Русь XIII столетия в книге Дж. Феннела
Русь XIII столетия в книге Дж. Феннела
Обратимся еще раз к истории: она — ключ к пониманию народов.
П. Я. Чаадаев
Книга видного английского слависта профессора Оксфордского университета Джона Феннела рассказывает об одном из самых трудных столетий в истории средневековой Руси. XIII век — это эпоха раздробленности, междукняжеских усобиц, опустошительного монгольского нашествия и предусмотрительно мудрой, но противоречивой политики Александра Невского. В XIII столетии будущее Руси еще не определилось, поэтому историки нередко минуют этот трагический век, считая его «маловажным для разума» (Н. М. Карамзин) [1]. Однако разве «маловажно» для исторического самосознания народа оценить уровень развития страны накануне монгольского нашествия, понять роль ордынского ига в становлении национальных особенностей — в области государства и права, экономики, общественного сознания, разве «маловажно» определить причины и условия, заставившие северо-восточные княжества вступить на путь объединения, но изолировавшие от этого процесса Южную Русь?
Надеемся, что читателям будет интересно познакомиться с тем, как представляют историю нашей страны за ее пределами — в англоязычном мире. Книга профессора Дж. Феннела полно представит исследовательские возможности традиционной западной медиевистики и приоткроет дверь не только в творческую лабораторию английского историка, но и в ту «мастерскую», где создаются британские стереотипы русского прошлого и советского настоящего. Мы хотим лучше понимать друг друга, но дорожим не беглым знакомством, а глубоким взаимным знанием, закрепленным опытом истории.
«Прежде чем изучать историю, — утверждал известный английский ученый Э. Карр, — изучите историка…» [2] Джон Феннел принадлежит к поколению, чей призывной возраст пришелся на вторую мировую войну. Он родился 30 мая 1918 г. Выпускник Рэдли и воспитанник Тринити-колледжа в Кэмбридже, одного из наиболее аристократических учебных заведений Англии, Феннел прослужил в британской армии с 1939 по 1945 г. Лишь после войны он стал помощником доцента по русскому языку в Кэмбриджском университете (1947–1952), лектором и главой отделения славянских языков в Ноттингеме (1952–1956), затем лектором по русскому языку в Оксфорде (1956–1967), где в 1967 г. был удостоен звания профессора. С 1968 г. является членом Нового колледжа в Оксфорде. Одновременно с этим он преподавал в Гарвардском университете (США) в 1963–1964 гг., в Беркли (штат Калифорния) в 1971 и 1977 гг., в Вирджинском университете — в 1984 г. В 1964–1967 гг. историк являлся членом Университетского совета Англии [3]
Преподавательская деятельность не исчерпывает университетской работы профессора Феннела. В 1975 г. он выступил одним из организаторов Третьего международного конгресса историков средневековой Руси, состоявшегося в Оксфорде. Несколько лет Феннел входил в состав редколлегии «Ежегодника по истории Восточной Европы», наиболее авторитетного буржуазного периодического издания по истории стран Восточной Европы, и в первую очередь — Советского Союза. С 1968 г. он возглавляет редколлегию (в нее входят также Дж. Симмонс и Р. Эути) новой серии «Оксфордских славянских записок», известных многочисленными публикациями материалов по истории России XVI–XVII вв. [4]С 1973 г. Феннел вместе с Л. Мюллером (ФРГ) и А. Поппе (ПНР) — соиздатель непериодического историко-библиографического сборника «Средневековая Русь» (вышло 5 томов), призванного координировать работы по этой тематике во всем мире и информировать зарубежных исследователей обо всех новинках[5]. В соответствии с этим замыслом Дж. Феннел активно участвует в библиографических разделах издания с рецензиями на книги и статьи и аннотациями статей и рецензий [6].
Круг научных интересов Феннела необычайно широк — от Александра Невского до Александра Пушкина. Издатель и исследователь стихов великого русского поэта, Дж. Феннел одновременно является автором незавершенной пока серии монографий (отсутствует исследование 1360–1440 гг.) о средневековой Руси — книг «Иван Великий Московский» (1961), «Возвышение Москвы» (1969) и «Кризис средневековой Руси» (1983).
Европейская историческая наука первых послевоенных лет находилась под несомненным влиянием той огромной роли, которую сыграл Советский Союз в разгроме фашизма и освобождении народов Европы от его гнета. Решительно пересматривались схемы развития Восточной Европы, сложившиеся между Октябрьской революцией и второй мировой войной, схемы, в выработке которых активное участие принимали русские эмигранты (особенно представители евразийской школы во главе с Г. В. Вернадским). Историки Европы, в том числе и немецкие, сделали крутой поворот в оценке русско-германских отношений средневековья (Фр. Рериг, П. Иоханзен), связей России с другими странами (Т. Виллан, Э. Амбургер и др.). Понемногу пересматривалась и концепция внутриполитического развития Руси. Создавался новый фундамент для изучения истории нашей страны за рубежом: с лихорадочной быстротой в научный оборот западных историков входили переводы основных памятников литературы и права (Повесть временных лет, Судебник 1497 г. и др.). а также иностранных источников о России. В Англии этот процесс шел несколько медленнее: сказывался присущий стране традиционализм и прочные позиции эмигрантской литературы. Однако новое поколение историков формировалось в атмосфере повышенного внимания к проблемам развития славянских стран — это обещало общее изменение интересов и тона английской историографии.
Первая научная статья Дж. Феннела была опубликована в 1951 г. [7]Оперируя установившимися историографическими категориями — представлением о двух противоположных лагерях в русском монашестве конца XV в. (последователей Иосифа Волоцкого — иосифлян и последователей Нила Сорского — «нестяжателей», или заволжских старцев), — автор предпринял попытку показать взаимные отношения этих монашеских «партий» с новгородско-московскими еретиками (так называемая ересь «жидовствующих»). Феннел, как и его предшественники (А. С. Архангельский)[8], настаивал на близости позиций еретиков и заволжских старцев, обусловленной общим для них критическим отношением к Священному писанию и преданию. Этот тезис рожден русской либеральной историографией 70-х годов XIX в. и вряд ли отражает действительное положение дел: пресловутый «критицизм» Нила Сорского не следует преувеличивать[9], и «нестяжателей» безусловно отличало от еретиков признание института монашества [10].
Однако статья 1951 г. не исчерпывается повторением историографических общих мест: она написана с учетом исследования Г. В. Вернадского (1933)[11], объяснившего влиянием еретиков перемены во внешней политике Ивана III. Феннел, восстанавливая связующие звенья возможной фамильной близости между учеником Нила «нестяжателем» Вассианом Патрикеевым и еретиком Федором Курицыным, сделал попытку найти прямые политические мотивы идейной борьбы конца XV столетия — впоследствии этот подход привел автора к несомненной удаче в трактовке «династического кризиса» 1497 г. и получил развитие в новейших работах английских ученых (Дж. Хоулетт)[12].
Избрав своей темой политическую борьбу в последние годы жизни Ивана III, Феннел наметил путь, который потребовал от него долгой работы и дал нам его лучшие книги. Он станет историком «Московской» Руси, он будет искать зародыши этого политического организма в потемках феодальной анархии и затем следить, как Москва собирает вокруг себя северо-восточных князей. Проблема централизации — это по-иному сформулированная проблема власти, и Феннел в 1955 г. издает том переписки Ивана Грозного с Андреем Курбским[13], где сам русский царь говорит на понятном европейскому читателю языке политических интересов.
Издание 1955 г. открывает читателю Феннела — археографа и текстолога. Пять посланий Курбского и второе послание Грозного он воспроизводит по превосходному изданию Г.З. Кунцевича 1914); а первое послание Ивана IV в публикации Феннела передает текст трех списков — двух по изданию Я. С. Лурье(1951) [14]и одного по изданию Кунцевича [15]. Впрочем, привлекаются не все разночтения, а лишь те, которые «проясняют текст»; издание снабжено безукоризненным английским переводом грамот и публикацией отрывков из сочинений Григория Богослова, Дионисия Ареопагита и Цицерона, на которые ссылались Иван Грозный и его оппонент. Дотошный английский читатель может свериться с источниками посланий Грозного и Курбского, но главная цель издания — взглянуть на Русское государство XVI столетия и с монаршего трона, и издали, из-за литовского рубежа, где скрывался от царского гнева опальный Курбский.
Тогда же Дж. Феннел обнаружил и другую сторону своего дарования — умение синтезировать и обобщать. Им был написан раздел «Россия 1520–1559 гг.» в «Кэмбриджской новой истории»[16], увидевший свет в 1958 г. Здесь автор показал первые результаты освобождения Руси от иноземного ига, проследил основные этапы территориального роста «Московского государства», охарактеризовал поместную систему, сложившуюся к этому времени, дал очерк экономических проблем развития страны, подчеркивая при этом собственный, оригинальный путь русской истории.
Первая монография Дж. Феннела — «Иван Великий Московский» (1961) получила высокую оценку в нашей стране и за ее пределами [17]. Книга внешне напоминает научную биографию главного героя: ее действие начинается 22 января 1440 г. — в день рождения будущего великого князя «всея Руси» Ивана III Васильевича и завершается днем его смерти — 27 октября 1505 г. Между этими датами — история становления Русского государства, в первую очередь внешнеполитическая история, основанная на критическом анализе материалов русских летописей, польских хроник и дипломатических документов. Воссоздавая сложный процесс приращения государственной территории Руси, Феннел описывает формирующуюся державу как огромное войско и основные направления политики обозначает терминами военной истории: «южный фланг» (отношения Руси с Крымским ханством), «Казанская кампания» (Москва и Казанское ханство в 60-х годах XV в.).
Наиболее яркие страницы книги, не потерявшие и ныне своей научной актуальности, посвящены русско-литовским отношениям: переговорам о заключении брака дочери Ивана III Елены[18] и литовского великого князя Александра, процедуре венчания, титулатурным дипломатическим спорам начала XVI в. Жаль, что автор не связал их с аналогичными спорами 1494–1499 гг., что помогло бы понять причины казней 1499 г. Впрочем, в приложении к книге он вполне верно трактовал расстановку политических сил во время кризиса 1497 г. и событий 1499 г., предвосхитив утвердившуюся ныне точку зрения на отсутствие связи опал 1499 г. и династического кризиса. Вероятно, под влиянием Г. В. Вернадского Дж. Феннел пишет об «освобождении» Руси от ордынского ига в 1480 г. именно так, в кавычках, и само иго оценивает лишь как «вассальные отношения». В книге 1961 г. нет раздела о духовной жизни и культуре Руси; не изучая этой темы, автор утверждает, будто вторая половина XV в. на Руси — время «культурной депрессии» и «духовного бесплодия» [19], что никак не согласуется c нашим представлением о стремительном строительстве новой русской культуры в последние годы жизни Ивана III — достаточно назвать живопись Дионисия или публицистику Иосифа Волоцкого.
Книга, снабженная общим обзором роста Московского княжества и его превращения в Русское государство («Руссию» по терминологии конца XV — начала XVI в.), вводила англоязычного читателя в атмосферу борьбы Московского княжества и Русского государства и за освобождение от иноземной зависимости (при этом автор правильно отрицал какую-либо роль Софьи Палеолог в этом), и за равное с другими европейскими державами право участвовать в решении общеевропейских проблем (в этой связи важны сведения о русско-османских контактах конца XV в.). Она вышла почти одновременно с фундаментальной монографией Л. В. Черепнина «Образование Русского централизованного государства в XIV–XV вв.» (1960) и хронологически как бы продолжала труд Л. В. Черепнина. Работа Дж. Феннела имела огромное значение для зарубежного читателя, показывая и новейшие достижения советской исторической науки, демонстрируя более высокий уровень исследования и обобщения, чем был достигнут Г. В. Вернадским.
Феннел не хранил постоянной верности средневековью. В 1964 г. он издал избранные стихотворения Пушкина со своим вступлением и прозаическими английскими переводами [20]. «Открытие» Пушкина для зарубежного читателя произошло очень поздно, пожалуй, лишь в последние послевоенные десятилетия. Произведения величайшего из национальных поэтов России с трудом поддавались переводу[21]. Недаром и Феннел не решился дать стихотворные переводы, а позднее показал некоторые трудности, связанные с переложением Пушкина на английский [22]. И тем не менее следует высоко оценить усилия Дж. Феннела по пропаганде русской культуры.
Параллельно с работой над Пушкиным продолжалась и археографическая деятельность Дж. Феннела. В 1965 г увидела свет «История о великом князе московском» А. М. Курбского[23] как продолжение публикации переписки Грозного с Курбским. Принципы издания те же, что и в «Переписке», — параллельное воспроизведение русского текста (по лучшему изданию Г. 3. Кунцевича) и английского перевода, обстоятельные комментарии «темных мест» текста «Истории», указание источников сообщаемых автором сведений и, наконец, биографические данные об упоминаемых Курбским лицах (при этом Феннел, как всегда, широко привлекает труды советских специалистов по истории опричнины и времени правления Ивана Грозного — С. Б. Веселовского, А. А. Зимина, В. Б. Кобрина, И. И. Смирнова, П. А. Садикова, М Н. Тихомирова и др.). Характеризуя Курбского как представителя боярской аристократии, Феннел призывает пользоваться его данными с большой осмотрительностью, так как нет уверенности в точности информации Курбского, получившего боярский титул лишь в 1556 г., а с 1558 г. активно участвовавшего в Ливонской войне (это опасение следует отвести: Курбский вполне мог находиться в столице в долгие месяцы между отдельными кампаниями). Более существенно другое наблюдение издателя английского перевода «Истории» — об умышленном сгущении красок опальным князем затем, чтобы исключить возможность избрания русского царя на польский трон в 1573 г.
К чести Дж. Феннела, это издание 1965 г. — последняя научная публикация «Истории», подводящая итог изучению записок Курбского. В том же 1965 г. А. А. Зимин писал о необходимости подготовки нового советского издания «Истории» [24], однако его до сих пор нет.
Полемика по поводу подлинности «Слова о полку Игореве», начатая исследованиями французского слависта А. Мазона (1940) [25] и советского историка А. А. Зимина (1964)[26], разделила славистов всего мира на два лагеря: одни придерживались традиционной точки зрения и датировали «Слово» XII в. или даже 1185–1187 гг., другие относили этот памятник к более позднему времени — вплоть до XVIII в. Важнейшее место в обсуждении занимал и занимает поставленный Р. О. Якобсоном (1952)[27] вопрос о взаимоотношениях «Слова» с Ипатьевской летописью, южнорусским сводом, составленным около 1200 г., а также с «Задонщиной», повествующей о Куликовской битве и возникшей в начале XV в. Д. С. Лихачев (1962, 1964, 1967) сформулировал гипотезу, в которой текстуальные совпадения этих памятников объясняются влиянием «Слова» на Ипатьевскую летопись и на «Задонщину»[28]. Иную точку зрения вслед за А. А. Зиминым высказал Дж. Феннел (1968)[29]: «Задонщина» и Ипатьевская летопись повлияли на «Слово», и в таком случае «Слово» могло возникнуть не ранее XV–XVI в., — именно по этой причине статья о «Слове», написанная Феннелом для учебника «Ранняя русская литература» (1974), была помещена в книге после очерка литературы XVI столетия[30].
Впоследствии, возможно, под влиянием полемического выступления Д. С. Лихачева (1969) [31], Дж. Феннел несколько изменил свою позицию: в книге «Кризис средневековой Руси» (1983) он относит «Слово» к XIII столетию или к более позднему времени.
Тема следующей книги Дж. Феннела — «Возвышение Москвы»(1969) — сформулирована как аналитическая, требующая исследования исторических альтернатив, выявления логики сложно сопряженных социально-экономических, политических и конфессиональных процессов. Хронологические рамки монографии — 1304–1359 гг. Первая дата — это прекращение верховенства владимирских князей и начало соперничества Москвы с Тверью. Вторую дату автор обосновывает целым рядом причин, заключенных во внутренней истории Северо-Восточной Руси (собирание территории и начало слияния Московского и Владимирского княжеств, смерть великого князя Ивана II Красного), в изменениях политического строя Золотой Орды (начало «великой замятии» междоусобицы в Сарае) и в новом характере русско-ордынских отношений (прекращение самостоятельной политики суздальских князей, опиравшихся на иноземное господство). Второе из предложенных обоснований несомненно, но первое и третье не вполне корректны. Подлинной гранью в истории Северо-Восточной Руси и русско-ордынских отношениях стали не события 1359 г., а «тверская война» (1375) и битва на Куликовом поле (1380).
Автор, не удовлетворенный общим очерком истории Руси ХШ — XIV вв., принадлежащим перу Г. В. Вернадского (1953) [32], ставит своей целью детально изложить политическую историю на основании первоисточников — русских летописей и княжеских духовных и договорных грамот. Ограничение сферы исследования политическими событиями как будто оправдано тем, что все другие стороны средневековой русской истории недостаточно документированы. Феннел ссылается на мнение Г. Е. Кочина о «катастрофическом» состоянии источников по истории сельского хозяйства XIII — начала XVв[33]. Однако при том же «катастрофическом» состоянии были написаны и книги М. Н. Тихомирова, Л. В. Черепнина, а через год после «Возвышения Москвы» вышли в свет «Очерки русской культуры XIV–XV веков», содержащие всестороннюю характеристику различных областей жизни средневекового общества, в том числе и сельского хозяйства [34].
Отказ Дж. Феннела от использования актовых (в том числе и берестяных) и археологических материалов резко сужает его источниковую базу, а соответственно и возможности исследования. Ограничение сферы исследования по преимуществу летописными данными обрекает автора на беспомощность в той ситуации, где основной источник (летопись) прибегает к формуле умолчания или по иной причине опускает известие. Восполнить лакуну можно лишь при помощи реконструкции, т. е. процедуры, требующей знания законов построения средневекового текста и частично опирающейся на внеисточниковое знание. Феннел, ограничивая свои возможности критическим пересказом летописи, вынужден ставить на место умалчиваемого факта любое известие, пусть даже менее достоверное или вовсе сомнительное, лишь бы не оказаться перед зияющей пустотой незнания (так, в книге 1983 г. он прибегает к неясным по происхождению восполняющим свидетельствам В. Н. Татищева).
Анализ политической ситуации требует от Феннела учета множества факторов, обусловивших возвышение Москвы. Классификацию этих факторов автор пытается построить иерархически, ссылаясь на Э. Карра[35], писавшего об «иерархии причин» при объяснении истории. Однако в феннеловской иерархии явное предпочтение отдается фактам политической борьбы. Возрождая тезис Н. М. Карамзина («Москва обязана своим величием ханам»), в советской историографии частично разделявшийся В. Т. Пашуто[36], Феннел полагает, что система «контроля» со стороны татар определяла позиции и авторитет русских князей Вторым решающим фактором, по мысли Феннела (и в данном случае неоригинальной), была церковь, выступающая на стороне великих князей владимирских и пользовавшаяся льготами ханов. Ордынскую политику, как считает Дж. Феннел, направляло враждотворное желание поддержать слабого князя против сильного, в том числе и московских князей против Литвы. Автор, вслед за «евразийцами», явно преувеличивает влияние политики Литовского княжества на позицию ордынских ханов по отношению к таким крупным государственным образованиям, как Московское и Тверское княжества. Тверь в XIV в. ориентировалась исключительно на Литву, а уже это обстоятельство действительно оказало воздействие на политику ханов. Вообще идея о ведущей роли русско-литовских отношений для складывания политической ситуации на Востоке Европы, правильная для второй половины XV в., представляется некоторым преувеличением для первой половины XIV в.
В 1973 г., по прошествии 18 лет после издания Дж. Феннелом первого послания Курбского, английский историк вновь вернулся к этой теме в связи с полемикой, разгоревшейся вокруг грамоты Курбского. Американский историк Э. Кинан (1971)[37] обнаружил совпадения отдельных фраз послания Курбского, написанного в 1564 г., с двумя сочинениями («Жалоба» и «Плач») каменецподольского монаха Исайи, одно из которых («Плач») датировано 1566 г. Американский ученый выдвинул сенсационное предложение, будто послание Курбского было задним числом скомпилировано из сочинений Исайи в 20-х годах XVII в. и поставил под сомнение подлинность всей переписки Грозного с Курбским. Советский историк Р. Г. Скрынников (1973) предложил иное толкование наблюдениям Кинана: он не признал сходства послания Курбского с «Плачем» Исайи, датировал «Жалобу» 1562 г. и ее совпадения с посланием Курбского 1564 г. объяснил заимствованием Курбского у Исайи[38]. Дж. Феннел в 1973 г. опубликовал развернутую рецензию на книгу Р. Г. Скрынникова, где разобрал аргументы, выдвинутые в защиту подлинности послания Курбского. Английский профессор не согласился с доводами Скрынникова, но категорически отверг и текстологические построения Кинана [39]. Это своевременное выступление значительно повысило научный уровень дискуссии; наблюдения Феннела-текстолога были использованы в последующих работах советских ученых[40]. Недавно Б. Н. Морозовым был обнаружен неизвестный список первого послания Курбского, близкий к тому списку, которому Кинан отводил особое место в истории текста послания, однако датирующийся не 20—30-ми годами XVII в., как другие сборники, содержащие переписку Грозного и Курбского, а концом XVI столетия[41]. Находка Б. Н. Морозова окончательно опровергает аргументы Э. Кинана и дает новый материал для применения строгого текстологического анализа как раз в том направлении, которое было намечено Дж. Феннелом.
Занятия русским средневековьем были прерваны осуществлением двух начинаний Дж. Феннела, связанных с его постоянным интересом к русской литературе. В 1973 г. в сборнике, посвященном десяти великим русским писателям, английский историк опубликовал статью об А. С. Пушкине. Интересна его оценка пушкинской трагедии «Борис Годунов», тема которой, по его мнению, — «гибель старого порядка, конец первой фазы в истории Московии, драматическая конфронтация Востока и Запада». Значение пушкинской трагедии Феннел оценил очень высоко: «Впервые в русской литературе… явился драматург, способный вдохнуть жизнь в трагедию, и историк, который понял, что история — это не ряд событий, определяемых исключительно волей или капризом личности, но цепь явлений, управляемых законами, существование которых он чувствовал, но природу которых он не изучал» [42].
В 1974 г. Дж. Феннел совместно с Э. Стоуксом издали учебник «Ранняя русская литература» [43], в котором Феннелом были написаны четыре главы: о литературе киевского периода, «татарского» времени, XVI столетия и, наконец, о «Слове о полку Игореве». В этом собрании этюдов о наиболее важных жанрах литературы и отдельных памятниках, как аттестуют авторы свое пособие, отсутствуют хождения, летописи. Для киевского периода наиболее важна житийная литература, представленная «Повестью об убиении Бориса и Глеба», «Житием Феодосия Печерского», гомилитическая (проповедническая) литература и «Поучение Владимира Мономаха». В «Житии Александра Невского» и «Слове о житии Дмитрия Ивановича», относящихся к «татарскому» периоду, Феннел усматривает характерные черты светских воинских повестей и называет первое из них полусветским агиографическим сочинением, полужитийной биографией. Автор подчеркивает тесную связь митрополита Кирилла II с написанием этого сочинения, целью которого было противопоставить культ Александра Невского претензиям тверских князей на владимирский престол в 80-е годы XIII в. Пособие дает некоторое общее представление о публицистической литературе XVI в., сочинениях Нила Сорского, Иосифа Волоцкого и Вассиана Патрикеева, не выходящее, впрочем, за рамки основных общепринятых к тому времени в советской литературе понятий, пересмотренных в самое последнее время[44].
Между выходом в свет «Ранней русской литературы» и книгой, публикуемой ныне на русском языке, прошло 9 лет — «Кризис средневековой Руси» был издан в Лондоне в 1983 г. Эта монография включена в серию книг по истории России с древнейших времен до нашего времени. К 80-м годам в зарубежной историографии ясно ощущалась нужда в создании новых обобщающих трудов по истории СССР. Задачу эту в разных странах решали по-разному. Историки ФРГ и Швейцарии, организационно тесно связанные руководством М. Хелльмана, подготовили «Пособие по истории СССР», по своему замыслу приближающееся к нашим «Очеркам по истории СССР периода феодализма» (1953–1961), где выступили все ведущие немецкоязычные историки (Г. Штекль, П. Нитше, X. Рюсс, К- Герке)[45]. В Англии пошли по другому пути — создания серии книг, посвященных отдельным периодам русской и советской истории. Инициатор первой (дореволюционной) серии Г. Шукман (колледж св. Антония в Оксфорде) пригласил Дм. Оболенского для написания монографии о Киевской Руси 850—1240 гг., Дж. Феннела — о XIII в., Р. Крамми — об «Образовании Московии 1300–1613 гг.» (книга вышла в свет в 1987 г.), П. Дьюкса — о «Создании русского абсолютизма в 1613–1801 гг.», и т. д. Аннотация серии обещает освещение не только внутренней истории России, но и ее «роли в более широком европейском контексте» с особым упором на будто бы наименее известные западному читателю допетровские времена.
Серия рассчитана на студентов и более широкие круги читателей.
Книга Дж. Феннела в соответствии с задачами серии, действительно, написана доходчиво, привлекает стройностью композиции. Автор беллетристично легко повествует о запутанных отношениях русских князей, воссоздавая летописную мозаику походов, битв, триумфов и военных неудач[46].
Хотя эта монография Дж. Феннела отделена от последней его книги о средневековой Руси 15 годами, в целом взгляд автора на особенности политического строя страны остался неизменным. Само название монографии дает основание думать, что автор причисляет Русь XIII в. к средневековью, т. е. к тому времени, которое обычно считается временем безусловного господства феодального строя, как бы этот строй ни понимался — чисто политически или как социально-экономическое явление. Для автора имеет силу лишь первый подход. В отличие от прежней периодизации, отраженной в книге «Возвышение Москвы», Дж. Феннел отступает от общепризнанных мнений относительно эпох русской истории Еще в 1968 г. он придерживался традиционного взгляда, определяя в монгольском нашествии веху, разделившую две эпохи. В 1983 г. Феннел отказался от подобного членения, чем снискал похвалу своего коллеги П. Нитше за нестандартный подход в изучении того, что теперь вслед за Р. Козелеком называют Sattelzeit (временем, связующим эпохи)[47].
К сожалению, автор нигде не определяет понятие «кризис», вынесенное на титульный лист книги. Поэтому предстоит уяснить, что такое кризис в понимании профессора Феннела. Из первой главы книги, так сказать ее экспозиции, явствует, что основным политическим процессом на протяжении всего изучаемого столетия профессор Феннел считает потерю политического единства. При этом само единство автор понимает как единство княжеского клана, наследование в котором происходило по горизонтальной, боковой (от брата к брату) линии. Именно приверженность к подобному типу наследования и послужила причиной распада этого единства. Взгляд этот не нов: вслед за С. М. Соловьевым он был высказан в 1909 г. А. Е. Пресняковым [48] и весьма распространен в современной буржуазной историографии: укажем лишь работы Ж-П. Арриньона [49] и Г. фон Рауха. По мнению последнего, Киевская Русь — это «федерация, которая скреплена одной династической скобой» [50]. Сам факт подобной системы наследования бесспорен. Более того, он роднит Русь с другими раннефеодальными государствами Европы, в первую очередь Франкским королевством, где до второй половины IX в. существовал и действовал corpus fratrutn, предусматривавший «непременное соучастие всех братьев в управлении королевством по смерти их отца, что выражалось в территориальных разделах между ними, создании королевств-уделов (Tedreiche) при сохранении государственного единства как потенции и идеальной нормы»[51], как определяет этот институт А. В. Назаренко. На Руси родовой сюзеренитет, этот «пережиток эпохи варварских королевств, когда королевская власть была прерогативой не одной личности, а всего правящего рода»[52], сохранялся до середины XII в., потом на смену разделам в соответствии с родовым сюзеренитетом пришло распадение государства на устойчивые государственные единицы — самостоятельные княжества во главе с той или иной, но постоянной ветвью княжеского рода.
Автор точно и подробно характеризует вновь образовавшиеся феодальные княжества: Киевское, Черниговское и др. Однако он совершенно не задается вопросом, какой стадии феодализма соответствовала раздробленность. Пожалуй, не стоило бы об этом и говорить (вопрос достаточно подробно освещен в советской литературе), если бы от ответа на него не зависела общая оценка изучаемой эпохи. Новейшие исследователи (В. Л. Янин, В. Б. Кобрин) к XII в. относят формирование вотчинного землевладения (в Новгороде — к XII–XIII вв., в Ростове и Владимире — к середине — второй половине XII в., в Галицко-Волынской Руси — ко второй половине XII в. — началу XIII в. [53]очевидно, этот процесс складывания вотчинного землевладения, пока еще незначительный по масштабам, и был одной из основ углубляющейся феодальной раздробленности[54]. В политической сфере он привел к образованию такого органа, как совет при князе [55] — зародыша будущих дум.
Из изложения профессора Феннела явствует, что наступление эпохи феодальной раздробленности он и считает кризисом — кризисом княжеской власти, притом не всякой, но центральной власти киевского князя. Однако в Германии, во Франции, в Испании, на Руси раздробленность — естественная стадия развития феодализма, время бурного роста и даже расцвета местных центров, с их неповторимым своеобразием культуры и спецификой внутриполитических отношений [56].
Желание заменить историю страны, народа историей государства, реализованное в концепциях государственной школы (К- Д. Кавелин, С. М. Соловьев, Б. Н. Чичерин), необходимо требовало признания единственно правильным порядком эпохи наибольшего усиления государства, т. е. периода централизации власти, и вело к недооценке федеративной политической организации, раздробленности. Эта точка зрения — обычный взгляд европейца, обожествляющего государственную машину. Ее разделял и знаменитый английский историк А. Тойнби, называвший 1075–1475 гг. «эпохой беспорядка», или «смутным временем» (the time of troubles) русской истории[57]. Столь же необоснованно пренебрежительный взгляд на Русь XII–XIII вв. как на «множество самостоятельных полугосударств» был сформулирован в замечаниях Сталина, Жданова и Кирова на конспект учебника по истории СССР (1934)[58]. Советская историография конца 20-х — 30-х годов развивалась в условиях, когда термин «феодализм» приобрел дополнительную негативно-политическую окраску: ЦК ВКП(б) вел критику троцкистской теории «военно-феодальной эксплуатации крестьянства»[59]; в резолюциях ЦК «единая Централизованная партия» противопоставлялась «бесформенному конгломерату, состоящему из феодальных княжеств», а распад монолитной большевистской партии приравнивался к «партийному феодализму» (1929)[60].
Определение русских княжеств как «полугосударств», сведение исторической роли феодальной раздробленности лишь к созданию «предпосылок для образования централизованного государства»[61]и итоги экономической дискуссии 1951 г., в которой земельная собственность при феодализме односторонне оценивалась лишь как вещное богатство, собственно имение, — историографические мифы, до сих пор тормозящие изучение истории XII–XIII столетий.
Дж. Феннел, описывая эпоху феодальной раздробленности на Руси, находится в явной зависимости от господствующих концепций нашей историографии и, кроме того, воспроизводит схемы английской исторической науки, называющей кратковременный период раскола Англии в царствование Стефана Блуаского (1135–1154) феодальной анархией, причины которой некоторые исследователи видят в запутанности феодально-династических и семейных отношений[62].
Был ли XIII в. кардинально отличен от второй половины XII в., настолько отличен, чтобы можно было говорить о кризисе? Накануне монгольского нашествия формировалась система вассалитета русских князей. Об этом свидетельствует изменение значения традиционного термина «наделок» (его основное значение — часть приданого или наследства). Под 1195 г. в Ипатьевской летописи рассказано о конфликте Всеволода Владимирского с Рюриком Киевским, который отдал города Торческ, Треполь, Корсунь, Богуславль и Канев князю Роману, но потом по требованию Всеволода Большое Гнездо отнял у него и передал Всеволоду, «старшему во Владимире». Торческ получил зять Всеволода — Ростислав, сын Рюрика. В ответ на это оскорбленный Роман вступил в союз с Ольговичами в Ярославле, Всеволодичами — в Чернигове и Казимировичами — в «Лясех» (Польше). Ничего не добившись силой, Роман пришел с повинной к Рюрику, который согласился «отдать» его вину, «принять», «отвести ко кресту» и дать «наделок»[63]. Эпизод весьма показательный с нескольких точек зрения: он свидетельствует о заинтересованности владимирского князя в поднепровских городах, о складывании системы вассалитета между князьями (владимирский князь и Ростислав, киевский князь и Роман), причем вассалитета, не ограниченного пределами одного княжения, о появлении земельного княжеского лена под традиционным названием «наделок»[64].
Руководство мелких князей отрядами войск их сюзеренов (известно, например, что в 1232 г. из Чернигова вышел Святослав Трубечский с «новгородцами» — имеется в виду, очевидно, отряд из Новгорода Северского[65]) приближало самих этих князей к роли более поздних служилых, хорошо известных в Русском государстве по источникам конца XV — начала XVI в.[66]
Система складывающегося или уже сложившегося вассалитета князей была подорвана в результате нашествия: с переносом аппелляционного органа, принадлежавшего к компетенции верховной власти, за пределы Руси каждый князь получил право и возможность добиваться земель и трона самостоятельно, чем консервировалось состояние феодальной раздробленности.
Формирование вассальных отношений сопровождалось упорядочением княжеского хозяйства и фиксацией общегосударственных повинностей по поддержанию «служебной организации» князей (см. уставную грамоту о ловчем: Приложение 3. Актовые материалы), по строительной деятельности князей и благоустройству городов. Тот факт, что подобные грамоты сохранились из различных города— несомненное доказательство всеобщности этого процесса. Можно полагать, что развитие феодальных отношений и на северо-востоке и на северо-западе страны в XIII в. в основном соответствовало развитию их в Галицко-Волынской земле. Для политического кризиса — а только о таком и повествует Дж. Феннелл — обязателен паралич или полупаралич общественной жизни, разрушение или пробуксовка административно-фискальных механизмов. Наблюдается ли это в русских землях XII в.? На этот вопрос можно ответить лишь применительно к Новогороду. Многочисленные новгородские берестяные грамоты не дают ни малейшего намека на это ни относительно первой трети XIII в., ни относительно остальных его двух третей. Не случайно именно в пользу князя Святослава Всеволодовича новгородцы в 1209 г. отдали «доски»[67] посадника Дмитра Мирошкинича, т. е. документы, которыми оформлялись ростовщические операции. По-видимому, князь располагал достаточно мощным аппаратом для взимания долгов и процентов.
Одним из ведущих процессов, характеризующих кризис, Феннел считает потерю Киевом своего доминирующего положения. Причины этого явления, т. е. перемещения источника влияния — сильной княжеской власти — на северо-восток, следует искать «прежде всего в том факте, что ни один княжеский род не правил Киевом в течение всего XII в.» (с. 57).
Этот ответ, поддержанный одним из рецензентов — Дж. Шепардом[68], содержит в себе скрытую полемику с предшествующей, в том числе и советской историографией п. Последняя обращала внимание на ухудшение торговли на Черном море и вообще с востоком и югом, и миграцию населения на северо-восток. Предмет дискуссии заключается не в самом факте миграции, но в определении ее движущих сил: советские историки настаивают на отходе рядового населения, зарубежные говорят о ведущей роли князей в этом процессе (Г. Штекль)[69].
Массовый материал археологических раскопок показывает, как отступало на север финно-угорское население на северо-востоке страны. Ясно также, что неравномерность заселения славянским этносом Восточно-Европейской равнины давала себя знать и в это время. Несмотря на существование слабозаселенных, болотистых или лесистых районов на западе Руси, в целом внутреннее освоение земли на юге и юго-западе происходило гораздо быстрее, чем на северо-востоке: значительно большая плотность населения в этом регионе, о чем свидетельствует количество топонимов, упомянутых даже в летописи[70], значительно большая плотность городов (отметим, что в Новгородской земле на протяжении всего средневековья города существовали в крайне небольшом количестве, да и то в непосредственной близости от столицы [71]). В этом же юго-западном районе значительно раньше происходили процессы складывания частного землевладения: летописный термин по концентрической окружности от юго-запада. Во вновь осваиваемом краю возникали новые города, как хорошо показал М. Н. Тихомиров.
Вряд ли в этих условиях можно говорить о простой «неспособности» Ростиславичей править по-прежнему. Канули в Лету те условия, при которых действовали Мономах и Мстислав Великий. Жаль, что автор обходит молчанием причины изменения положения князей в Киеве. Это оставляет у читателя чувство неудовлетворенности. Тем более что следующая глава, посвященная Южной Руси 1200–1223 гг., вновь возвращает к вопросу, оставшемуся без ответа в предшествующей. Автор прослеживает закономерность внутриполитической жизни этих двух десятилетий, упорную борьбу соседних князей за Киев, не давая ответа на вопрос о причинах этого. Киев, несмотря на постигший его разгром половцами в 1203 г. (красочно описанный в летописи и не менее красочно — Дж. Феннелом), оставался, как показали археологические раскопки М. К. Каргера [72], крупнейшим городом. Здесь по-прежнему происходила оптовая международная торговля, отсюда по-прежнему расходились товары южного и восточного импорта[73]. Доходы князя, несомненно, складывались не только из судебных, но и из торговых пошлин, как можно понять из памятника XIV в. — относящегося, впрочем, к Новгороду — «Рукописания Всеволода Мстиславича»[74].
События 1200–1223 г., определившие судьбу Суздальской земли, — последние походы Всеволода III, раздел его владений между сыновьями, смута, начавшаяся после смерти Всеволода в 1212 г., победа Константина Всеволодовича в междоусобной войне и последующее вокняжение Юрия Всеволодовича (1218) — описаны автором в летописной манере и производят впечатление беспристрастного изложения бесспорных фактов. Однако в этом рассказе сравнительно немного известий ранней Лаврентьевской летописи (1305), зато немало фактов, почерпнутых из позднейших, менее достоверных источников — гипотетического свода 1448 г. (Новгородская IV и Софийская I летописи) и Московского свода конца XV в. Так, в рассказ о разделе княжения Всеволодом III между сыновьями автор вводит описание собора, будто бы созванного Всеволодом во Владимире и состоявшего из представителей всех сословий — бояр, духовенства, купцов, дворян и «всех людей». Дж. Феннел считает этот собор «предтечей великих земских соборов XVI и XVII веков» (с. 84), и его, как и советских историков В. Т. Пашуто и Ю. А. Лимонова, ничуть не настораживает то обстоятельство, что о соборе 1211 г. молчит Лаврентьевская летопись, зато подробно повествует Московский свод конца XV в., создатели которого в последние годы жизни Ивана III имели серьезные основания конструировать исторический прецедент соборного приговора о разделе наследства великого князя, невзирая на то, что в предшествующие столетия подобные вопросы решались на основании личного княжеского завещания.
Положение Новгородской земли в 1200–1223 гг. Дж. Феннел описывает как неизменное, ибо в первые десятилетия XIII в. еще нет примет нового этапа в развитии новгородского самоуправления — договорных отношений между князем и Новгородом. Явно упрощенно проведен анализ политической подоплеки восстания 1207–1209 гг. как проявления антагонизма суздальского князя и антисуздальски настроенного посадника. Сам факт складывания различных группировок боярства, ориентировавшихся на различные группы князей, — характерная черта новгородской политической жизни того периода, когда новгородцы стали «вольны в князех». Советские историки (В. Л. Янин) расценивают итог восстания 1207–1209 гг. как победу княжеской власти над посадничеством. Однако разгром Мирошкиничеи привел не только к изъятию долговых «досок»[75] и прекращению поборов в пользу посадника, — эти «доски» и, вероятно, предусмотренные и зафиксированные на них долги по уплате дани были переданы князю, поэтому новгородское восстание стало одним из этапов нормирования отношений князя и Новгорода.
По мнению Дж. Феннела, в XIII столетии Новгород терял свою привлекательность для князей: на их долю доставалось мало доходов и слишком много обязанностей по обороне города и сооружению фортификационных укреплений. Эти аргументы представляются неубедительными. Как показали новейшие исследования П. А. Раппопорта (см. Приложение 7. Археологические материалы), уже с 40-х годов XII в. князья не занимались строительством новгородских укреплений. В пользу новгородского князя отчислялась часть «полона», до 1228/29 года князь взимал пошлину, поименованную забожничье (термин неясен; В. И. Даль объясняет глагол забожить как «присвоить неправою божбою, если нет улик»[76], т. е., возможно, речь идет о судебной пошлине). Постоянным источником дохода князя оставался его домен, который недавно, уже после выхода в свет книги «Кризис средневековой Руси», был локализован В. Л. Яниным на юге Шелонской пятины[77].
Рассматривая заключительный этап борьбы Ольговичей с суздальскими князьями, Дж. Феннел видит причины победы последних в изобретательности и военном искусстве Ярослава, а также в близости их переславской вотчины к Новгороду. Странно, что автор не вспомнил о высказанной им выше мысли о хлебной зависимости Новгорода от Суздаля, откуда шел на северо-запад жизненно важный поток продовольствия.
«Неистовое и, по всей видимости, бессмысленное соперничество» (с. 114) смоленских, черниговских и галицких князей, стремившихся к захвату Киева в первой трети XIII в., заставляет автора задавать недоуменные вопросы, предполагая в претендентах на киевский стол «жадность», «стремление… достичь власти над всем югом Руси» или «просто тщеславное желание занять престол в городе, все еще считавшемся матерью городов русских» (с. 114). Между тем ХII–XIII столетия — это время углубления процесса феодализации. Складывание княжеского и боярского хозяйства остро ставило вопрос о рабочих руках. Пополнение числа холопов — основной группы зависимого населения — чаще всего было результатом военных походов и взятия «полона». Борьба за Киев (и Новгород) — это борьба и за пункт обмена, где поборы — дань, дар и т. д., — взимавшиеся в виде пушнины, обменивались на золото, серебро, сукно, предметы роскоши.
Повествование о монгольских походах на Русь 1223 и 1237–1240 гг. Дж. Феннел основывает на собственных изысканиях по истории текста летописных повестей о битве на Калке и Батыевом нашествии[78], справедливо выделяя три различных русских версии — Лаврентьевской летописи (владимирского происхождения) Ипатьевской (южнорусской) и Новгородской I (новгородской, возможно, с использованием рязанских известий) летописей, дополняя их данные записями восточных и западных авторов — Джувейни (этот персидский хронист до сих пор мало известен нашей историографии), Рашид-ад-Дина, Ибн-Василя и доминиканских монахов. Менее убедительно поступает автор, доверяя известиям позднейшей «Повести о разорении Рязани Батыем», которую возводит к несохранившейся рязанской летописи XIII в. В данном случае Дж. Феннел опирается на совпадения статьи 1238 г. Синодального списка Новгородской I летописи и «Повести» и без обсуждения принимает аргументацию Д. С. Лихачева[79], хотя более обоснованной представляется точка зрения В. Л. Комаровича, датировавшего «Повесть» вместе с циклом повестей о Николе Заразском XVI столетием[80].