Поэт и князь

Поэт и князь

А вот теперь настало время поставить вопрос о жанре изучаемого произведения. Это необходимо для того, чтобы узнать, в каком смысле мы можем использовать его как источник информации об эпохе, нас интересующей. Но проблема жанра всецело относится к филологии, и решающее слово принадлежит представителю этой отрасли знаний.

В статье, приложенной к цитированному изданию «Слова о полку Игореве», Д.С. Лихачёв пишет: ««Слово» — горячая речь патриота-народолюбца (стр. 249)… Однако было бы ошибочным считать, что перед нами типичное ораторское произведение (стр. 251)… Если это речь, то она близка к песне; если это песнь, то она близка к речи. К сожалению, ближе определить жанр «Слова» не удаётся (стр. 252)».

Это действительно жаль, потому что, несмотря на то, что приведённые цитаты весьма изящны, они не снимают недоумений, с которых мы начали это исследование. Ведь и речь, и песнь, и поэма всегда бывают либо вымыслом, либо простой передачей сведений; либо прославлением и поношением, либо убеждением и т.д. Если наш анализ источника на фоне исторической конъюнктуры середины XIII в. правилен, то «Слово о полку Игореве» не героический эпос, а политический памфлет. Это соображение не противоречит определениям Д.С. Лихачёва, а касается стороны вопроса, оставленной им без внимания.

Но мог ли этот вид литературы существовать в XIII в.? А почему бы нет! Он расцветал в древней Греции и Риме, примеров чему столь много, что не стоит их перечислять. Использовался в средневековой Персии, где Низам ул-мульк дал тенденциозное изложение движения Маздака, явно с дидактическими целями. Наконец, «Тайная история монголов» — памятник того же жанра, уцелевший среди многих, похищенных от нас жестоким Хроносом. Почему же русские должны считаться менее одарёнными, чем современные им восточные народы? Поскольку есть потребность в жанре и есть талантливые авторы — жанр возникает и находит читателя. А после разгрома 1237–1241 гг. такая потребность была, и Русская земля талантами не оскудела.

Страшное и неожиданное поражение заставило всех мыслящих русских людей задуматься над судьбами своей страны. А вопрос стоял о том, кто хуже: татары или немцы?[725]

Как мы уже видели, автор «Слова» настроен прозападнически. Следовательно, пущенная им литературная стрела направлена в грудь благоверного князя Александра Ярославича Невского, друга Батыя, побратима Сартака и врага рыцарей Тевтонского ордена. Но образа этого князя в тексте нашего памятника нет. Есть другое: отдельные черты, характеризующие деятельность Александра Невского, а отнюдь не его личность. Почему так — вполне понятно. «Слово» писалось с расчётом на широкий резонанс и, следовательно, должно было дойти и до Александра Невского, а он был крут. Затем, обаяние личности Александра, поразившее даже самого Батыя, меньше всего могло стать объектом нападок. Автор «Слова» осуждает не персону князя, а его протатарскую политику. Осуждение же проскальзывает всюду. Опора на степняков осуждена в оценке Олега Гориславича, быстрота в передвижениях и ссоры с новгородцами — в характеристике Всеслава, которому «суда божиа не минути» (стр. 26), и, самое главное, индикатор враждебною направления — намёки на дружбу с иноверцами, недругами Богородицы, покровительницы Киева. Но что общего у несторианства с Александром Невским, да притом такого, что было очевидно дружинникам XIII в. без объяснений?

Готовясь к борьбе с Андреем Ярославичем, опиравшимся на католическую Европу, Александр Ярославич поехал за помощью в Орду, но не к самому Батыю, а к его сыну Сартаку[726], покровителю несториан. И победа в 1252 г. была одержана при помощи войск Сартака. Дружба Александра с Сартаком была хорошо известна, и поэтому противоположная партия намекала, и не без оснований, на склонность князя к несторианству, но в плане политическом, а не религиозном.

Но если наша гипотеза правильна, то наследник Олега, князь Игорь, как литературный герой, а не исторический персонаж, должен был выступать на борьбу с православными, а не только с язычниками-половцами. Действительно, див предупреждает все те страны, которым угрожают полки Игоря (стр. 79): «Землю незнаемую» — половецкую степь, Волгу — область христианских хазар, Поморье т.е. берег Чёрного моря, где в XII в. жили православные готы, Посулие, т.е. берега Сулы, где стоял Переяславль, цитадель русского грекофильства, Сурож, Херсонес и Тьмутаракань — греческие торговые города. Ни прикаспийские хазары, ни черноморские готы и греки никакого вреда Руси не делали, и поэтому версия, что поход Игоря был направлен против них, имеет совершенно иной смысл, нежели принято считать. Для XII в. он был бессмысленным, а для XIII в. — невозможным, так как между Русью и Чёрным морем находились войска Сартака Батыевича. Очевидно, и здесь не историческое описание событий, а иносказание.

В самом деле, ситуация середины XIII в. и в приведённом отрывке дана чётко. Остатки разбитых, но непокорённых половцев, убежавшие от монголов в Венгрию, составили бы лучшие конные части войска, которое можно было двинуть на Золотую Орду. Они были бы надёжнейшими союзниками русских, если бы те восстали против монголов. Поэтому див предупреждает не народы, а земли, занятые во время писания памятника народами, лояльными к Орде, но православными, очевидно бродниками и византийцами. Религиозный момент налицо, но половцы здесь не более чем литературная метафора.

В предлагаемом аспекте находит объяснение концовка «Слова». Как самое большое достижение излагается поездка Игоря на богомолье в Киев «к Богородице Пирогощей» (стр. 31). Это чистая дидактика: вот, мол, Ольгович, внук врага киевской митрополии, друга Бояна, «рыскавшего в тропу Трояню» (стр. 11), и тот примирился с Пресвятой Девой Марией, и тогда вся Русская земля возрадовалась. И тебе бы, князь Александр, сделать то же самое — и конец бы поганым! В этом смысл всего гениального произведения, которое стоило писать до того, как Александр решился порвать с Андреем и обратиться за помощью к татарам, т.е. до 1252 г.

Прав ли был автор «Слова» и его друзья Андрей Владимирский и Даниил Галицкий? В чём-то да, а в чём-то нет! Отколоться от Орды совокупными усилиями всех князей было, видимо, можно, но ведь это значило попасть под ярмо феодально-католической Европы. Тогда бы вся Русская земля разделила участь Белоруссии и Галиции. Александр Невский видел дальше своих братьев и идеолога их политической линии, автора «Слова о полку Игореве». Он не поддался на красивые слова: «лучше потяту быти, неже полонену быти» (стр. 10) и на гневные обличения: «А князья сами на себе крамолу коваху, а поганыи сами победами нарыщуша на Русскую землю, емляху дань по беле от двора» (стр. 18, 421). Дань от двора в 50-х годах татары брали[727], но уже в 1262 г. по инициативе того же Александра Невского сборщики дани, присланные центральным правительством хана Хубилая, были перебиты русским населением[728].

Самое интересное здесь то, что золотоордынский хан Берке не только не начал карательных мероприятий, но использовал мятеж в свою пользу: он отделился от Центральной Орды и превратил свою область в самостоятельное государство, в котором русский элемент играл не последнюю роль. После 1262 г. были порваны связи Золотой Орды с восточной линией потомков Толуя, обосновавшейся в Пекине и принявшей в 1271 г. китайское название — Юань. По существу, это было освобождение Восточной Европы от монгольского ига, хотя оно совершилось под знаменем ханов, потомков старшего Чингисида, Джучи, убитого по приказу отца за то, что он первый выдвинул программу примирения с побеждёнными[729]. И не случайно, что тут же началась война Золотой Орды против персидских монголов, активных несториан, продолжавших чингисовскую политику завоеваний. Правительство хана Берке в 1262–1263 гг. ещё колебалось, продолжать ли линию монгольских традиций или, уступая силе обстоятельств, возглавить народы, согласившиеся связать свою судьбу с Ордой. Можно думать, что последняя поездка Александра в Сарай, когда он отвёл беду от народа, была именно тем подвигом, который определил выбор хана. Это было первое освобождение России[730] от монголов — величайшая заслуга Александра Невского.

Итак, толковый князь оказался более прозорлив, нежели талантливый поэт. Но автору «Слова» нельзя отказать ни в искренности, ни в патриотизме, ни в призыве к единению, с той лишь оговоркой, что к единению призывала и противоположная сторона.

У читателя может возникнуть вопрос: а почему почти за два века напряжённого изучения памятника никто не наткнулся на предложенную здесь мысль, которая и теперь многим филологам представляется парадоксальным домыслом? Неужели автор этой книги учёнее и способнее блестящей плеяды славистов?!

Да нет! Дело не в личных способностях, а в подходе. Литературоведы использовали, и бесспорно блестяще, все возможности индуктивного метода, а они ограниченны. Конечно, не будь готовой подборки сведений, которую мы называем «прямой информацией», применение дедуктивного метода было бы неосуществимо, но в этом-то и цель данной работы, чтобы найти способ совмещения индукции и дедукции, равно необходимых в высоком ремесле историка.