее решению. Она вскоре вышла замуж, очевидно, по любви, но умерла молодой и бездетной.

Для воспитанниц Сен-Сира роковые последствия имело увлечение театром. Их высокородная и высоконравственная покровительница мадам де Ментенон, увидев, как девушки с жаром разыгрывают любовные сцены, испугалась за их нравственность и ввела в своем пансионе суровые монастырские порядки.

Екатерину тоже беспокоило влияние театральных пьес на нравы смолянок, но она решила подойти к этому вопросу в духе века, т. е. рационально, и посоветоваться с одним из высших авторитетов в деле просвещения — с Вольтером.

В 1771 году она пишет французскому философу: «Я должна признаться, что эти девушки превосходят наши ожидания: они делают удивительные успехи, и все согласны с тем, что они становятся настолько же любезны, насколько напитаны полезными для общества познаниями. Вот уже вторую зиму как их заставляют разыгрывать трагедии и комедии; они исполняют свои роли лучше здешних актеров, но должно заметить, что число пьес, пригодных для наших девиц, слишком ограничено; их наставницы избегают тех, в которых слишком много страсти, а французские пьесы почти все таковы… Пьесы пошлые и глупые могут испортить вкус. Как же тут быть? Я, право, не знаю и обращаюсь к вам. Следует ли ограничиваться несколькими сценами? Но, по моему мнению, это далеко не так интересно, как целые пьесы. Никто не может обсудить этого дела лучше вас, помогите мне вашими советами».

Ответ Вольтера гласит: «Не знаю, заставляете ли вы их разыгрывать трагедии, знаю только, что декламация вообще, как трагическая, так и комическая, вещь превосходная: она придает изящество как уму, так и телу, развивает голос, осанку и вкус; невольно запоминаются сотни отрывков, которые впоследствии читаются при удобном случае, что доставляет большое наслаждение в обществе, одним словом, декламация приносит всевозможную пользу. Действительно, в наших пьесах слишком много страстного, и я согласен на этот счет с мнением Вашего Величества, но мне кажется, что в некоторых комедиях можно бы пропустить все лишнее для таких юных сердец, нисколько не вредя интересу целей пьесы; в „Мизантропе“, например, пришлось бы изменить не более двадцати стихов, в „Скупом“ не более сорока строчек… разыгрывая театральные пьесы, половина этих молодых героинь поневоле должны представлять героев; но как справляются они с ролями стариков?..»

Екатерина отвечает: «Наши девицы играют одинаково и трагедии, и комедии; в прошедшем году они представляли „Заиру“ (трагедию Вольтера. — Е. П.), а на последней масленице сыграли „Земиру“, трагедию на русском языке, лучшее произведение господина Сумарокова, о котором вы, конечно, слыхали… К тому же, надо сознаться, что наши девицы прелестны, в этом согласны все, кто их видит. Я уверена, что они получили бы и ваше одобрение… Вот как происходит распределение ролей для театральных пьес: девицам объявляют, что будет играться такая-то пьеса; их спрашивают, кто желает играть такую-то роль; часто случается, что все в одной комнате живущие учат одну и ту же роль, а потом для представления выбирается та из девиц, которая лучше других ее исполняет. Играющие роли мужчин в комедиях наряжаются в особливого покроя длинные кафтаны, по модам той страны (где происходит действие). В трагедиях нам легко можно облекать наших героев в одежды, сообразные и представляемым лицам и их возрасту. Но роли стариков самые трудные и наименее удающиеся: большой парик и палка в руке не могут прибавить числа лет, и потому сии роли до сих пор игрались неудачно».

Репертуар смолянок включал в себя пьесы самого Вольтера, комические оперы Эджио Дуни «Нинетт при дворе» и Перголези «Служанка-госпожа», трагедии Сумарокова. Разумеется, эти представления чрезвычайно нравились как зрителям, так и участницам. Благодарный Сумароков, посвятил двум «примам» институтского театра такие стихи:

Письмо к девицам г. Нелидовой и г. Барщовой:

Девицы, коим мать — российская Паллада,

Растущи во стенах сего преславна града,

Где Петр

Развеял грубости, как некий бурный ветр,

Где та, когда она на троне возблистала,

Покровом муз и вас и славой росской стала,

Науке с разумом соделала союз,

О вы, питомицы возлюбленные муз,

Парнасским пением доволя нежны слухи

И восхищая в нас умы, сердца и духи,

Примите от меня,

Вещающа хвалу вам, девы, не маня,

Наполненного к вам почтением отличным,

Кто не был никогда на свете двуязычным,

Письмо сие!

Во истине перо омочено мое.

Никто ничем того, конечно, не докажет.

Привычка вас в игре толико вознесла,

Наука никогда привычкой не росла.

И кто то скажет:

Удобно подражать без смысла естеству?

А смыслом мы одним подобны божеству.

И чем его в нас боле,

Тем больше можем мы не покоряться воле,

Без воспитанья в нас

Творящей всякий час

Негодный беспорядок.

И часто человек без воспитанья гадок.

А вы

И все товарищи во воспитаньи ваши,

Живущи на брегах Невы,

Заслуживаете к себе почтенья наши.

Явите и другим Своим сестрам драгим,

Нелидова, Барщова,

Письмо без лестна слова!

Свидетельствуйте им: кому приятна честь,

Не станет никому стихи тот ложью плесть,

Бесчестен автор той, кто чтит и сеет лесть.

Свидетельствуйте то сестрам своим любезным!

И прилепившимся к геройским драмам слезным,

Играющим в трагедии моей,

Хотя мне видети того не удалося,

Со Иппокреною их действие лилося,

Как Рубановская в пристойной страсти ей,

Со Алексеевой входила во раздоры,

И жалостные взоры

Во горести своей,

Ко смерти став готовой,

В минуты лютого часа

С Молчановой и Львовой

Метала в небеса.

Арсеньева, цветя, век старый избирает,

Служанку с живостью Алымова играет,

Под видом Левшиной Заира умирает.

Скажите им,

С почтением моим,

И дщерям Талии, и дщерям Мельпомены,

Что если б из земных восстал от гроба недр

И расточенные свои он собрал члены,

Восхитился б, то зря в России, мудрый Петр,

Воздел бы на небо свои тогда он руки,

Во совершенстве зря хитрейший вкус науки,

Возвысил бы герой со радостию глас:

«В России Геликон, на севере Парнас».

С какой бы радостью, подобну райску крину,

Среди дворянских дочерей

Не в образе царей,

Но в виде матерей

Он зрел Екатерину!

Она садила сей полезный вертоград,

Коликих вами ждет с Россиею сей град

И счастья, и отрад!

Предвозвещания о вас мне слышны громки,

От вас науке ждем и вкусу мы наград

И просвещенных чад.

Предвижу, каковы нам следуют потомки.

Блаженна часть твоя, начальница Лафон,

Что ты орудие сих дев ко воспитанью

И венценосице к отличному блистанью!

Лафонше это вы скажите без препон.

Скажите Бецкому: сии его заслуги

Чтут россы все и все наук и вкуса други,

И что, трудясь о сем, блажен на свете он.

1774 г.

* * *

Общество, особенно лица приближенные ко двору, приветствовали этих «новых девушек» изъявлениями восторга.

Так, Сумароков, верный поклонник смолянок, описывая первое появление смолянок перед публикой в Летнем саду, писал:

Не нимфы ли богинь пред нами здесь предстали?

Иль сами ангелы со небеси сошли,

Ко обитанию меж смертных на земли,

Что взоры и сердца всех зрителей питали.

Как солнечны лучи, так взоры их сияют;

С красой небесною краса сих нимф равна;

С незлобием сердец невинность их явно;

Конечно, божество они в себе являют.

Как сад присутствием их ныне украшался,

Так будет краситься вся росская страна.

Предбудущая в них нам польза уж видна:

Не тщетно каждый, зря девиц сих, восхищался.

Их воспитанием исправлены умы

Всех добродетелей примеры нам представят,

Сердца испорченны и нравы злых исправят.

Сколь много должны в них Екатерине мы!

1773 г.

Городская газета, публикуя репортаж об этом событии, специально отмечает то, с какой «благородной незастенчивостью» и «благопристойной смелостью» смолянки держали себя, каким «знающим и похвальным образом» они делали замечания о скульптурах, увиденных ими в Летнем саду, и как «со всеми и обо всем изъяснялися свободно, непринужденно и с особливой приятностью, и на все вопросы отвечали к удовольствию каждого любопытствующего узнать об их понятии и знаниях».

А вот описание достопамятного гуляния, составленное неугомонной «черномазой Левушкой»: «Если бы Ваше Величество могли скрытно видеть нас, Вы бы увидели, какой мы вызвали восторг. Уверяю Вас, казалось, будто ведут на прогулку пятьдесят обезьян — до того народ толпился за нами со всех сторон, и с боков, и сзади; одним словом, мне кажется, что весь Петербург был в саду… вот что значит принадлежать Вам: все на нас смотрят с удовольствием, а нам очень приятно видеть публику, так как она осыпала нас любезностями…».

У нас есть воспоминания ученицы первого выпуска Глафиры Ивановны Алымовой, в замужестве Ржевской, получившей по окончании Золотую медаль первой величины с золотым шифром, ставшую сразу после выхода из института фрейлиной Екатерины II. Она рисует Смольный времен Екатерины как в высшей степени демократичное заведение, дававшее отличное образование и воспитание.

«Сироты, бедные и богатые, имели одинаковое право пользоваться прекрасным воспитанием, основою которому служило совершенное равенство. Это была община сестер, подчиненных одним правилам. Единственным отличием служили достоинства и таланты. Скрывая всегда расстояние, отделяющее подданных от государыни, мать и покровительница заведения не могла лишь скрыть от воспитанниц великих качеств, ее отличавших. Дозволяя детям короткое обращение с собою, она никогда не роняла своего величия.

Первый выпуск, к которому я принадлежала, наиболее воспользовался всеми выгодами заведения.

Г. Д. Левицкий. Портрет воспитанницы Императорского воспитательного общества благородных девиц Глафиры Ивановны Алымовой. 1773 г.

Плоды хорошего воспитания проявляются во всяком положении: я это испытала как в счастии, так и в горе. Теперь же, в преклонных летах, я с признательностию вспоминаю об этой счастливой поре моей жизни. Прожив долго в свете и при Дворе, среди вражды и страстей людских, я вполне могу оценить прелесть этого мирного приюта. …Она (Екатерина. — Е. П. ) с намерением поместила его вне города, дабы удалить воспитанниц от сношения с светом до той поры, когда вполне развитый разум и твердо вкоренившиеся в сердце нравственные начала способны будут охранить их от дурных примеров… В свете ничего нет прочного; обычай берет верх над правилами. Видишь лишь обезьян и попугаев, а не встретишь самобытного характера, отличающего человека от других, как отличается он чертами лица; но, при всеобщем однообразии, резко выдаются характеры девушек, воспитанных в наших заведениях, из них каждая имеет свой личный характер. Так называемая оригинальность их, которую осмеивали многие, имела весьма хорошие стороны. Из них вышли прекрасные супруги. Им приходилось бороться против существовавших предубеждений насчет институтского воспитания, встречаемых даже в собственной семье, и против общего нерасположения. Во всех испытаниях они действовали прямо, энергично защищая свои права. Лишь немногие из них отступили от данного им хорошего направления…

Между нами царило согласие: общий приговор полагал конец малейшим ссорам. Обоюдное уважение мы ценили более милостей начальниц, никогда не прибегали к заступничеству старших, не жаловались друг на друга, не клеветали, не сплетничали, потому не было и раздоров между нами. В числе нас были некоторые, отличавшиеся такими качествами, что их слова служили законом для подруг. Вообще большею частию были девушки благонравные и очень мало дурных, и то считались они таковыми вследствие лени, непослушания или упрямства. О пороках же мы и понятия не имели».

В 1776 году состоялся выпуск из института девиц «старшего возраста». Императрица заказала художнику Д. Г. Левицкому портреты семи наиболее отличившихся воспитанниц, которые пользовались ее особым благоволением. Левицкий использовал увеселения, сопровождавшие выпуск в качестве «сюжетной основы» портретов «благородных девиц». Благодаря таланту художника мы можем увидеть, словно в волшебном зеркале, первых смолянок — образцовых «новых женщин, для новой России»: на фоне театральных декораций танцуют Нелидова и Борщова, в танцевальной позе изображена Левшина, сценку из спектакля разыгрывают Хованская и Хрущева, Глафира Алымова играет на арфе. Даже самые младшие смолянки — Давыдова и Ржевская — демонстрируют свои светские манеры. Такими они и остались в веках.

Г. Д. Левицкий. Портрет воспитанницы Императорского воспитательного общества благородных девиц Екатерины Николаевны Хрущевой и княжны Екатерины Николаевны Хованской. 1773 г.

В конце XVIII века в России начали появляться первые частные пансионы. Они, как правило, организовывались иностранками — француженками, бежавшими из родной страны от ужасов революции и террора, и немками, просто приезжавшими в Россию на заработки. Содержательницы пансионов и воспитательницы, работавшие в них, редко имели педагогическое образование и учили девочек лишь тому, что хорошо знали сами: рукоделию, танцам, музыке, иностранным языкам и хорошим манерам. Впрочем, дворянской семье без запросов такой набор казался вполне достаточным. Но всегда находились девушки, которые мечтали не только обметывать края у платков и щебетать по-французски.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.