27

27

По мере того, как машина спускалась с небольшого, поросшего соснами перевала, чаша горной долины раскрывалась, словно огромный голубовато-зеленый бутон. Санаторий — два трехэтажных корпуса с несколькими одноэтажными флигелями и хозяйственными постройками под островерхими черепичными крышами — возник на берегу озерца как-то неожиданно, нарушая царившую в этой скалистой пиале естественную гармонию неочеловеченного бытия.

— А вот и она, богема воинства СС, — с непонятной Власову иронией произнес Штрик-Штрикфельдт. — Мне пришлось побывать здесь только однажды. Не в качестве курортника, естественно.

— Хотите сказать, что в качестве курортника было бы невозможно?

— Если сюда и допускают не эсэсовцев, то лишь очень высокого ранга. Как вас, например, господин командующий.

— Ну, еще неизвестно, как меня здесь воспримут.

— Не сомневайтесь, с надлежащим почтением, — как бы между прочим обронил Штрик-Щтрикфельдт. — По-иному и быть не может. Я же блаженствовал здесь в качестве личного гостя начальника санатория фрау Биленберг. Но не в этом дело, — поспешно уточнил капитан. — Главное, что после этого посещения месяца три только и бредил окрестными красотами. Вы готовьтесь к тому же.

Капитан вопросительно взглянул на командующего, но тот предпочел отмолчаться.

Теперь шоссе спускалось по крутому серпантину, и генерал чувствовал себя, как пилот в пикирующем бомбардировщике. Упершись руками в приборную доску, он мрачно созерцал некогда пленившие капитана красоты, не воспринимая их и даже не стремясь преломить это свое меланхоличное невосприятие.

Истинный военный, он не умел радоваться дням затишья, проведенным в глубоком, постыдно безмятежном тылу, в то время как миллионы его собратьев испытывают судьбу в окопах. Причем независимо от того, по какую сторону фронта они оказались.

Впрочем, какое отношение он имеет ко всему тому, что происходит на европейских фронтах? И на востоке, и на западе сражаются совершенно чужие ему армии. Одну из них — генералом которой в свое время был — он предал. Другая не приняла его, впрочем, под знамена рейха он и не стремился. Остальные же, как он понимает, брезгливо отвернулись. Но при любом раскладе несколько дней, проведенных в горном санатории, должны будут запомниться ему как экскурсия в мирную, довоенную жизнь.

— И много их там сейчас, посреди войны отдыхающих? — угрюмо и явно запоздало поинтересовался генерал, как только машина вышла из «пике», чтобы приблизиться к санаторию по каменистому побережью озера, оказавшемуся большим, нежели это представлялось с высоты серпантина.

— Два десятка высших офицеров. В основном после тяжелых ранений, предварительно залеченных в госпиталях. Кстати, именно здесь оттаивал когда-то после подмосковных морозов сорок первого известный вам обер-диверсант рейха Отто Скорцени.

Услышав это имя, генерал заметно оживился и взглянул на корпуса «Горной долины» совершенно иными глазами. Для капитана не было тайной, что Власов внимательно следит за событиями, связанными с операциями Скорцени, и является его почитателем, причем уже далеко не тайным.

— Уверен, что санаторий будет гордиться этим, как всякий уважающий себя храм гордится мощами святого.

— Хорошо сказано, господин командующий. Уже гордится. Правда, злые языки утверждают, что командир дивизии «Дас Рейх» только потому и сослал сюда своего любимчика Скорцени, что хотел спасти от русской погибели. Слишком уж несолидной для фронтового офицера оказалась его болезнь!

— Об этом вскоре забудут, — решительно вступился за Скорцени генерал. — Как и о многом другом. А легенда о залечивавшем здесь свои раны «самом страшном человеке Европы», как называют его в прессе, останется.

Капитан задумчиво кивнул.

— Легенда — конечно… Эта война породит великое множество самых невероятных легенд, одной из которых неминуемо станет легенда о генерале Власове.

— О предателе Власове, — процедил генерал с такой горькой иронией, словно речь шла о ком-то другом, которого сам он просто-таки не мог терпеть.

— «Предателем» вы будете представать только в агитках коммунистов, а в сознании всех остальные — в ипостаси спасителя, человека, пытавшегося освободить народ от кровавого коммунистического ига. Со временем это вынуждены будут признать даже ваши лютые враги.

— Но со временем, — согласился с ним генерал.

— Что-то я не заметил, господин командующий, чтобы вы работали над мемуарами или хотя бы вели дневниковые записи.

— Я их действительно не веду.

— Напрасно. Лишив мир собственного видения цели Русского освободительного движения, вы, таким образом, развяжете руки его хулителям. А ведь миру важно будет знать, с какими мыслями вы сдавались в плен, какие цели ставили перед собой. Ваши дневники и мемуары определяли бы суть вашего образа.

— Его определяют мои поступки и дела.

— Почитатель «власовского движения» редактор газеты «Дас Шварце Кор» Гюнтер д’Алькен решительно не согласился бы с этим вашим утверждением.

— Следует полагать, что вы уже беседовали с ним? — оживился Власов.

— Понимая, что после войны эсэсовская газета уже вряд ли кому-либо понадобится, он намерен заняться книгоизданием, поэтому с издателем проблем не возникнет.

— Так говорили или нет? — настоял на своем вопросе командарм.

— Говорили, естественно. Гюнтер поинтересовался, пишете ли вы мемуары, ведете ли дневники, и я сразу же уловил, к чему он клонит.

— Через вас он хотел бы получить доступ к моим записям?

— Но не для того, чтобы делиться впечатлениями от них с СД, — поспешил заверить Власова капитан. — Вовсе не для того.

— Уверен, что он также поинтересовался, ведете ли какие-либо дневники вы, Вильфрид, — интригующе улыбнулся командарм. — Ибо кто, как не вы, имеете непосредственный доступ к русскому генералу.

— Поинтересовался, конечно.

— Ну, так договаривайте, договаривайте. Сами вы дневники эти «власовские» ведете?

— Кое-какие, самые поверхностные, — соврал капитан. — Только для того, чтобы ориентироваться в наших с вами ближайших планах и в распорядке дня.

— Опять недоговариваете, — покачал головой Власов. — Уж кто-кто, а вы ведете.

— Возможно, начну, прямо с сегодняшнего дня, — произнес капитан таким тоном, чтобы слова его смахивали на шутку.

«А ведь когда-нибудь скажут — здесь отсиживался во время генеральского путча в Берлине командующий РОА генерал Власов, — мелькнуло в сознании командующего. — Причем так и будет сказано: „Отсиживался“. Дескать, в это время одни генералы сражались, другие пытались совершить переворот в Германии, чтобы избавить свою страну от фюрера, а Власов в самый ответственный момент бежал сюда, чтобы отсидеться, дождаться, какая сила возьмет в Берлине верх. И по сути, все будет справедливо. Но должен же будет найтись человек, который и за меня тоже вступится. Должен. И кто знает, возможно, этим человеком как раз и станет капитан Штрик-Штрикфельдт?»

На одном из виражей дорожного серпантина машину основательно занесло, и генерал, ударившись головой о кузов, сочно, по-русски выругался.

— Вот что я обязательно стану записывать, так это трехэтажный русский мат. И когда-нибудь издам эти записи отдельной книгой, под названием «Избранная матерщина России».

— Не может ли случиться так, что в эти смутные дни рейха Скорцени тоже предпочтет отсидеться в этом горном гнезде? — вдруг спросил Власов. — Теперь уже не после московских морозов, а после «берлинской жары». Чтобы остаться не втравленным ни в какие события?

— Исключено, — уверенно ответил Штрик-Штикфельдт. — На чьей бы стороне он ни оказался, вырваться из Берлина первый диверсант уже вряд ли сможет. По моим предположениям, сейчас он со своими коммандос подавляет путч, пребывая в самом логове заговорщиков — штабе командования армии резерва.

— Если он уже там, то можно считать, что путч подавлен.

— А неплохое было бы соседство, — мечтательно взглянул Вильфрид на генерала, думая при этом не столько о пользе общении с обер-диверсантом своего патрона, сколько о возможности самому познакомиться с этим легендарным человеком. — Оч-чень даже неплохое.

— Не вовремя вы, немцы, затеяли все эти маневры с путчем, — недовольно проворчал Власов, словно подозревал, что повинен в этом сам капитан. — Слишком уж не вовремя. Не придаст это авторитета рейху ни в народе, ни по ту сторону бруствера.

— По-моему, Гитлер и сам уже начинает понимать, что его миссия завершена, и что он обязан уступить место новому вождю. С более смелыми замыслами и большими возможностями. Стая давно желает и способна породить более опытного и мудрого вожака, нежели тот, что давно состарился и выдохся. Закон природы.

— Если в обществе эта форма и применима, то лишь теоретически, — проворчал Власов, не одобряя излишнюю говорливость капитана. И не только потому, что при их разговоре присутствует водитель, в принципе не одобрял.

— Сразу же должен предупредить, — все же решил подстраховаться Вильфрид, — что не принадлежу к тому кругу, который решил во что бы то ни стало изменить ситуацию в стране. Причем самым радикальным образом. Однако любые общие размышления требуют, чтобы время от времени мы все же обращались к реалиям, в том числе и фронтовым.

— В подобных случаях в России говорят: «Лошадей на переправе не меняют».

— Сталина это тоже касается, а? Командарм Русской Освободительной? И потом, что делать, если «переправа» эта самая безнадежно затянулась?

«Винят всегда вожака, — проворчал про себя Власов, не желая продолжать этот принципиальный, но слишком уж опасный диспут. — Ибо так принято. И редко задумываются над тем, какая же стая ниспослана ему Господом». Но думал при этом вовсе не о стае, однажды сплотившейся вокруг Адольфа Гитлера, а о той стае, которую еще только предстоит по-настоящему сплотить ему самому.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.