«Медовый месяц»

«Медовый месяц»

Как и можно было предположить, Брежнев начал свою деятельность в качестве первого лица в партии и стране чрезвычайно осторожно и даже мягко. Хрущев, как известно, занимал пост не только Первого секретаря партии, но и Председателя Совета министров. Уже в октябре 1964 года пост Председателя Совмина получил популярнейший в стране хозяйственник Алексей Николаевич Косыгин. Брежнев на эту бывшую хрущевскую должность даже не покушался. А Микоян, давний сторонник Хрущева в его антисталинском курсе (вскоре он одумался), остался на посту «президента» Союза ССР, никто его не трогал и не задевал, ни административно, ни тем более в печати.

Кадровые изменения в руководящих верхах страны оказались весьма незначительными. Но примечательными. Уже в ноябре был освобожден от обязанностей хрущевский выскочка на посту Секретаря ЦК В. Поляков. Его не унизили, а назначили на пост номенклатурной центральной газеты «Сельская жизнь», на непривычном для себя этом журналистском занятии он вскоре и зачах. На мартовском Пленуме ЦК освободили от обязанностей Секретаря ЦК по идеологии Л. Ильичева. То был способный и образованный человек, но совершенно беспринципный карьерист, он занимался непомерным восхвалением Хрущева. Его уход был закономерен и политически правилен.

В этих осторожных и взвешенных шагах отчетливо просматривалась кадровая политика самого Брежнева. Отметим также, что самый открытый и резкий сторонник смещения Хрущева, «президент» РСФСР Н. Игнатов, никакого должностного повышения не получил, хотя явно его ожидал. Его перемещали туда-сюда, но на прежнем уровне. Это тоже была осторожная линия Брежнева. Не надо, мол, нам скандалистов…

Вообще Брежнев поначалу был подлинно демократичен, общителен и доброжелателен. Сохранился очень выразительный рассказ бывшего члена Президиума ЦК Пономаренко, который в указанное время был всего лишь скромным преподавателем партийного учебного заведения:

«В день, когда состоялся октябрьский Пленум, у меня сгорела дача. Поздно вечером, весь прокопченный, в спортивном костюме я приехал в Москву. У своего дома я внезапно встретился с Брежневым. Ведь мы живем в одном подъезде. Мы поздоровались. «Что у тебя за вид?» — спрашивает. Узнав о моей беде, сказал, чтобы я особенно не переживал. «Необходимую помощь окажем». Первое, что он сообщил: «Сегодня мы Хрущева скинули!» И предложил пройтись по Шевченковской набережной. «А кого же избрали Первым?» — спрашиваю его. «Представь — меня, — ответил со смехом Брежнев и потом уж серьезно добавил: — Все прошло довольно гладко. Неожиданно сопротивление оказал только Микоян: он возражал, чтобы Хрущева освободили сразу с двух постов». Перечисляя далее тех, кто активно поддержал «инициативу» о смене власти, Брежнев с большой похвалой отозвался о Суслове, Шелесте, Подгорном, Кириленко, Шелепине и других. «Очень полезен был в этом деле Николай Григорьевич Игнатов. Ведь чуть что, все могло сорваться», — подчеркнул Брежнев».

Данная история не только веселая и ярко характеризующая нового Генсека, но и, что для нас особенно важно, вполне достоверная. Вот так он начал свой медовый месяц на вершине власти. Впрочем, время там исчислялось не месяцами, а годами.

Первым приметным общественным действием, связанным напрямую с новоизбранным Первым секретарем, стал Мартовский пленум ЦК партии в 1965 году. Был он посвящен в основном вопросам сельского хозяйства. Хрущев особенно много занимался этой областью и в конце концов привел ее в полное расстройство, страна впервые в истории начала ввозить хлеб из заграницы, а граждане — стоять в очередях за мукой. Брежнев делал доклад, он был умеренный в словесной критике, на Хрущева не валил все беды, как раньше сам Хрущев глупо вытворял это в отношении Сталина. Однако вывод докладчика, всех выступавших и решений был тверд: хватит непродуманных мероприятий! Подразумевалось не только село, но и все иные области.

Очень сильно прозвучало тогда выступление Секретаря Псковского обкома партии, на ярких примерах он рассказал буквально о вымирании коренного русского края. О том же, хоть и осторожнее, говорили многие другие участники Пленума. Тем самым Партия и ее руководство, включая, разумеется, самого Брежнева, выражали полное согласие с народным недовольством позднейшей хрущевской линией и твердо заверяли о своем искреннем стремлении к переменам. Так оно и было, и многомиллионный советский народ это почувствовал и тому поверил.

Перефразируя Пушкина, можно сказать про «дней брежневских прекрасное начало». Однако отказаться от нелепого курса Хрущева — это было еще полдела, причем меньшая его половина. Важнейшим же политическим вопросом той поры было отношение нового руководства к оскверненной памяти Сталина. Народ объелся «поздней реабилитацией», его перекормили образами «невинно убиенных» Тухачевских и якиров, этих сознательных палачей русского народа. Офицерство армии и флота открыто теперь требовали восстановления памяти Верховного главнокомандующего. Партаппарат высшего звена оставался в этом вопросе в общем и целом на «курсе XX съезда» — слишком много наболтали в хрущевские времена на эту тему! — но весь грандиозный партактив всего советского союза держал в основном обратную сторону.

Брежневу и его сотоварищам надо было искать тут выход. Какой?..

В ближайшем брежневском окружении нашлись, как говорится, и те, и эти. Между противоположными по духу группами началась ожесточенная борьба, сугубо закрытая даже для деятелей Центрального комитета партии. Как и все современники той поры, отлично помню сплетни и пересуды по этому поводу — кто и как относится к памяти Сталина. Разбирать те сплетни не станем, но достоверные свидетельства ныне обнаружились, они вполне доступны теперь объективно-историческому разбирательству. Получилось так, что свидетельства эти принадлежат только одной группе, антисталинской. Цитируем воспоминания вечного андроповско-брежневского советника Ю. Арбатова:

«Помню, в первое же утро после октябрьского Пленума Ю.В. Андропов (я работал в отделе ЦК КПСС, который он возглавлял) собрал руководящий состав своего отдела, включая нескольких консультантов, чтобы как-то сориентировать нас в ситуации. Рассказ о пленуме он заключил так: «Хрущева сняли не за критику культа личности Сталина и политику мирного сосуществования, а потому, что он был непоследователен в этой критике и в этой политике».

Увы, Андропов глубоко заблуждался.

Первый сигнал на этот счет мы получили буквально две недели спустя. Близилось Седьмое ноября. С традиционным докладом, вполне естественно, было поручено выступить вновь избранному Первому секретарю. Андропов (и его группа консультантов) получил задание подготовить проект одного из разделов доклада. Причем, против обыкновения, не внешнеполитического, а внутреннего. Мы восприняли это как знак доверия к своему шефу и с энтузиазмом принялись за работу. Не помню деталей, но был написан очень прогрессивный по тем временам проект. И пошел он к П.Н. Демичеву — ему и его сотрудникам поручили свести все куски воедино и отредактировать.

«Конечный продукт», когда мы его увидели, поставил нас в тупик — все наиболее содержательное, яркое, все, что несло прогрессивную политическую нагрузку, исчезло. Как жиринки в сиротском бульоне, в тексте плавали обрывки написанных нами абзацев и фраз, к тому же изрядно подпорченные литературно.

В начале 1965 года, перед заседанием Политического консультативного комитета Организации Варшавского Договора, на Президиуме ЦК обсуждался проект директив нашей делегации, подписанный Андроповым и Громыко. Это был первый после октябрьского Пленума большой конкретный разговор о внешней политике.

Андропов пришел с заседания очень расстроенный. Как мы потом узнали, некоторые члены Президиума — Юрий Владимирович был тогда «просто» секретарем ЦК — обрушились на представленный проект за недостаточно определенную «классовую позицию», «классовость» (слово «классовость» потом на несколько лет стало модным и его к месту и не к месту совали во внешнеполитические речи и документы). В вину авторам проекта ставили чрезмерную «уступчивость в отношении империализма», пренебрежение мерами для улучшения отношений, сплочения со своими «естественными» союзниками, «собратьями по классу» (как мы поняли, имелись в виду прежде всего китайцы). От присутствовавших на совещании узнали, что особенно активно критиковали проект Шелепин и, к моему удивлению, Косыгин. Брежнев отмалчивался, присматривался, выжидал. А когда Косыгин начал на него наседать, требуя, чтобы тот поехал в Китай, буркнул: «Если считаешь это до зарезу нужным, поезжай сам» (что тот вскоре и сделал, потерпев полную неудачу).

Реальным результатом начавшейся дискуссии в верхах стало свертывание всех предложений и инициатив, направленных на улучшение отношений с США и странами Западной Европы. А побочным — на несколько месяцев — нечто вроде опалы для Андропова; он сильно переживал, потом болел, а летом его свалил инфаркт.

Главные события после октябрьского Пленума развертывались, однако, не во внешней политике, а во внутренних делах. Здесь довольно быстро начали обозначаться перемены — в руководстве кристаллизовались какие-то новые точки зрения. Поскольку у организаторов смешения Хрущева не было сколь-нибудь внятной идейно-политической платформы, они попытались ее сформулировать. Не было, однако, не только платформы, но и единства, и потому перемены проходили в борьбе — подчас довольно острой, хотя велась она в основном за кулисами.

Как я и мои коллеги воспринимали тогда (делаю эту оговорку, поскольку не уверен в полноте информации, которой располагаю) расстановку политических сил?

Брежнева большинство людей в аппарате ЦК и вокруг ЦК считали слабой, а многие — временной фигурой. Не исключаю, что именно поэтому на его кандидатуре и сошлись участники переворота. Однако тем, кто недооценил Брежнева, его способность сохранить власть, потом пришлось поплатиться. А вот люди, хорошо знавшие нового лидера лично, такого исхода ожидали. Помню, через несколько недель после октябрьского Пленума мой близкий товарищ Н.Н. Иноземцев рассказал о своем разговоре с академиком А.А. Арзуманяном, который был хорошо знаком с будущим Первым секретарем на войне. В доверительной беседе Арзуманян так охарактеризовал Брежнева: «Учить этого человека борьбе за власть и расставлять кадры не придется».

Я, как, по-моему, и подавляющее большинство сторонников курса XX съезда КПСС, беспокоился, разочаровывался, но все же верил, как многие, верил, что Брежнев при всех его очевидных слабостях все же более предпочтительная, чем другие, политическая фигура, коль скоро уж сместили Хрущева. И не остается ничего иного, как Брежнева поддерживать, помогать ему. Тем более очень скоро выяснилось: курс партии толкают вправо прежде всего конкуренты, еще более консервативные соперники Брежнева («слева» у него ни одного соперника не было). Как, впрочем, и некоторые его приближенные. Не говоря уже о консервативных деятелях, не соперничавших с Брежневым, но влиявших на политику, занимая видные посты в руководстве (Кириленко, Суслов, Полянский, Демичев и другие). Развертывалась настоящая борьба, так сказать, «за душу» самого Брежнева, которого многие хотели сделать проводником и главным исполнителем правоконсервативного курса. Курса на реабилитацию Сталина и сталинщины, на возврат к старым, весьма опасным в сложившейся обстановке догмам внутренней и внешней политики.

Выбор позиции, ставший неизбежным в условиях этой борьбы, я и мои товарищи из числа консультантов ЦК, конечно, должны были делать сами. Но его нам облегчил Андропов, определившийся, поддержавший Брежнева с самого начала, и не думаю, что только в силу ставшей почти второй натурой каждого партийного работника старшего поколения привычки поддерживать руководство. Просто стало очевидным, что в то время приемлемых альтернатив ему не было.

Ключевым, так сказать, исходным в сложившейся ситуации был все-таки вопрос: во что верит, чего хочет, что думает сам Брежнев? Первое время он был очень осторожен, не хотел себя связывать какими-то заявлениями и обещаниями, и, если бы меня спросили о его изначальной политической позиции, я бы затруднился ответить. Может быть, Брежнев, пока не стал Генеральным секретарем, даже не задумывался всерьез о большой политике, а присоединялся к тому, что говорил сначала Сталин, потом Хрущев, — вот и все. Такое в нашей политической практике тех лет было вполне возможно.

Из тянувших вправо людей, близких к Брежневу, хотел бы прежде всего назвать С.П. Трапезникова. В Молдавии он, кажется, был преподавателем марксизма. Помощником Брежнева стал, когда того перевели в Москву. Когда Брежнев стал Генеральным секретарем, он выдвинул Трапезникова на пост заведующего отделом науки ЦК. Вот тогда этот закоренелый сталинист и получил возможность развернуться. Под стать ему был один из помощников Брежнева, убежденный сталинист В.А. Голиков.

Они собрали вокруг себя группу единомышленников и объединенными усилиями, очень напористо, ловко используя естественную в момент смены руководства неопределенность и неуверенность, а также, конечно, свою близость к Брежневу, бросились в наступление. Пытаясь радикально изменить идеологический и политический курс партии, они особое внимание уделяли психологической обработке самого Брежнева. Это была, так сказать, «пятая колонна» сталинистов в самом брежневском окружении (в него входили также К.У. Черненко и Н.А. Тихонов, но в идеологии они большой активности не проявляли).

Эти люди вместе с наиболее консервативными членами Президиума и Секретариата ЦК КПСС все же смогли быстро сбить какое-то подобие общей идейно-политической платформы. Во внутренних делах добивались отмены решений XX и XXII съездов КПСС, полной реабилитации Сталина; отказа от выдвинутых после его смерти новых идей и реставрации старых, сталинистских взглядов в истории, экономике, других общественных науках. Во внешней политике целью сталинистов было ужесточение курса, опять же отказ от всех появившихся в последние годы новых идей и представлений в вопросах войны и мира и международных отношений. Все это не только нашептывалось Брежневу, но и упрямо вписывалось в проекты его речей и в проекты партийных документов.

Развернувшаяся атака на курс XX съезда, надо сказать, встретила довольно серьезное сопротивление. Видимо, сами идеи обновления, очищения изначальных идеалов социализма от крови и грязи уже завоевали серьезную поддержку общества. С ходу, одним махом изменить политическую линию и политическую атмосферу в партии и стране не удалось».

Как всегда и во всех подобных случаях, Ю. Арбатов очень осторожен в оценках и выводах и очень многословен, вот почему и цитата из его воспоминаний оказалась длинноватой. Однако суть событий изложена — с точки зрения его сторонников! — довольно точно.

Это подтверждается младшим и в общем-то второстепенным, но осведомленным соратником Арбатова, уже помянутым Ф. Бурлацким: «После пленума Андропов — руководитель отдела, в котором я работал, — выступал перед сотрудниками и рассказывал подробности. Помню отчетливо главную его мысль: «Теперь мы пойдем более последовательно и твердо по пути XX съезда». Правда, тут же меня поразил упрек, первый за много лет совместной работы, адресованный лично мне: «Сейчас ты понимаешь, почему в «Правде» не пошла твоя статья?»

А статья, собственно, не моя, а редакционная, подготовленная мной, полосная, называлась так: «Культ личности Сталина и его пекинские наследники». Была она одобрена лично Хрущевым. Но на протяжении нескольких месяцев ее не печатали. Почему? Уже после октябрьского Пленума стало ясно, что ее задерживали специально.

Вскоре после того пленума состоялся мой первый и, в сущности, единственный подробный разговор с Брежневым. Весной 1965 года большой группе консультантов из нашего и других отделов поручили подготовку доклада Первого секретаря ЦК к 20-летию Победы в Великой Отечественной войне. Мы сидели на пятом этаже в комнате неподалеку от кабинета Брежнева. Мне поручили руководить группой, и именно поэтому помощник Брежнева передал мне его просьбу проанализировать и оценить параллельный текст, присланный ему Шелепиным. Позже Брежнев вышел сам, поздоровался со всеми за руку и обратился ко мне с вопросом:

— Ну, что там за диссертацию он прислал?

А «диссертация», надо сказать, была серьезная — не более и не менее как заявка на полный пересмотр всей партийной политики хрущевского периода в духе откровенного неосталинизма. Мы насчитали 17 пунктов крутого поворота политического руля к прежним временам: восстановление «доброго имени» Сталина; пересмотр решений XX и XXII съездов; отказ от утвержденной Программы партии и зафиксированных в ней некоторых гарантий против рецидивов культа личности, в частности отказ от ротации кадров; ликвидация совнархозов и возвращение к ведомственному принципу руководства, установка на жесткую дисциплину труда в ущерб демократии; возврат к линии на мировую революцию и отказ от принципа мирного сосуществования, как и от формулы мирного перехода к социализму в капиталистических странах; восстановление дружбы с Мао Цзэдуном за счет полных уступок ему в отношении критики культа личности и общей стратегии коммунистического движения; возобновление прежних характеристик Союза коммунистов Югославии как «рассадника ревизионизма и реформизма»… И многое другое в том же направлении. (Напрасно Шелепин отрицает сейчас факт подготовки им и его группой параллельного доклада. Об этом знает добрый десяток людей: А.Н. Яковлев, Г.А. Арбатов, А.Е. Бовин и др.)

Начал излагать наши соображения пункт за пунктом Брежневу. И чем больше объяснял, тем больше менялось его лицо. Оно становилось напряженным, постепенно вытягивалось, и тут мы, к ужасу своему, почувствовали, что Леонид Ильич не воспринимает почти ни одного слова. Я остановил свой фонтан красноречия, он же с подкупающей искренностью сказал:

— Мне трудно все это уловить. В общем-то, говоря откровенно, я не по этой части. Моя сильная сторона — это организация и психология, — и он рукой с растопыренными пальцами сделал некое неопределенное движение».

Согласный дуэт «воспоминателей» ясно свидетельствует, как они старались повлиять на нетвердого и не слишком, к сожалению, образованного Леонида Ильича. Кстати, тут попутно высвечивается истинная линия Андропова, которого до сих пор некоторые простачки почитают чуть ли не «сталинистом». Брежневу хрущевский антисталинский курс был явно не по душе, при нем он сразу был сильно умерен, но увы… Найти в себе силы круто повернуть руль он не нашел.

Сделаем одно маленькое отступление. Поскольку ссылки на воспоминания Арбатова и Бурлацкого появятся в нашей книге еще на раз, дадим характеристику этому типу личностей, принадлежавшую тоже тогдашнему сотруднику ЦК Р.И. Косолапову. В отличие от своих либерально-еврейских сослуживцев, он не изменил идеям патриотического коммунизма, остался верен им и по сей день. Он свидетельствует об истинной цене липового «академика» и подлинного политического интригана Арбатова (Бурлацкий был таким же, только менее удачливым):

«Читая охотничьи рассказы Арбатова о встречах с «великими», все время ловишь себя на мысли о том, когда же он был искренен — при их жизни или после их смерти. Еще памятны писания академика и его друзей в связи с брежневскими юбилеями. Мне приходилось пропускать в печать некоторые из подобных дежурных текстов, и от них буквально тошнило. Не забыл я также статью умного и циничного публициста, который подхалимски играл словами «генерал» и «Генеральный». Если уж Арбатов и уличает Брежнева в мещанстве, — и тут он не ошибается, — почему бы не прощупать и другую сторону — то, как наша просвещенная пресса, как ученые и деятели культуры поощряли это самое мещанство в Леониде Ильиче, как он сам, все больше подчиняясь союзу лести и склероза, переставал ощущать себя обычным человеком и уже тонировал свой корпус под бронзу.

Брежнев был ординарен, но не глуп. В декабре 1975 года он позвонил Зимянину, работавшему тогда главным редактором «Правды», и пожаловался на жизнь: «Устал. Чувствую себя плохо. Нахожусь в прострации. А ко мне все лезут, чего-то хотят, и нет выхода». Видимо, подобие выхода, а вернее — разрядки, ему давала вся эта мишура с регалиями, бовинскими томами «Ленинским курсом», многочисленными сборниками, мнимым писательством. Он не очень-то замечал, что спектакль устраивается не для него самого и вовсе не для страны, а выгоден плотно окружавшей его кучке творцов «археократии». Ведь культ не создается для себя одной личностью. И упрочивается он всегда заинтересованным окружением. Арбатову себя из этого окружения, увы, не исключить».

При Брежневе партийно-государственное руководство было достаточно молодым, средний его возраст, включая самого Первого секретаря, был менее шестидесяти лет. Появились там и новые весьма деятельные и крепкие характером личности. На мартовском Пленуме ЦК членом Президиума стал Кирилл Трофимович Мазуров, бывший белорусский партизан, а потом глава Правительства Белоруссии. Одновременно он стал заместителем Предсовмина, отвечая за работу промышленности. Твердый государственник и сторонник сталинского стиля работы, он сразу стал неудобным соратником для Брежнева. Позже Мазуров откровенно рассказал о начале их совместной работы:

«На пленуме, после освобождения Хрущева, я выступил с замечанием, что нельзя сосредоточивать всю политику в руках одного человека, руководителя партии. Потому что если она неправильна, то народ связывает все недостатки и провалы с партией, а это вредно для общества. (Кстати, я сам об этом как-то не вспоминал, а много лет спустя перелистывал книжку одного итальянского историка-коммуниста и увидел ссылку на то мое выступление.) Я говорил эти слова искренне, а не подлаживаясь под ситуацию. Уверен, что многие тогда думали так же. По-настоящему хотели восстановить доброе имя нашей идеологической, партийной службы.

И в области экономики мы тогда под руководством Косыгина начали думать о реформах, в какой-то мере развивать то лучшее, что начинал Хрущев. Поставили вопрос о предоставлении большей самостоятельности местным органам власти, мечтали о хозрасчете. Правда, конкретные детали отшлифовывались с трудом, потому что было много консерватизма и в нас самих. Но, в общем, что-то хорошее мы сделали. Не случайно же восьмая пятилетка — самая высокопроизводительная за всю историю страны.

Тогда же партия восстановила райкомы, обкомы. Повысили требовательность. Дело пошло. Но потом реформа постепенно стала сходить на нет, распадаться, потому что за нее надо браться, а ее не очень-то поддерживал Леонид Ильич. Все-таки многое, хотя я и не сторонник персонифицировать политику, зависит от первого лица. А главной заботой нашего руководителя, к сожалению, стала забота о создании личного авторитета.

«Руководителю нужен авторитет, помогайте», — говорил он в узком кругу. Но под помощью подразумевалось нечто особенное. Например, Подгорный рассказывал мне, что Леонид Ильич просил его, чтобы тот в нужных местах речи Генсека на собраниях общественности столицы вставал и поднимал таким образом зал, чтобы аплодировал в нужных местах. И добавлял: «Может, это и нехорошо, но это нужно, приходится это делать». Вероятно, из тех же побуждений, нежелания делить с кем-то авторитет он на заседании Президиума ЦК перед XXIII съездом партии предложил: «Я выступаю с докладом, вы все его читали, это наш общий отчет перед партией. Поэтому не надо вам выступать. Вот товарищ Косыгин может выступить о пятилетке, остальным не надо».

Следующий этап — была ограничена возможность передвижений. Случилось это так. Первое время мы ездили по стране, например, я с 1965 по 1970 год посетил 29 областей Российской Федерации, где до того не был. Тем более что я в исполнительном органе, заместитель Председателя Совмина. И вот как-то поехал в Свердловск, потом в Кемеровскую область. А там на меня очень серьезно насели шахтеры. Я неделю у них пробыл, разобрался с делами. Приезжаю, вызывает Леонид Ильич: «Как это ты в Кемерове был и мне ничего не сказал? (Я-то предполагал, что приеду и расскажу, какое там положение.) Знаешь, так нельзя, надо все-таки спрашивать, когда ты уезжаешь». И когда собралось Политбюро, предложил: «Товарищи, нам надо порядок навести. Надо, чтобы Бюро знало, кто куда едет. Чтоб было решение Бюро. И предупреждать, что он там будет делать». Стали было возражать: «Зачем так регламентировать? Ведь мы же члены руководства страны и партии». Но уже не в первый раз прошло его предложение, хотя некоторые члены Политбюро и возражали».

Мазуров точно излагает тогдашнее положение дел на политических верхах страны. Брежнев постепенно набирал силу, менял по своему усмотрению кадры на среднем уровне, готовил благоприятные для себя кадровые перемены в высших эшелонах власти. В общем, ничего тут особенного или тем более сугубо отрицательного нет, каждый руководитель, большой или не очень, строит свою линию власти примерно так же. Главное тут не в этой привычной административной тактике, а в политической стратегии — во имя чего все это делается?

Ленин, который по праву считается одним из самых великих политических стратегов XX столетия, еще до вершины своих успехов сделал изречение, которое стало афоризмом: «Принципиальная политика есть единственно правильная политика». Да, так есть, было и пребудет вовек: никакие хитросплетения и интриги, как бы умно и хитро их ни плели, не приведут к решающему успеху, если политик не ставит перед собой ясной и далеко идущей цели. У Ленина и Сталина таковые имелись и были понятны всем. Хрущев разменял принципы на кукурузу и переполненные желудки, потому и неважно закончил дела свои и такую же память о себе оставил. Брежнев, он имел лишь тактику… Усидеть наверху, вот цель. Но он был мягок и добр, потому и жить давал другим, вверху и внизу.

Первое публичное политическое испытание Брежневу, как главе Партии, пришлось пережить в мае 1965 года. Тогда решили торжественно отметить двадцатилетие Победы в Отечественной войне. Известное дело в истории всех государств: когда своих побед не одерживают, то пышно поминают старые. Так, кстати, было в предреволюционной императорской России: в начале века отмечались юбилеи Полтавы и Бородина, а в Манчжурии и при Цусиме потерпели поражение…

О подготовке к этой годовщине рассказал кремлевский сплетник Бурлацкий, а он знал подробности. «Вернемся, однако, к подготовке доклада к 20-летию Победы, потому что именно тогда определился исторический выбор, предопределивший характер брежневской эпохи. «Диссертация» Шелепина была отвергнута, и общими силами был подготовлен вариант доклада, который хотя и не очень последовательно, но развивал принципы, идеи и установки хрущевского периода. Брежнев пригласил нас в кабинет, посадил по обе стороны длинного стола представителей разных отделов и попросил зачитать текст вслух.

Тут мы впервые узнали еще одну важную деталь брежневского стиля: он очень не любил читать и уж совершенно терпеть не мог писать. Всю информацию, а также свои речи и доклады он обычно воспринимал на слух, в отличие от Хрущева, который часто предварительно диктовал какие-то принципиальные соображения перед подготовкой тех или иных выступлений. Брежнев этого не делал никогда.

Чтение проекта доклада прошло относительно благополучно. Но, как выяснилось, главная битва была впереди, когда он, как обычно, был разослан членам Президиума и секретарям ЦК КПСС. Мне поручили обобщить поступившие предложения и составить небольшую итоговую справку. Подавляющее большинство членов руководства высказалось за то, чтобы усилить позитивную характеристику Сталина. Некоторые даже представили большие вставки со своим текстом, в которых говорилось, что Сталин обеспечил разгром оппозиции, победу социализма, осуществление ленинского плана индустриализации и коллективизации, культурной революции, что стало предпосылками для победы в Великой Отечественной войне и создания социалистического лагеря.

Сторонники такой позиции настаивали на том, чтобы исключить из текста доклада само понятие «культ личности», а тем более «период культа личности». Больше других на этом настаивали Суслов, Мжаванадзе и некоторые молодые руководители, включая Шелепина. Другие, например, Микоян и Пономарев, предлагали включить формулировки, прямо позаимствованные из известного постановления «О преодолении культа личности и его последствий» от 30 июня 1956 года.

Особое мнение высказал Андропов. Он предложил полностью обойти вопрос о Сталине в докладе, попросту не упоминать его имени, учитывая разноголосицу мнений и сложившееся соотношение сил среди руководства. Юрий Владимирович считал, что нет проблемы, которая в большей степени может расколоть руководство, аппарат управления да и всю партию и народ в тот момент, чем проблема Сталина.

Брежнев в конечном счете остановился на варианте, близком к тому, что предлагал Андропов. В докладе к 20-летию Победы фамилия Сталина была упомянута только однажды».

Да, это так. Усилиями просионистских помощников-советников Брежнева, с подсказками ему Суслова и Андропова (первый женат на еврейке, второй сам полуеврей) имя Сталина в праздничном докладе, зачитанном Генеральным секретарем, упоминалось лишь раз в совершенно вроде бы нейтральном виде: некоторую, мол, роль в достижении Победы сыграл Председатель Государственного комитета обороны Иосиф Виссарионович Сталин… Да, один раз, но что получилось!

…Речь эта передавалась по всем каналам радио и телевидения, в прямом эфире, я смотрел выступления, как и миллионы сограждан, очень внимательно. Не только кучку советников Брежнева, но и весь народ горячо интересовало, будет ли помянуто сталинское имя, ведь уже десять лет, с февраля 1956-го, его предавали только пошлым поношениям. И вот Брежнев зачитал упомянутый краткий текст. Что началось в зале! Неистовый шквал аплодисментов, казалось, сотрясет стены Кремлевского дворца, так много повидавшего. Кто-то стал уже вставать, прозвучали первые приветственные клики в честь Вождя. Брежнев, окруженный безмолвно застывшим президиумом, сперва оторопело смотрел в зал, потом быстро-быстро стал читать дальнейшие фразы текста. Зал постепенно и явно неохотно затих. А зал этот состоял как раз из тех, кто именуется «партийным активом», то есть тех лиц, которые именуются «кадровым резервом». То был именно ИХ глас. Однако 8 мая 1965 года раздался еще один характерный политический сигнал тогдашнему партийному руководству. Но если о первом сразу же узнала вся страна, то второй стал достоверно известен только тридцать лет спустя, когда писатель В. Карпов в 1994 году опубликовал свидетельства семьи покойного уже Маршала Жукова.

Здесь нужно тоже сделать маленькое пояснение. Ранее о Жукове ходили только сплетни, теперь из достоверных публикаций известна подлинная правда. Да, это был величайший полководец Второй мировой войны, что ныне равно признают и бывшие враги, и союзники тогдашние. Так, однажды находясь после Победы во главе Группы советских войск в Германии, Жуков, как и некоторые другие генералы и офицеры, что называется, «не удержался»… Выросший в дореволюционной крестьянской, а потом и советской бедности «красного командира», он увлекся сбором и вывозом «трофеев». А его адъютанты за спиной Маршала еще более расстарались…

Вагоны, груженые «трофеями», перехватила контрразведка. Естественно, доложили Сталину, он велел негласно расследовать позорное дело. Тяжело, очень тяжело читать опубликованные документы с описями десятков ковров, меховых шуб, хрусталя, часов, драгоценностей и прочего барахла, что привезли в квартиру и на дачу Жукова в ту пору. Но так было (заметим, никто из иных советских маршалов таковым не соблазнился!). Сталин не стал позорить прославленного воина, его лишь понизили в должности. Свое истинное отношение к бывшему Верховному главнокомандующему Маршал Жуков четко отразил в своих знаменитых воспоминаниях.

Никита Хрущев воспользовался авторитетом прославленного Маршала в своих честолюбивых целях, а потом с присущим ему хамством унизительно прогнал его в отставку. Но не только. Сталин простил Жукову некрасивые дела, а мелочный Хрущев отобрал у него дачу и квартиру, урезал пенсию — Народ и все Вооруженные силы встретили это хрущевское унижение с молчаливым, но общим негодованием. Все ждали от нового партийного вождя перемен и в этом деле.

С октября 1957 года не появлялся на людях прославленный Маршал. И вот 8 мая он появился на торжестве в память Победы. Ему было под семьдесят, но он выглядел моложаво и казался крепким, хоть был и невелик ростом. Лишь он появился, его начали приветствовать овациями и здравицами, так он и вошел в зал. О дальнейшем свидетельствует писатель В. Карпов: «А когда в докладе в числе прославленных военачальников была произнесена фамилия Жукова, в зале возникла новая овация, все встали и очень долго аплодировали стоя. Такая реакция озадачила нового генсека Брежнева, и опять возникли неприятные для Жукова последствия. В этот день зародилась болезненная ревность к славе маршала у Брежнева, нового всесильного вождя партии и главы государства. Как выяснилось позже, Леонид Ильич мелко гадил маршалу, задерживая издание его книг, только потому, что в ней не упоминался новый претендент на историческую роль в войне — полковник Брежнев. Ревность и даже боязнь приветственных оваций была так велика, что Генеральный секретарь, не желая видеть и слышать все это, рекомендовал делегату съезда (XXIII) маршалу Жукову, члену партии с 1919 года, не появляться на съезде. Вот что об этом пишет А. Миркина.

«Брежнев по телефону спрашивает Галину Александровну:

— Неужели маршал действительно собирается на съезд?

— Но он избран делегатом!

— Я знаю об этом. Но ведь такая нагрузка при его состоянии. Часа четыре подряд вставать и садиться. Сам не пошел бы, — пошутил Брежнев, — да необходимо. Я бы не советовал.

— Но Георгий Константинович хочет быть на съезде, для него это последний долг перед партией. Наконец, сам факт присутствия на съезде он рассматривает как свою реабилитацию.

— То, что он избран делегатом, — внушительно сказал Брежнев, — и есть признание и реабилитация.

— Не успела повесить трубку, — рассказывала Галина Александровна, — как началось паломничество. Примчались лечащие врачи, разные должностные лица, — все наперебой стали уговаривать Георгия Константиновича не ехать на съезд — «поберечь здоровье». Он не возражал. Он все понял».

Не станем преувеличивать, Брежнев не «задерживал» воспоминаний Маршала Жукова, а упомянуть полковника с Малой Земли в книге его заставили цековские холуи, факты эти теперь точно выяснены, имена мелких подхалимов названы. Брежнев испытывал некоторое смущение перед Жуковым именно как перед великим деятелем великой Сталинской эпохи. Он сам таковым не был, потому и немного ревновал. Но то была вовсе не личная его неприязнь к Маршалу.

Сделаем еще одно уточнение относительно судьбы Жукова. Первой супругой его была еврейка, с которой он развелся после войны, имея от нее двух дочерей, которые потом не очень-то помогали отцу. Галина Александровна, о которой говорилось выше, его вторая жена, врач, лечившая Маршала, преданная русская женщина, она скончалась от многих потрясений еще при жизни горячо любимого супруга. Их дочь — Мария Георгиевна Жукова достойно продолжает патриотический путь отца.

Брежнев медленно, осторожно, не делая никаких резких действий и заявлений, неуклонно укреплял свою личную власть. Потом новоявленные «демократы» стали укорять его за это, но кто же из деятелей, имеющих большую власть и честолюбие, поступает иначе? А он в сложившихся условиях поступал не только мягко, но и по-доброму.

В декабре 1965 года подал в отставку (разумеется, сугубо тайно от советских граждан) с поста Председателя президиума Верховного Совета Микоян Анастас Иванович. Он объяснял свое довольно неожиданное для советских деятелей решение тем, что у него уже семидесятилетний возраст (родился в ноябре 1895-го). Тогда (свидетельствую как очевидец событий) тот возрастной ценз казался и в самом деле предельным — много позже Леонид Ильич справит свое семидесятипятилетие на том же посту очень даже бесстрастно. Но главное тут в ином. Микоян был очевидным сторонником Хрущева, и Брежнев, будь он мстителен, как потом толковали его враги, должен был бы убрать его. Нет, Леонид Ильич устроил старому сталинскому соратнику пышные, на весь Союз, проводы. А на его пост «президента» поставил своего давнего соратника Николая Викторовича Подгорного, бывшего специалиста по сахароварению, потом Первого секретаря Харьковского обкома, потом Секретаря ЦК КПСС, сотоварища Брежнева по заговору свержения Никиты Сергеевича. Потом они рассорились, но об этом позже.

Приближался XXIII съезд партии. Брежнев, привычный к неожиданным кадровым перемещениям и решениям, готовился к этому важнейшему в истории партии форуму с повышенным вниманием. Это было разумно, с какой стороны на те события не посмотри. Съезд в итоге сложных переговоров в высших кругах власти был назначен на март 1966 года. Но перед съездом возникли совершенно неожиданные события сугубо политического характера. Речь пошла о «литературе».

Осенью 1965 года в советской печати вдруг возник шум по поводу никому не известных «писателей» Синявского и Даниэля. Кто они как литературные работники, никто не знал, даже в столичной интеллигентской среде. Потом-то выяснилось, что Синявский, сотрудник Института мировой литературы, писал статьи о ценностях соцреализма, а Даниэль был скромный переводчик с разных языков. Свои никому не нужные сочинения они передавали за границу, их там печатали не без благословения американских и других западных спецслужб. И вот советское КГБ это все выяснило.

В отличие от иных подобных случаев, об этом написали в газетах. Теперь-то ясно, что это был шаг Шелепина и его ставленника на Лубянке Семичастного: вот, мол, до чего довело страну хрущевское заигрывание с интеллигенцией либерального толка… Конечно, это было несомненное самоуправство органов Госбезопасности, они проделали эту операцию самостоятельно, не согласовав ее с партийным руководством. Надо напомнить тут, что никогда, ни при Ленине и Сталине, которые «органы» ценили, ни при Хрущеве, который их недолюбливал, арест мало-мальски значительных людей так не проводился. Дзержинский, Ягода, Ежов и Берия, кто бы уж они ни были, такого себе не позволяли. Они знали твердо: «Партия (ее вождь) — наш рулевой». Шелепин и Семичастный решили «порулить» сами. Видимо, они надеялись на малозначимость обоих сочинителей, никто, мол, за них не вступится. Они ошиблись, да еще как!

Во всем мире (имеется в виду, конечно, мир просионистской печати и телевидения) начался неистовый гвалт: свобода слова… права личности на самовыражение… Ну, партийному руководству к шумихе на Западе было не привыкать, не такое слыхали и переживали, но куда серьезнее разворачивались события внутри страны. Глупость и непоследовательность Хрущева состояла, помимо всего прочего, и в его идеологической политике. Он то бранил художников-модернистов, обзывая их педерастами (как выяснилось, не без основания), то заигрывал с мальчишками поэтами, сочинявшими нечто фрондерское, хотя и вполне прокоммунистическое. А так как грозная некогда Лубянка при нем сильно притихла, это разбаловало верхушку интеллигенции.

Арест двух неведомых «писателей» вызвал вдруг в этой среде сильное брожение. Нет-нет, никаких публичных действий или высказываний, до «перестройки» было еще далеко, но… начались разговоры, и даже вслух. А потом пошли и письма в разные властные учреждения с просьбой (или порой даже требованием) в этом деле «разобраться». Такого еще не было никогда в Советском Союзе, возникло даже словечко «подписант», сохранившееся и по сей день в языке, хотя уже в смысле сугубо ироническом. Короче, Шелепин и его сотоварищи своими грубыми действиями спровоцировали опасную для них волну, но они не понимали сути происходящего. Их младший сподвижник Сергей Павлов, первый секретарь ЦК ВЛКСМ, публично выступал с горячими обличениями всякой крамолы в культуре. Против него и пошел ответный удар, остался в памяти стишок Евтушенко «Румяный комсомольский вождь»…

Многоопытный и осторожный Брежнев, находясь на пике своей карьеры, все это, разумеется, видел и на ус мотал. Шелепин и его дружки действуют без оглядки на партийное руководство и Генерального секретаря? Сегодня они самостоятельно начинают политический процесс, а что сделают завтра и что замышляют вообще? Более того, пошли разговоры — за границей шумно, у нас пока тихо, — что в Москве-де собираются опять вернуться к политике репрессий.

Брежнев и его старшие сотоварищи по Политбюро никаких новых репрессий проводить не хотели, они достаточно хорошо помнили тяжкие испытания партийных кадров в тридцатых годах. Нет, зарвавшимся «комсомольцам» следует дать своевременный отпор, пока они не натворили еще чего-нибудь, куда более крутого. Осторожно и молчаливо Брежнев начал обдумывать и готовить ответные меры.

В ту пору, повторим, он был в хорошей форме. Его аппаратный сотрудник тех времен Ф. Бурлацкий засвидетельствовал с точной наблюдательностью прислуги за своим хозяином: «Свой рабочий день в первый период после прихода к руководству Брежнев начинал необычно — минимум два часа посвящал телефонным звонкам другим членам высшего руководства, многим авторитетным секретарям ЦК союзных республик и обкомов. Говорил он обычно в одной и той же манере: вот, мол, Иван Иванович, вопрос мы тут готовим. Хотел посоветоваться, узнать твое мнение… Можно представить, каким чувством гордости наполнялось в этот момент сердце Ивана Ивановича. Так укреплялся авторитет Брежнева. Складывалось впечатление о нем как о ровном, спокойном, деликатном руководителе, который шагу не ступит, не посоветовавшись с другими товарищами и не получив полного одобрения своих коллег.

При обсуждении вопросов на заседаниях Секретариата ЦК или Президиума он почти никогда не выступал первым. Давал высказаться всем желающим, внимательно прислушивался и, если не было единого мнения, предпочитал отложить вопрос, подработать, согласовать его со всеми и внести на новое рассмотрение. Как раз при нем расцвела пышным цветом практика многотрудных согласований, требовавшая десятков подписей на документах, что стопорило или искажало в итоге весь смысл принимаемых решений.

Прямо противоположно Брежнев поступал при решении кадровых вопросов. Когда он был заинтересован в каком-то человеке, он ставил свою подпись первым и добивался своего. Он хорошо усвоил сталинскую формулу: кадры решают все. Постепенно, тихо…»

Общительность и простота общения Брежнева были безусловно положительными качествами, которые хороши для любого руководителя. Хрущев кричал и матерился, не терпел чужих мнений и тем более возражений. Ясно, что на его фоне для всего партийного аппарата Брежнев выглядел в высшей степени благоприятно, что было сразу замечено и оценено окружающими.

Брежнев предложил Семичастному и его следователям закончить дело Синявского и Даниэля до партийного форума. Те не возражали, ибо уверены были в успехе: факт незаконной передачи рукописей за рубеж очевиден, сами обвиняемые его признают, эксперты дали заключения об антисоветской направленности публикаций, все, мол, тут ясно, дело обычное, проведем открытый процесс, пусть все видят…

Но дело-то оказалось совсем необычным и неясным. Судебное разбирательство и в самом деле шло открыто, присутствовали иностранные корреспонденты; довольно широко, хотя, конечно, односторонне, освещала дело советская печать. Такого не было со времен знаменитых процессов конца тридцатых годов. На повторение таких же результатов наверняка и рассчитывали простоватые шелепинские чекисты, давно отвыкшие от серьезных дел подобного рода. Однако исполнители нынешнего дела оказались иными, а главное — изменилось время.

Процесс вел образованный и талантливый юрист Лев Николаевич Смирнов (автор имел честь много общаться с этим замечательным русским человеком). Он совсем не хотел подыгрывать шелепинским лубянцам, вел судебное разбирательство спокойно, как бы отрицая своих невольных предшественников Ульриха и Вышинского. Более того, ясно, хоть и никогда точно не станет известно, однако вполне логично предположить, исходя из общей линии Брежнева в ту пору, что Смирнову так или иначе дали понять, что на самом верху вовсе не собираются требовать от него повторения тридцать седьмого года… Так ли, не так ли, но председатель суда давал обвиняемым высказаться и довел дело до конца.

Конец известен: 12 февраля приговорили Синявского к семи, а Даниэля к пяти годам строгого режима за антисоветские произведения и передачу их за границу. Все было по закону, они оба получили даже меньше, чем полагалось бы по максимуму той статьи. Шум за границей достиг силы шторма, а у нас число «подписантов» возросло. Всем понимающим людям стало ясно, что Шелепин и его команда проиграли: поворота в политике не добились, противников своих не запугали, а только пыль подняли. Брежнев понимал это лучше многих…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.