Глава 4 МОСКВА: ЖИЗНЬ В КАЗАРМАХ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 4

МОСКВА: ЖИЗНЬ В КАЗАРМАХ

Казармы Сумского гусарского полка, расположенные на окраине Москвы в Хамовниках, назывались Хамовническими (ныне Фрунзенскими). За казармами до Москвы-реки тянулись поля капусты и открывался вид на Поклонную гору, с которой Наполеон смотрел на Москву. «La celebre ville Asiatique»[13].

Я помню эти поля капусты и даже фамилию их владельца, Пишкин, с которым у нас было заключено своего рода соглашение: он поставлял в полк капусту по более низкой цене, а мы время от времени обеспечивали его рабочей силой. Меня, молодого честолюбивого офицера, это раздражало. Зачастую приходилось отменять занятия по боевой подготовке, потому что унтер-офицер докладывал, что гусары отправлены на уборку капусты. Принимая во внимание, что щи были ежедневной пищей русских солдат, договоренность с Пишкиным представляла явную выгоду, но я сильно сомневаюсь, что это была законная сделка. Помимо этого, мы еще отдавали ему и конский навоз, одним словом, именно мы помогли Пишкину разбогатеть.

Наши трехэтажные казармы располагались за монументальными казармами гренадер, построенными в 1809 году по проекту архитектора Казакова. Гренадерские казармы в стиле классицизм являли собой пример прекрасной военной архитектуры первой половины XIX века. В отличие от них наши казармы, построенные в конце века, казались простыми коробками из красного кирпича. Те, кому хотелось найти что-то хорошее в этих примитивных сооружениях, говорили, что в казармах светло и, благодаря электрическим вентиляторам, всегда свежий воздух. Можно сказать, что в то время вентиляторы являлись предметом роскоши и действительно были крайне необходимы. Солдаты, с утра до ночи занимаясь различными видами физической деятельности, только раз в неделю ходили в баню. Если бы не вентиляторы, то воздух в казармах был бы таким спертым, что, согласно русской поговорке, хоть топор вешай.

Разговор о спертом воздухе в казарме напомнил мне рассказ офицера-артиллериста, писавшего под литературным псевдонимом Егор Егоров. Ни для кого не секрет, что солдаты любят вздремнуть после обеда, причем они обязательно должны снимать сапоги. Как-то генерал без предварительного объявления решил провести проверку казарм во время послеобеденного сна. Но стоило ему выйти из кабинета, как в казарме раздался телефонный звонок, предупредивший о генеральском обходе. Когда генерал вошел в казарму, все солдаты лежали на спине, с закрытыми глазами, вытянув руки вдоль туловища. У каждой койки стояли сапоги: пятки вместе, носки врозь.

– Отлично! – громко сказал довольный генерал.

И тут неожиданно все солдаты повскакивали с коек, вытянулись по стойке «смирно» и прокричали:

– Рады стараться, ваше превосходительство!

Генерал направился в следующую казарму. Здесь тоже прозвенел предупреждающий звонок, и поэтому генерал застал ту же картину, что и в первой казарме. Все лежали на спине, с закрытыми глазами, а сапоги, как положено, стояли у коек. Но когда генерал громко выразил удовольствие, никто не шевельнулся, поскольку стоявший за спиной генерала унтер-офицер выразительно показал кулак, призывая к тишине.

В казарменный комплекс входили конюшни, Шефский дом (в нем располагались квартиры офицеров и шефа полка), плац и церковь.

В наших казармах не было ни читальных залов, ни клубов-столовых. Солдаты ели, читали, изучали воинский устав, сидя на койках, и отрабатывали некоторые упражнения в широких проходах между койками. Умывальники располагались крайне неудобно, в проходе между лестницей и спальнями. Щетки для ногтей появлялись на умывальниках в дни проведения смотров. Как-то проводящий проверку генерал взял одну из этих совершенно новых щеток, ни разу не побывавших в воде, и спросил командира эскадрона князя Меньшикова:

– Ваши солдаты когда-нибудь пользуются этими щетками?

– Никак нет, ваше превосходительство, – ответил Меньшиков.

– Тогда зачем они здесь лежат?

– Только для таких случаев, как сегодняшний, – с насмешливым огоньком в глазах ответил наш командир.

Генерал, вероятно вспомнив свои молодые годы, правильно оценил искренность Меньшикова.

В русской армии понятия не имели о зубных щетках. Подозреваю, что они вообще не так давно появились в нашей жизни.

Несмотря на отсутствие зубных щеток, у солдат, как правило, были превосходные зубы. И этому есть элементарное объяснение: простая, здоровая пища и черный хлеб, обладающий чистящим свойством.

В казармах в углу обязательно висела икона, а на стенах портреты императора, командующего корпусом и командира дивизии и картины в рамах, отображающие героические моменты в жизни русских солдат. Майор Горталов, пронзенный турецкими штыками; расстрел японцами рядового Рябова; солдат Осипов, с горящим факелом в руках врывающийся в пороховой склад, и надпись: «Погиб во славу русского оружия в Михайловском укреплении»[14].

На стенах также висели открытые полки, разделенные на секции. У каждого солдата была своя секция, в которой, как предполагалось, он будет в течение дня хранить хлеб; ежедневная норма хлеба составляла два фунта, и считалось, что солдат не съедает всю порцию за один раз. Однако солдаты предпочитали хранить хлеб под замком в своих деревянных сундучках вместе с запасной парой сапог и, зачастую, с грязным бельем. Только во время смотров хлеб появлялся на полках. Командиру дивизии генералу Гурко были знакомы все эти хитрости; он сам был кавалеристом. Как-то во время проверки казарм, когда солдаты стояли у коек, разложив на них содержимое своих сундуков, генерал Гурко, пряча усмешку, спросил у солдата с туповатым выражением лица:

– Где держишь хлеб?

– Там, ваше превосходительство, – указывая на полку, ответил солдат.

Офицеры вздохнули с облегчением.

Но тут последовал неожиданный вопрос:

– Ты всегда там держишь хлеб?

– Нет, – произнес солдат и тут же вспомнил, что утром унтер-офицер строго-настрого запретил им признаваться, что они хранят хлеб в сундучках.

– Тогда где же ты его хранишь?

Повисла долгая пауза. Наконец догадка озарила лицо солдата, и он бодро ответил, указывая рукой на товарища:

– В его сундуке, ваше превосходительство.

Генерал Гурко остался очень доволен собой.

Наш полк состоял из шести эскадронов, в каждом из которых 150 солдат, пулеметный расчет, трубачи, обоз и т. д. В общей сложности в полку было 1200 лошадей. У каждой лошади было свое стойло в бесконечно длинной конюшне, одной на три эскадрона. Впечатляющие размеры конюшен я в полной мере осознавал во время дежурства, когда обходил их ночью. В конюшнях дежурило по одному солдату от каждого эскадрона. Солдат сидел за маленьким столиком с горящей лампой. Завидев меня, он вскакивал и докладывал:

– В стойлах такого-то эскадрона все в порядке.

И я шел дальше мимо бесконечного ряда лошадей до следующего поста.

Офицер заступал на суточное дежурство. Ночью он имел право прилечь на диван в музее полка, но не раздеваясь и не снимая сапог. В одно из дежурств я снял сапоги буквально на полчаса, чтобы дать отдых ногам. Как нарочно, командир полка поздно возвращался из гостей и решил заглянуть ко мне. Не обратив внимания, что я без сапог, он предложил пройтись вдоль конюшен. Я шел босиком по снегу, стараясь производить как можно меньше шума, и он так никогда и не узнал, что я нарушил приказ. Когда я наконец вернулся в музей, мои бедные ноги посинели от холода.

Численность полка пополнялась за счет так называемой территориальной системы, то есть каждый полк получал новобранцев из определенных регионов. Одним из таких регионов для нашего полка была Польша, поэтому тридцать процентов наших гусар составляли поляки. Это были польские крестьяне, в основном не говорившие по-русски, поэтому раз в год, осенью, перед нами возникала проблема общения с вновь прибывшими. Несмотря на некоторую схожесть русского и польского языков, они все-таки значительно отличаются друг от друга, что мешает свободному общению русского и поляка. Когда командир эскадрона князь Меньшиков обращался к поляку-новобранцу и не получал ответа, стоявший рядом с командиром унтер-офицер пояснял:

– Он поляк, господин ротмистр.

На что Меньшиков, как правило, отвечал:

– Попугай, казалось бы, птица, а и то говорит по-русски.

Солдат призывали в армию в двадцать один год, и они служили в кавалерии почти четыре года (в пехоте три года). Если в артиллерию и инженерные войска призывали молодых людей из промышленных районов, которые имели некий опыт общения с техникой, то в кавалерии среди новобранцев преобладали крестьяне, умевшие обращаться с лошадьми. Многие из них впервые увидели железную дорогу, когда их везли к нам полк. Поскольку две трети из них были неграмотны и не умели читать карту, то они не представляли, где находится их дом. Если такому новобранцу задавали вопрос, откуда он приехал, то, почесав голову, он неуверенно отвечал:

– Мы? Ну, мы... издалека.

Командир полка распределял новобранцев по всем эскадронам. Проходя вдоль строя будущих солдат, он мелом писал цифру соответствующего эскадрона на сундучках новобранцев. Фланговые эскадроны получали самых высоких и симпатичных новобранцев. Конечно, все унтер-офицеры хотели заполучить или сильных в физическом отношении солдат, или владеющих какой-нибудь полезной профессией. Особое предпочтение отдавалось сапожникам, плотникам и портным. Унтер-офицеры полюбовно договаривались между собой и объясняли новобранцам, как убедить командира, чтобы он определил их в конкретный эскадрон. Обычно просьбу мотивировали тем, что в таком-то эскадроне служит односельчанин. Каждый год кто-нибудь из командиров эскадронов считал, что его обошли при распределении новобранцев, при этом ротмистр Лазарев, командир 4-го эскадрона, всегда чувствовал себя обиженным.

– Всех самых никудышных солдат вечно направляют ко мне, – жаловался он.

При распределении новобранцев учитывался не только рост, но и другие физические данные. Высокие блондины зачислялись в один из пехотных полков; невысокие, темноволосые новобранцы – в лейб-гвардии гусарский полк его величества; высокие темноволосые направлялись к синим кирасирам[15]; курносые отправлялись в лейб-гвардии Павловский полк.

В 1913 году семьдесят три процента населения России было неграмотным; в нашем полку доля неграмотных составляла шестьдесят пять процентов. Гусар не учили ни читать, ни писать; зачастую предпочтение отдавалось именно необразованным солдатам: чтение заставляет задуматься, а солдат не должен думать, он должен выполнять приказ. Резерв для формирования унтер-офицерского корпуса комплектовался из числа грамотных солдат. Их обучали в специальной полковой школе командного состава, являвшейся гордостью полка. В полковую школу попадали также некоторые молодые люди, закончившие университет, а иногда и гимназию. Они служили всего год как простые солдаты. После окончания службы они имели право сдавать экзамены в военную школу, чтобы получить офицерское звание. Некоторые так и поступали. В моем полку большинство кандидатов в офицеры были выходцами из состоятельных московских семей, получивших университетское образование, но это не слишком облегчало их жизнь в армии. Часто можно было услышать, как унтер-офицеры покрикивали на них:

– У вас два диплома, а вы толком не умеете сидеть в седле! Направо, налево, быстрее! Тут вам не университет, здесь головой надо думать.

В полковые разведчики тоже отбирали грамотных солдат. В мое время в каждом эскадроне было двенадцать разведчиков под началом молодого офицера. Первой моей должностью в 1-м эскадроне стала дожность командира разведывательного отделения. Солдаты, отбираемые в разведывательное подразделение, помимо грамотности, как правило, были ловкими, находчивыми, решительными. Я с энтузиазмом взялся за обучение солдат, но в конечном итоге поостыл. Полк поставлял ординарцев для генералов и старших офицеров штаба Московского гарнизона. По традиции это были солдаты 1-го эскадрона, и князь Меньшиков отправлял в штаб моих лучших разведчиков. Свои действия он объяснял следующим образом:

– Они хорошие солдаты. Здесь в полку на них никто не обращает внимания, в то время как в городе их заметят, ребята вызовут восхищение, и все будут одобрительно высказываться о нашем эскадроне.

Каждую весну командующий бригадой генерал Нилов экзаменовал разведчиков. За длинным столом, покрытым зеленым сукном, размещалась экзаменационная комиссия: шесть командиров эскадронов, генерал, командир полка и еще ряд офицеров. Перед комиссией на скамейках рассаживались порядка семидесяти двух разведчиков. Солдаты по очереди подходили к столу и отвечали на вопросы членов комиссии. Умение читать карту являлось одним из основных требований, предъявляемых к экзаменующимся. Год из года генерал Нилов задавал на экзамене один и тот же вопрос. Указав на реку и озеро на карте, он спрашивал:

– Река впадает в озеро или озеро в реку?

– Река в озеро, ваше превосходительство, – не задумываясь, отвечал солдат.

– Значит, воды в озере все прибывает и прибывает, и что дальше?

– Прошу прощения, ваше превосходительство, – тут же исправлялся солдат, – озеро впадает в реку.

– Тогда, значит, озеро постепенно высыхает?

Ни один экзаменатор тоже не знал ответа на этот вопрос. Позже за ужином офицеры пытались найти правильное решение, но вскоре проблема забывалась, и на следующий год этот вопрос опять всех заставал врасплох.

Ежегодно в начале октября в полк прибывало новое пополнение. Новобранцы в крестьянской одежде, длинноволосые, неуклюжие, очень робкие, с застывшей в глазах печалью; некоторые даже плакали. Своим появлением они вносили дисгармонию в стройные ряды нашего полка. Большинство новобранцев не хотели служить в кавалерии. В пехоте был короче срок службы, да и сама служба была легче; не надо было три раза в день кормить лошадей, дважды в день чистить их и обучаться верховой езде. Приезд новобранцев давал возможность старослужащим раз в год от души повеселиться. В каждом эскадроне один из унтер-офицеров собирал вместе прибывших новобранцев и объявлял:

– Кто хочет перейти в пехоту, выйти из строя.

В тот же миг почти все новобранцы делали шаг вперед.

– А, так вы хотите перейти в пехоту? – спрашивал унтер-офицер и отдавал приказ: – Бегом, быстрее, еще быстрее.

Новобранцы бежали все быстрее и быстрее, и деревянные сундучки с личными вещами били их по спине в такт бегу; эскадрон рыдал от смеха, наблюдая за новобранцами.

Через месяц после призыва в армию новички принимали присягу. Во время торжественной церемонии они стояли отдельно от полка. Адъютант зачитывал выдержки из свода воинских законов, в которых говорилось о тех подвигах во время военной службы, за которые жаловались награды. Первоначальный текст присяги, установленной при Петре I, за двести лет мало изменился и в значительной мере устарел. Формулировки некоторых пунктов присяги уже не отражали современной жизни.

Далее адъютант сообщал о наказаниях за преступления, совершаемые преимущественно в военное время, такие как дезертирство и измена. Заканчивая чтение каждого пункта, адъютант особо подчеркивал слова «наказуется смертью».

Затем начиналась сама процедура принятия присяги. Священнослужители, представители всех вероисповеданий: православный священник, мулла, лютеранин, католический священник и раввин – громко и медленно зачитывали текст присяги.

Самую большую группу составляли солдаты, исповедовавшие православие. Обращаясь к ним, православный священник выразительно читал текст присяги:

«Обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом, перед Святым Его Евангелием в том, что хочу и должен Его Императорскому Величеству Самодержцу Всероссийскому и Его Императорского Величества Всероссийского Престола Наследнику верно и нелицемерно служить, не щадя живота своего, до последней капли крови, и все к Высокому Его Императорского Величества Самодержавству силе и власти принадлежащие права и преимущества, узаконенные и впредь узаконяемые, по крайнему разумению, силе и возможности исполнять. Его Императорского Величества государства и земель Его врагов телом и кровью, в поле и крепостях, водою и сухим путем, в баталиях, партиях, осадах и штурмах и в прочих воинских случаях храброе и сильное чинить сопротивление и во всем стараться споспешествовать, что к Его Императорского Величества службе и пользе государственной во всяких случаях касаться может. Об ущербе же Его Императорского Величества интереса, вреде и убытке, как скоро о том уведаю, не токмо благовременно объявлять, но и всякими мерами отвращать и не допущать потщуся и всякую вверенную тайность крепко хранить буду, а предпоставленным надо мною начальником во всем, что к пользе и службе государства касаться будет, надлежащим образом чинить послушание и все по совести своей исправлять и для своей корысти, свойства и дружбы и вражды против службы и присяги не поступать, от команды и знамени, где принадлежу, хотя в поле, обозе или гарнизоне, никогда не отлучаться, но за оным, пока жив, следовать буду и во всем так себя вести и поступать как честному, верному, послушному, храброму и расторопному солдату, надлежит. В чем да поможет мне Господь Бог Всемогущий».

Молодые солдаты хором повторяли за священником слова присяги. Затем каждый подходил к священнику, целовал крест и полковой штандарт и говорил:

– Клянусь!

Рано утром в день присяги солдат учили, как стоять, выходить из строя и что говорить.

Рядовые солдаты не имели отпусков, им даже не просто было получить увольнительные, чтобы сходить в город. По крайней мере, в первые месяцы службы, пока новобранцы не приобретали необходимый внешний вид и манеры, им не позволяли покидать казармы. Только в особых случаях им разрешалось на несколько дней съездить домой; как правило, причиной служила болезнь или смерть какого-то из близких родственников. Меньшиков слыл большим либералом и довольно свободно давал солдатам увольнительные, но при этом не отказывал себе в удовольствии продемонстрировать чувство юмора, весьма своеобразное и непонятное солдатам. Когда гусар, например, просил отпустить его домой, потому что заболела мать, Меньшиков спрашивал:

– Ты что, врач?

Учитывая, что простая крестьянская семья имела доходы ниже среднего, а солдат получал чисто символическое жалованье, немногие могли себе позволить съездить в отпуск. Солдат получал пятьдесят копеек в месяц и несколько дополнительных копеек на нитки и иголки. Помню историю, случившуюся в нашем эскадроне опять же во время инспекционной проверки генерала Гурко. За месяц до этого умер известный старый генерал. Количество эскадронов, сопровождавших похоронный кортеж, зависело от положения, которое занимал умерший. В данном случае за гробом следовала большая часть Московского гарнизона. Было очень холодно. Торжественная процессия двигалась в замедленном темпе, и я жутко замерз, сидя на лошади. В соответствии с предсмертной волей генерала каждый солдат, принявший участие в его похоронах, получил один рубль.

Во время смотра Гурко, как и в прошлый раз, выбрал солдата с глуповатым выражением лица и спросил:

– Ты получаешь какие-нибудь деньги, кроме зарплаты?

– Да, ваше превосходительство, – непроизвольно ответил солдат.

– И что это за деньги? – спросил генерал, предполагая, что солдат говорит о копейках, выдаваемых на нитки и иголки.

Стоявший за спиной генерала унтер-офицер жестами показывал, что пришивает пуговицу. Но солдат не понял намека и, помолчав, ответил:

– За похороны старого генерала.

Рубль было проще запомнить, чем несколько копеек.

Кроме уже упомянутых 2 3/4 фунтов черного хлеба, каждый солдат ежедневно получал 1/4 фунта мяса, чай и сахар. На завтрак был чай с хлебом, в обед щи из квашеной капусты с мясом, на ужин гречневая каша. О таком понятии, как десерт, в русской армии даже не слышали. У каждого солдата была своя тарелка и миска. Многим солдатам это было в диковинку. В русских деревнях вся семья, сидя вокруг стола, обычно ела из одной большой деревянной миски. Мясо, порезанное на маленькие кусочки и брошенное в суп, удавалось поесть разве что раз в неделю. Следуя привычке, солдаты собирались группами по трое-четверо, сливали свои порции в одну большую миску и дружно хлебали из нее. В армии не было никаких врачей-диетологов, но и без них командование прилагало огромные усилия, чтобы отучить солдат от этой привычки, которая оказалась сильнее, чем армия.

Солдаты были хорошо одеты: каждый имел три комплекта формы. Один хранился про запас; второй надевался во время выхода в город, на смотрах и парадах, а третий – в казармах. После 1905 года появились простыни и одеяла, роль которых до этого исполняли шинели. По крестьянской привычке солдаты обматывали ноги портянками, утверждая, что они мягче и теплее, чем носки. Портянки были извечной солдатской проблемой. К такого же рода «вечным» проблемам относились пуговицы; если вы теряли пуговицу, то должны были самостоятельно найти ей замену.

В один из зимних дней 1914 года 1-й эскадрон получил новые шинели. Их разложили в казарме на полу. Процедурой получения шинелей командовал полковник Рахманинов, а мы, офицеры и унтер-офицеры эскадрона, молча наблюдали за его действиями, почтительно стоя сзади. Гражданские портные в благоговейном страхе взирали на представшую перед ними картину: застывших в полном молчании гусаров и группу офицеров во главе с Рахманиновым. Великолепную картину нарушал один маленький, но неприятный штрих: левый фланг солдат располагался перед правофланговым рядом шинелей. Первая же примерка показала, что шинель на четыре дюйма длиннее, чем нужно.

– Идиоты, – закричал Рахманинов (он отличался взрывным характером) на портных, – укоротить шинель!

Один из портных, ничего не соображая от ужаса, вытащил специальные портновские ножницы и обрезал шинель. Следующая шинель – та же картина. Рахманинов обезумел от ярости, и только после того, как были безжалостно обрезаны три шинели, удалось объяснить ему, почему это случилось.

В нашем эскадроне лошади были вороной масти. Вообще масти лошадей в гусарских полках были строго регламентированы, и это старались соблюдать даже в военное время. Итак, в 1-м эскадроне были крупные вороные, во 2-м – вороные в белых «чулках» и с белыми «звездочками» на лбу; в 3-м и 4-м – гнедые; в 5-м – караковые; в 6-м – крупные вороные с отметинами. У драгун были лошади гнедой масти, а у улан гнедые, вороные и рыжие. У трубачей всех полков были лошади серой масти. Несмотря на это, в моем 1-м эскадроне было несколько лошадей с белыми отметинами. Они были настолько хороши, что, стараясь заполучить их, командир эскадрона пренебрег правилами. На время проведения смотров белые отметины закрашивались черной краской. Гусары в синих доломанах и кирпично-красных чакчирах (гусарские штаны прямого покроя со штрипками) с пиками в руках на вороных лошадях являли собой, en masse[16], поразительную картину.

Меньшиков, как любой хороший помещик, любил, чтобы его солдаты и лошади имели здоровый, цветущий вид; лошади 1-го эскадрона заслужили в полку прозвище «киты», такие они были здоровые и упитанные. И дело было не только в хорошей кормежке. Если, к примеру, молодой корнет отдавал приказ взводу пустить лошадей в галоп, к нему тут же подбегал унтер-офицер и объяснял, что по такой-то причине (как правило, абсолютно непонятной) лошади должны идти рысью. В связи с этим у нас возникли определенные трудности в начале войны, но на смотрах мы выглядели потрясающе. Помимо обычной дневной порции: девять фунтов зерна и девять фунтов сена, лошади получали оставшийся у солдат хлеб. Молодые солдаты, не привыкшие у себя дома к ежедневной порции мяса, поначалу ели меньше хлеба, чтобы покормить лошадей. Наши солдаты с мешками из рогожи даже ходили к казармам гренадер за остатками хлеба.

Лошадей для армии покупали по всей России, но многие из наших вороных лошадей прибыли с Дона, где чистокровный, породистый жеребец, если я не ошибаюсь, стоил всего три рубля. Армия покупала все их потомство, четырехлеток, за 400 рублей, что, естественно, было выгодно местным заводчикам. Этих лошадей направляли в один из так называемых резервных полков, которые были не чем иным, как тренировочным лагерем, который поставлял обученных лошадей в разные полки. В этом лагере лошадь проходила годичный курс обучения. Лучшие лошади предлагались офицерам за 450 рублей. Я приобрел своего любимого коня по кличке Москаль из такого специального воинского резерва. Я прошел с ним всю войну, и он служил мне верой и правдой. Я расстался с Москалем через полгода после революции, когда дезертировал из полка, примкнувшего к большевикам. За время службы я несколько раз менял лошадей. У офицера должно было быть, как минимум, две лошади. Из всех остальных лошадей я запомнил гнедого по кличке Жук, который традиционно являлся лошадью командира эскадрона. Я получил его по наследству, когда стал командовать эскадроном, в котором начинал службу в качестве корнета.

Всем лошадям, закупленным армией в течение одного года, давали клички, начинавшиеся с одной и той же буквы. Буквы следовали в алфавитном порядке, поэтому, зная кличку лошади, можно было определить год ее приобретения. Лошади служили восемь лет, а затем продавались с аукциона; к тому времени им было двенадцать лет. Но поскольку многие молодые лошади не подходили для службы, были лошади, которые оставались в армии более восьми лет, поэтому ежегодно перед аукционом им меняли клички. В 1-м эскадроне к началу войны было три двадцатилетние лошади, причем одна из них, жеребец по кличке Вист, оставалась все еще сильным конем.

Многие крестьяне близлежащих деревень, как и московские извозчики, имели лошадей, прежде служивших в нашем полку. Всякий раз, когда на глаза попадалась вороная лошадь, казалось, что на ней некогда скакал гусар.

В пожарном депо нашего района тоже были вороные лошади, но это были тяжеловозы, которых сложно перепутать с кавалерийскими лошадьми. Правда, однажды пожарные привели всех в замешательство. Это произошло еще до моего зачисления в полк. У тыловой службы выдался тяжелый месяц: пришлось доставлять сено, закупленное полком в подмосковных деревнях. Лошади устали, отощали и выглядели не слишком презентабельно. Но тут неожиданно объявили о проведении смотра. Тогда предприимчивый начальник тыловой службы решил позаимствовать лошадей в пожарном депо, и, ко всеобщему удивлению, тяжеловозы промчались во весь опор.

– Я никогда не видел таких обозов! – в восторге воскликнул генерал.

Вестовые заботились о лошадях так же хорошо, как выполняли свои прямые обязанности в качестве рядовых. Офицеры оплачивали им эту дополнительную работу. У меня был вестовой по фамилии Кауркин. Он отлично заботился о лошадях и отличался полным отсутствием воображения, что приводило к исключительной, совершенно неоправданной храбрости. Как-то во время войны наш эскадрон спешился и двинулся вперед, оставив лошадей под присмотром солдат. Немцы заметили лошадей и ударили шрапнелью. Услышав выстрели, мы бросились назад к лошадям. Под вражеским огнем по полю бегали солдаты, пытаясь догнать вырвавшихся лошадей. Только мой Кауркин спокойно стоял на том же месте, где я его оставил, держа в поводу лошадей, и смеялся до слез. Ему было смешно наблюдать, как унтер-офицер бегает, спотыкаясь и падая, а солдаты, потерявшие сразу трех лошадей, впали в панику. Он никогда не опасался за собственную жизнь; в его деревянной башке просто не рождались подобные мысли.

У каждого офицера, помимо вестового, был денщик, состоящий при офицере в качестве казенной прислуги. Мой денщик, Куровский, жил в моей квартире. Он был поляком, красивым, вежливым, к которому я был сильно привязан. Услышав звонок, он, прежде чем открыть дверь, надевал белые перчатки; полагаю, этот маленький штрих говорит о многом.

Жизнь солдат в московских казармах была, по меньшей мере, однообразной: ежедневная кормежка и чистка лошадей; занятия верховой ездой; строевая подготовка; тренировки с шашками и пиками; упражнения в стрельбе; изучение воинского устава, и никаких развлечений, кроме более разнообразного меню и пива в годовщину полка, в день рождения эскадрона, на Рождество и Пасху.

Однако командование понимало, что необходимо организовывать что-то вроде вечеров отдыха. Может, песенные вечера. Из всех проектов мне запомнилась только ходившая в то время шутка об одном унтер-офицере, который после вечерней переклички приказал:

– Иванов, шаг вперед. А теперь танцуй, пой, веселись, ты, сукин сын!

Лето вносило изменения в однообразную казарменную жизнь; порядка четырех месяцев полк проводил в лагерях и на маневрах. Кавалеристы размещались в деревнях, по три-четыре солдата в доме. Солдат устраивала такая жизнь; они чувствовали себя как дома, к тому же создавалась некая иллюзия свободы.

Осенью, незадолго до прибытия нового пополнения, солдаты, у которых закончился срок службы в армии, отправлялись домой. Отслужившие свой срок пехотинцы часто оказывались в одном поезде с кавалеристами. Как-то я сопровождал группу гусар, веселых и слегка выпивших. Когда мы пришли на станцию и вышли на перрон, на другом конце перрона появилась небольшая группа наших гренадер.

– Пехота, прекрати поднимать пыль! – заорали мои гусары (пехотинцы постоянно обвиняли кавалеристов в том, что они поднимают пыль).

В тот же момент завязалась драка. Но буквально через несколько секунд распахнулась двери вокзала, ведущие на платформу, из которых выскочили жандармы, очевидно готовые к подобным инцидентам. Они быстро успокоили скандалистов и тут же засунули ошеломленных солдат в поезд. С этого момента солдаты находились «в резерве».

Солдаты, не отслужившие полный срок по какой-либо причине, например по инвалидности, не зачислялись в резерв после увольнения из армии, а считались как «вернувшиеся в первоначальное состояние»; формулировка, вызывавшая всеобщее изумление.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.