10

10

Генерал Георг фон Линденманн принимал его в своей Ставке, расположенной в каком-то старинном барском имении. Само двухэтажное здание, охваченное тремя флигелями, располагалось в глубине неухоженного парка, огромные дубы которого, очевидно, еще помнили времена Наполеоновских войн, а в стволах еще ржавели осколки снарядов, выпущенных в Первую мировую и в Гражданскую. «А ведь, если по справедливости, — с тоской в душе подумалось Власову, — то в этой усадьбе я должен был принимать Линденманна — побежденного и униженного. Но, похоже, война и справедливость — понятия несовместимые».

На вид генералу за пятьдесят: почти правильные черты лица, маска высокомерия на котором не исчезала, поскольку навечно отчеканена в самом его облике; медлительная интеллигентная речь, вальяжные движения. «Такому не группой армий командовать, а местечковым оркестром дирижировать, — все с той же оскорбленной гордыней отметил про себя Власов. — Вот только от „дирижера“ этого будет зависеть твоя судьба».

Окинув плененного командарма — уже более или менее отмытого в местной офицерской бане, в почищенном обмундировании, завшивленные рубцы которого чей-то денщик прожарил горячим утюгом, и накормленного — сочувственным взглядом, фон Линденманн предложил ему место за приставным адъютантским столиком и только потом, после почти минутного молчания, вежливо произнес:

— Я не собираюсь устраивать вам допрос, генерал, но хотел бы, чтобы разговор у нас был конкретным и откровенным.

— Мне хотелось бы того же, господин генерал.

Переводчиком служил все тот же, знакомый ему, лейтенант Клаус Пельхау, который вместе с капитаном разведки фон Шверднером принимал его пленение, и это немного успокаивало Власова. Рядом, за столом совещаний, сидели два штабных писаря, которые вели протокол этого «недопроса».

— Осталась ли в зоне действий вашей армии хотя бы одна боеспособная часть?

— Ни одной. Есть только разрозненные группы, которые уже не имеют ни постоянных мест дислокации, ни рубежей обороны. Единственная их цель — каким-нибудь образом выжить и чудом прорваться к своим.

— Что ж, это совпадает с данными нашей разведки, — согласился фон Линденманн.

Адъютант принес две большие чашки кофе, одну из которых поставил перед Линденманном, другую перед пленным.

— Если уж вы решили сдаться в плен, то почему не отдали приказ о прекращении сопротивления? Ведь тогда вы могли бы спасти жизни тысячам солдат и офицеров.

— Действительно, смог бы. Но тем самым нарушил приказ: сражаться до последней возможности.

— Вам был отдан такой приказ? — у самого рта застыла чашка с кофе. — Меня знакомили с показаниями нескольких ваших офицеров, в том числе и штабистов, однако никто о таком приказе не упоминал.

— У меня не было приказа отвести войска от указанных мне рубежей, что одно и то же. И потом, еще за месяц до того, как я вынужден был оставить командный пункт армии, связь с дивизиями и полками нами была утрачена. Распутица, болота, жесточайший голод, отсутствие боеприпасов и поддержки с воздуха, частичное, а затем и полное окружение, отсутствие каких бы то ни было подкреплений…

Слушая его, фон Линденманн размеренно покачивал головой. Профессиональный военный, он прекрасно понимал русского генерала, поскольку трагедия 2-й Ударной армии разворачивалась на его глазах.

— Подойдите к карте и укажите точное расположение ваших войск, в частности, укажите, где находились штабы вверенных вам дивизий и отдельных полков. А главное, покажите расположение своего запасного командного пункта, — сказал Линденманн, поднимаясь и тоже подходя к висевшей на стене штабной карте боевых действий.

— Считаете, что эти сведения все еще представляют для вас какой-то интерес? — пожал плечами командарм, но так как ответа не последовало, то Власов не стал испытывать нервы немецкого командарма и направился к карте.

Пока он вчера приводил себя в порядок, переводчик сумел раздобыть для него вполне приличные очки. Правда, они были немного слабоваты, тем не менее мир вокруг как-то сразу преобразился.

— Когда мне доложили, что вы оставили основной блиндаж, я решил, что перебазировались на один из запасных лесных командных пунктов, однако ни одна из посланных нами разведгрупп так и не смогла обнаружить его.

— По военной науке так оно и должно было происходить. Запасной находился вот здесь, — уверенно ткнул пальцем Власов в точку на карте, в пяти километрах восточнее одной из лесных деревушек. — Однако командование армией я принял только в апреле, когда предыдущий командующий…

— Генерал Клыков, — напомнил лейтенант-переводчик своему командующему.

— … уже находился в тылу, в госпитале. Меня уверили, что этот запасной командный пункт готов, замаскирован, засекречен, в нем есть запасная рация, а также запас продовольствия и боеприпасов.

— Но перебазироваться на запасной КП вы решили уже после того, как армия прекратила свое существование? Ушли с горсточкой офицеров, в надежде отсидеться там?

— Мы с трудом нашли этот запасной командный пункт, но так и не поняли, то ли его не достроили, то ли давно разграбили.

— Даже в армии русские остаются русскими, — удивленно и в то же время сочувственно покачал головой фон Линденманн.

Он пометил карандашом те места, на которых Власов указал КП своих дивизий и некоторых полков, и хотел позволить пленному присесть, но в это время один из унтер-офицеров, которого пленный принял за писаря, извлек откуда-то фотоаппарат и, попросив разрешения у Линденманна, принялся их фотографировать.

— Это фотограф нашей армейской газеты, — отрекомендовал его переводчик. — В свое время о вас много писали советские газеты, но теперь ваша слава перешагнет границы рейха и станет общеевропейской.

Власов кисло улыбнулся: он понимал, какой будет реакция на проявление подобной «славы» в Москве — в Генштабе, в НКВД, в СМЕРШе. Как она убийственным катком пройдется по его жене и родственникам, теперь уже жене и родственникам предателя. Власов помнил, что еще в мирном 1934-м, когда о войне с Германией никто и не помышлял, в Союзе был принят так называемый «Закон о семьях изменников». Так вот, в нем говорилось, что семьи изменников Родины, «хотя бы и не знавшие об этой измене (!), подлежат лишению избирательных прав и ссылке в отдаленные районы Сибири». Страшно подумать, как поступают с ними сейчас, в военное время.

Но даже эта улыбка Власова вызвала у фотокорреспондента настоящий восторг: русский генерал сдался в плен, был гостеприимно принят немецким командующим и чувствует себя счастливым — вот о чем должен был говорить читателям газеты этот пропагандистский снимок! Понятно, что, щелкая затвором фотоаппарата, он вновь и вновь просил обоих генералов еще раз улыбнуться.

— Агонию вашей армии, генерал, я наблюдал еще с ранней весны, — проговорил фон Линденманн, когда корреспондент наконец угомонился и Власову позволили вернуться за столик.

— Именно тогда она и началась.

— Признаюсь, в ужасных болотно-лесных условиях бездорожья моим войскам тоже приходилось нелегко, но то, что мы наблюдали, прорываясь через ваши армейские редуты… Вплоть до каннибализма… Мы — другое дело, мы пребываем на чужой территории, далеко от рейха, от баз снабжения, но вы-то находились на своей земле. Как можно было опуститься до такого?

— Я принял командование армией, уже когда спасти ее практически стало невозможно.

— Вряд ли Генштаб воспринял бы эти ваши оправдания. Не говоря уже о диктаторе Сталине.

— Я и не собирался ни перед кем оправдываться, а всего лишь изложил бы голые факты. Которые были бы подтверждены приказами и прочими документами.

Фон Линденманн надел очки, которыми не пользовался, даже стоя у карты, и пристально всмотрелся в лицо пленника. При этом его собственное лицо не выражало ничего, кроме снисходительной иронии.

— Это правда, что за вами был прислан самолет, однако вы отказались лететь?

— Москва всего лишь предполагала прислать за мной самолет, но я предупредил, что не оставлю солдат, предпочитая разделить их судьбу.

— На самом же деле вы понимали, что Сталин прикажет судить вас и расстрелять, — саркастически улыбнулся фон Линденманн. — Как в свое время приказал расстрелять многих других генералов.

Власов понял, что это уже не вопрос, а утверждение, поэтому возражать не стал, а только пожал плечами.

— Такой вариант тоже не исключался, — примирительно сказал он. — Однако мне действительно стыдно бросать солдат на произвол судьбы.

— Хотя вы и понимали, что само командование, в том числе и Сталин, бросить вашу армию не постеснялось. Уже в апреле я понял, что 2-ю Ударную предали, и ни чуточку не сомневался, что никакого подкрепления вы не получите. Особенно это стало ясно, когда вашим войскам удалось на какое-то время пробить брешь в нашем окружении и вывести раненых за его пределы. Меня поразило тогда, что русские части, находившиеся по ту сторону железнодорожной линии, на которой происходил прорыв, ровным счетом ничего не сделали, чтобы помочь вам, если не расширить, то хотя бы удержать созданный коридор. Позволив, таким образом, моим войскам быстро его ликвидировать.

— Меня это поразило еще больше, — угрюмо признался Власов.

— Причем я так и не нашел сколько-нибудь разумного объяснения пассивности тех ваших двух, пока еще прочных, не измотанных боями полевых армий, которые вплотную подступали к линии окружения.

— Я точно так же не нашел разумного объяснения, — угрюмо признал Власов, допивая остатки ароматно пахнущего кофе, вкус которого он давно забыл. — И это меня удручало, заставляя много думать над тем, что происходит в наших вышестоящих штабах.

Линденманн рассеянно как-то помолчал, и Власов понял, что встреча их подходит к концу. Что ж, подумал он, как бы немецкое командование ни повело себя дальше, прием, устроенный тебе фон Линденманном, должен запомниться. Этот генерал повел себя, как подобает рыцарю и аристократу.

— Прежде чем принять вас, я беседовал с начальником штаба Верховного командования фельдмаршалом Кейтелем. Как человек деловой, привыкший к конкретным решениям, он сразу же просил выяснить, как вы намерены вести себя в плену. То есть согласны ли сотрудничать с немецким командованием, или же предпочитаете оставаться пассивным военнопленным. Причем хочу предупредить, что от вашего ответа, генерал Власов, будет зависеть все дальнейшее отношение к вам высшего германского командования, поскольку смысл его немедленно будет доложен фюреру.

— Считаете, что фюрер уже знает о моем пленении?

— Кейтель заверил, что доложил об этом фюреру еще вчера, как только вас доставили в мою Ставку.

Власов немного помолчал, поднялся из-за стола, одернул китель и как можно четче и тверже произнес.

— Я буду сотрудничать с вашим командованием. Причем сотрудничать самым серьезным образом, однако делать это буду в интересах освобождения своего народа от коммунистического режима, во имя свободной от большевиков России.

Фон Линденманн вновь предложил ему сесть и посмотрел в окно с такой тоской, словно это его самого, а не русского генерала, вскоре должны будут отправить в лагерь военнопленных.

— Но в таком случае получается, что мы с вами союзники, — вновь украсил свое постное арийское лицо завесой сарказма фон Линденманн. — Непонятно только, почему мы так долго и кроваво противостояли в этих краях друг другу.

— Очевидно, потому, что мы с вами люди военные, а значит, подневольные, — ответил Власов так, как не раз говорил своим подчиненным генералам и старшим офицерам. — Военные все в одинаковой степени подневольные.

— Согласен, это вопрос философский, а предаваться философским созерцаниям нам не пристало.

— Зато моя нынешняя позиция вам ясна.

— Это ваше твердое решение?

— Вы, наверное, обратили внимание, что я уходил не в сторону линии фронта, а в сторону вашего тыла.

— Это аргумент неубедительный, — парировал фон Линденманн. — Чем дальше от линии фронта, тем меньше насыщенность наших войск, и следовательно, больше шансов уцелеть. Обычная логика окруженца, который рассчитывает продержаться в нашем тылу, действуя при этом в подполье или в партизанском отряде.

Власов понял, что скепсис немецкого генерала может навредить ему, но как достойно выйти из этого положения, не знал.

— Для меня это было время раздумий и принятия окончательного решения, — сказал он то единственное, что хоть как-то могло повлиять на мнение фон Линденманна. Хотя в рассуждениях своих о «логике окруженца», немец, конечно, был прав. — Теперь оно вам известно, господин генерал-полковник.

Видимо, немецкий генерал тоже не был заинтересован, чтобы плененный им известнейший русский генерал представал перед командованием в неподобающем свете. «Мало того, что фон Линденманн наголову разбил целую русскую полевую армию и пленил ее командарма, так он еще и сумел убедить его перейти на сторону рейха и активно сотрудничать с фашистским командованием!» — вот как все это должно было выглядеть теперь не только в глазах фельдмаршала Кейтеля, но и самого фюрера. Только поэтому он не стал нагнетать обстановку и примирительно объявил:

— Я удовлетворен, что ваше решение оказалось именно таким, генерал.

— И таким же останется впредь.

— Что облегчает жизнь и нам, и вам, — говоря это, фон Линденманн, все еще не отрывал взгляда от окна, прикрытого от прямых лучей солнца веткой сосны. Возможно, потому, что не желал встречаться с взглядом русского. — Прошу прощения, господа, я вынужден вас оставить, чтобы поговорить со Ставкой Верховного командования вермахта.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.