ИСЛАМ ОБЪЕДИНЕН?

ИСЛАМ ОБЪЕДИНЕН?

Попытки Саладина решить судьбы членов династии Айюбидов в 1186 году были напрямую обусловлены усилением его власти и расширением территории, которой он теперь владел. Появившись как политическая и военная сила в 1169 году, он возглавил подчинение ближневосточного ислама, захватив власть в Каире, Дамаске, Алеппо и на больших территориях Месопотамии. Ликвидация халифата Фатимидов положила конец разделению между суннитской Сирией и шиитским Египтом, дав начало новой эре панлевантийского мусульманского согласия. Эти достижения, равных которым не знала история того времени, превзошли даже деяния Нур ад-Дина. На первый взгляд Саладин объединил ислам от Нила до Евфрата; его монеты, ходившие по всей империи и за ее пределами, теперь имели надпись «султан ислама и мусульман», объявляя всем о его гегемонии. Такой образ часто принимался современными историками — типичным стало недавнее заявление одного ученого, который сказал, что с 1183 года «правление всей Сирией и Египтом было в руках Саладина».[204]

Тем не менее идея, что Саладин теперь стоял во главе мира полного и прочного мусульманского единства, глубоко ошибочна. Его «империя», образованная благодаря причудливой смеси прямых завоеваний и дипломатии с позиции силы, была, по сути, непрочным объединением очень разных и далеких друг от друга государств, многие из которых управлялись вассальными правителями, чья верность была весьма ненадежной. Даже в Каире, Дамаске и Алеппо — опорах его империи — султан полагался на преданность и помощь членов своей семьи, то есть на добродетели, которые никогда не были гарантированными. В других местах, таких как Мосул, Малая Азия и Джазира, господство Айюбидов являлось по большей части эфемерным, зависящим от свободы союза и окрашенным едва скрытой враждебностью.

В 1186 году чары сохранились. Но только потому, что Саладин выжил после болезни и остался достаточно богатым, могущественным и влиятельным, чтобы диктовать свою волю. В последующие годы работа по поддерживанию и управлению такой географически обширной и политически неоднородной империей испытала султана на прочность. И старания противодействовать укоренившимся центробежным силам, которые могли легко разорвать на части империю Айюбидов, оказались постоянными и крайне утомительными.

Даже после семнадцати лет изнурительной борьбы работа Саладина не была завершена. В разгар священной войны он мог рассчитывать на ядро из преданных, закаленных в боях воинов, но в основном султан стоял во главе хрупкой, часто своенравной коалиции, каждую секунду осознавая, что его империя может быть разрушена восстанием, мятежом или отказом взяться за оружие. Этот факт чрезвычайно важен, потому что он сформировал мышление и стратегию султана, часто заставляя его следовать по пути наименьшего сопротивления, чтобы добиться быстрой внушительной победы. Современники и историки нашего времени нередко критиковали качества Саладина как военного командующего на этой последней стадии его карьеры, утверждая, что ему не хватало твердости, чтобы вести дорогостоящие и длительные осады. На самом деле он зависел от скорости действий и постоянного успеха, чтобы поддерживать импульс движения мусульманской военной машины, понимая, что она может развалиться, если остановится.

Фундаментом, на котором зиждилась империя Саладина, был джихад. Каждый шаг, расширявший власть Айюбидов, он оправдывал как средство для достижения этой главной задачи. Единство под его флагом могло быть куплено дорогой ценой, но он утверждал, что всегда действовал ради одной цели — ведения джихада для изгнания франков из Палестины и освобождения Иерусалима. Идеологический импульс оказался удивительно мощным инструментом, который подпитывал двигатель экспансии, но цена была неимоверно высока. Если Саладин не хотел прослыть обманщиком и деспотом, все его обещания, касающиеся беззаветной преданности делу, теперь должны были быть выполнены, и священная война, которой так долго ждали, наконец должна разразиться. Определенно после болезни и последовавшего за ней периода размышлений и углубления духовности пропаганда султаном джихада стала активнее. Почитаемые исламские ученые, такие как братья Ибн Кудама и Абд аль-Гани, являвшиеся давними сторонниками Саладина, были среди тех, кто ускорил распространение религиозного фанатизма. В Дамаске, да и во всем государстве, слагались религиозные стихи и трактаты о вере, обязательности джихада и первостепенного значения Иерусалима. Их регулярно читали на массовых собраниях. К концу 1186 года, судя по всему, султан не только признал политическую необходимость всеобщего наступления на латинян, но также посчитал джихад своим личным делом. Это ясно из свидетельства одного из немногих критиков Саладина среди современных ему мусульманских хронистов, историка из Мосула Ибн аль-Асира. Повествуя о военном совете начала 1187 года, он пишет:

«Один из эмиров Саладина сказал ему:

— Лучший план, по моему мнению, вторгнуться на территорию, и, если франки встанут против нас, мы должны схватиться с ними. Люди на Востоке проклинают нас и говорят: „Он отказался от борьбы с неверными и обратил все свое внимание на борьбу против мусульман. Мы должны предпринять действия, которые оправдают нас и заставят людей прекратить болтовню“».

Ибн аль-Асир намеревался осудить экспансионизм Айюбидов и вызвать общественное давление на султана. Но он предположил, что Саладин как раз в это время пережил момент осмысления самого себя. По словам Ибн аль-Асира, султан объявил о своем намерении отправиться на войну, после чего горестно заметил, что «от решения человека ничего не зависит, и мы не знаем, сколько осталось от наших жизней». Возможно, именно осознание собственной смертности подтолкнуло султана к действию; какой бы ни была причина, перемена, вероятно, действительно произошла. Остается вопрос относительно истинной степени его решимости воевать с франками в 1169–1186 годах, но независимо от того, что было раньше, в 1187 году Саладин обратил всю силу своей империи против Иерусалимского королевства. Теперь он был исполнен желания сойтись с христианами в решающем сражении.[205]