В СТЕНАХ ШКОЛЫ Инга Шалли

В СТЕНАХ ШКОЛЫ

Инга Шалли

Быть частью движения!

Как-то утром, входя в школу, я услышала, как одна девочка говорила другой: «А ведь Гитлер только что возглавил правительство». Радио и газеты провозглашали: «Теперь в Германии наступят улучшения. У руля государства встал Гитлер».

Так впервые политика вторглась в нашу жизнь. Хансу в это время было пятнадцать лет, Софии — двенадцать. Часто мы слышали разговоры об отечестве, товариществе, народном сообществе и любви к родине. Все это производило на нас большое впечатление, и мы с энтузиазмом прислушивались к тому, о чем говорилось в школе и на улице. Мы действительно любили свою родину — леса, большие реки и сохранившиеся остатки древних сооружений, заметных тут и там среди фруктовых садов и виноградников. Мы привыкли к запаху болот, испарениям, исходившим от земли, к вкусу яблок — вот с чем ассоциировались наши представления о родине. Каждая пядь ее была нам очень дорога и хорошо знакома. Отечеством же была родина всех людей, говоривших на одном языке. Мы любили отечество, но вряд ли сказали бы, за что. Раньше мы об этом и не говорили. Теперь же это слово было написано огромными сияющими буквами на небесах. А Гитлер, о чем мы слышали на каждом шагу, хотел принести стране величие, счастье и хорошую жизнь. Он хотел обеспечить всех работой и хлебом и не намеревался почивать на лаврах, пока каждый немец не станет независимым, свободным и счастливым в своем отечестве. Мы считали эти намерения хорошими и были твердо настроены оказывать в этом посильную помощь. Но было и еще одно явление, которое воздействовало на нас с мистической силой, притягивая нас к себе, — марширующие колонны молодежи с развевающимися знаменами, с устремленными вперед взглядами, с музыкой и песнями. Разве это ощущение товарищества не было просто великолепным и ошеломляющим? Поэтому неудивительно, что все мы — Ханс, София и все остальные — вступили в гитлерюгенд.

Мы были там душой и телом, не понимая, почему отец не разделяет ваших восторгов. Даже наоборот, он был против этой молодежной организации и как-то к слову сказал:

— Не очень-то верьте им, это — волки, дикие бестии, которые используют в своих корыстных целях немецкий народ.

Что же касалось Гитлера, то отец считал его своего рода гамаюнским крысоловом, который игрой на свирели увлекал за собой ребятишек на погибель. Но слова отца оказались брошенными на ветер, и его попытка удержать нас была отвергнута нашим неудержимым энтузиазмом.

С товарищами по гитлерюгенду мы ходили в дальние походы по родным швабским Альпам.

Самое деятельное участие принимали мы и в многочисленных маршах. Они требовали довольно больших усилий, но мы с энтузиазмом воспринимали их, несмотря на утомительность. Разве неудивительно было приобрести нечто общее, новых друзей среди ребят, которых мы прежде даже не знали? По вечерам мы собирались в пещере, кто-нибудь что-либо громко читал или же мы пели, играли в различные игры, а то и принимались за физическую работу. Нам говорили, что мы должны жить для великих дел и свершений. Нас воспринимали вполне серьезно, хотя и своеобразно, что придавало дополнительную душевную энергию. Мы считали себя членами большой сплоченной организации, которая охватывала всю молодежь, начиная с десятилетних ребятишек и до вполне совершеннолетних. Мы чувствовали себя частицей некоего процесса движения, формирующего личности из массы народа. Отдельные явления, как нам казалось противоречившие здравому смыслу и производившие тягостное впечатление, должны были, по нашему мнению, исчезнуть сами по себе. Однажды, когда мы разместились для отдыха в палатках после длительной велосипедной прогулки под необычно ярким звездным небом, одна пятнадцатилетняя одноклассница сказала совершенно неожиданно:

— Все было бы хорошо, но вот историю с евреями я абсолютно не понимаю.

Лидер среди наших девочек тут же отреагировала на эти слова, произнеся назидательно, что Гитлер, мол, знает, что делает, и в интересах великого дела необходимо принимать как должное и то, что может казаться непонятным и даже непостижимым. Одну из нас не удовлетворил такой ответ, ее поддержали еще несколько девочек, и в их словах явственно слышалось мнение родителей. Наступила ночь, и все, несмотря на возбуждение, уснули, так как сказывалась усталость. Следующий день был наполнен веселыми приключениями и прошел просто чудесно, так что вечерний разговор был на какое-то время забыт.

В своих группах мы чувствовали себя близкими друзьями. И такое товарищество воспринималось великолепно.

Ханс выучил довольно много народных песен, и его друзья с удовольствием слушали их в его исполнении под гитару. Наряду с немецкими, он знал песни различных стран и народов. Русские и норвежские песни, проникнутые грустью, а порой и унынием, звучали особенно восхитительно. В них говорилось о душе и окружавшем мире этих народов.

Через некоторое время с Хансом произошла разительная перемена: он уже не был прежним беззаботным парнем, что-то нарушило его душевное равновесие. Но это не было влияние отца, так как на его слова он попросту не реагировал. Это было что-то другое. Как оказалось, наш руководитель сказал ему, что он поет запрещенные песни. Когда же он рассмеялся в ответ, ему пригрозили дисциплинарным наказанием. Почему же ему не разрешали петь эти прелестные песни? Только потому, что они принадлежали другим народам? Понять этого он не мог, и это действовало на него угнетающе.

Как раз в то же время ему поручили специальное задание: он должен был нести знамя своей группы на выступлении в честь партийного съезда в Нюрнберге. Его очень обрадовало такое доверие. Когда же он возвратился, мы с трудом поверили своим глазам. Он выглядел очень усталым, а на лице отражалось большое разочарование. Мы не ожидали услышать от него какие-то объяснения и все же узнали, что молодежное движение, которое представлялось ему идеальным, в действительности оказалось совершенно иным. Присущие ему муштра и единообразие проникали во все сферы личной жизни. А он всегда полагал, что каждый мальчик должен развивать данный ему талант. В его бесхитростном воображении и в личном мировосприятии каждый член организации должен был обогащать свою группу. Однако в Нюрнберге все делалось по единому образцу. Разговоры о лояльности шли день и ночь. Но о какой лояльности могла идти речь, если нельзя было быть честным по отношению к самому себе?.. Боже мой! В душе Ханса происходил явный сдвиг.

Вскоре после этого он пришел домой, столкнувшись с еще одним запретом. Один из молодежных руководителей отобрал у него книгу его любимого писателя Стефана Цвейга[48], которая была, как ему сказали, запрещена. Почему? Ответа не последовало. Нечто подобное он слышал и о других немецких писателях, книги которых очень любил. Цвейг был даже вынужден бежать из Германии, так как проповедовал пацифистские идеи.

Все это вело к открытому разрыву.

Незадолго до этого Ханса назначили знаменосцем. Вместе с ребятами своей группы он собственноручно изготовил великолепный флаг с неким мифическим существом в середине. Флагу придавалось особое значение: его предполагалось вручить самому фюреру. Мальчишки принесли клятву этому флагу, который воспринимали как символ своего товарищества. Но однажды вечером, когда было назначено построение в связи с ожидавшимся прибытием какого-то высокого начальства, произошло нечто непредвиденное. Визитер неожиданно потребовал отдать ему флаг, добавив:

— Вам не нужен специальный флаг. Пользуйтесь флагами, предназначенными для всех.

Ханс был обескуражен. С каких это пор? Разве руководитель отряда не знал, какое значение имел этот флаг для группы? Разве флаг не был чем-то большим, нежели просто куском материи, который можно менять по чьей-то прихоти?

С флагом в этот раз стоял один из ассистентов Ханса, двенадцатилетний паренек. Приезжий руководитель снова потребовал отдать ему флаг, но знаменосец стоял неподвижно. Ханс знал, что происходило в душе парнишки, и понимал, что флаг он не отдаст. Когда же визитер в третий раз угрожающим тоном потребовал отдать ему флаг, Ханс потерял контроль над собой, вышел из шеренги и, подойдя к нему, ударил по лицу. Больше он не был знаменосцем.

(Шолль Инга. Белая роза. Франкфурт, 1961.)