ГИПЕРБОРЕЙСКАЯ АЛХИМИЯ
ГИПЕРБОРЕЙСКАЯ АЛХИМИЯ
Как известно, алхимия, в традиционном ее понимании, сложилась как самостоятельное направление духовной культуры во времена позднего эллинизма в Александрии Египетской (в Китае — примерно в ту же эпоху). Конечно, можно говорить о мифологии, присущей алхимическому миросозерцанию, но мифология эта вроде бы вторична и не связана линиями прямой преемственности с древнейшими культурами. Тем не менее в этой книге предпринята попытка показать, что алхимические парадигмы могут использоваться для реконструкции чрезвычайно архаичной мифологии первичного порядка, которую отличает именно полярная ориентация{59}.
Восприятие алхимических символов сейчас затруднено по целому ряду причин, как объективных, так и субъективных. К числу объективных следует отнести принципиальную фрагментарность любых алхимических формулировок и изначальную многозначность символов, которые могут быть относительно адекватно истолкованы лишь при учете максимально большого числа родственных образов (подчас содержащихся в трактатах различных авторов). Причем это родство выстраивается отнюдь не по законам формальной логики, а по своеобразному «принципу дополнительности»; различные описания одного и того же понятия подчас антиномичны (в один смысловой ряд попадают, скажем, мифологические персонажи как мужского, так и женского пола: это может просто указывать на активную или пассивную функцию в том или ином контексте).
Субъективные причины непонимания алхимии имеют давнюю историю. Ставший стереотипом образ алхимика — нескладного чудака и шарлатана — это продукт позитивистских умонастроений последних трех веков. С развитием эмпирической химии алхимия стала рассматриваться лишь как ее предыстория, и с этой точки зрения сложнейшая алхимическая символика, вполне естественно, была истолкована как малопонятные излишества. Академические же издания первоисточников редки и недостаточно систематичны.
Из книг (на русском языке), где алхимия включена в историю современной химии, выделяются работы Н. А. Фигуровского и B. JI. Рабиновича, не всегда оцениваемые по достоинству современными исследователями. Н. А. Фигуровский предоставляет прежде всего исчерпывающую источниковедческую базу для исследований по истории алхимии. B. JI. Рабинович, будучи не только историком, но и писателем, в яркой, выразительной форме научного эссе соотносит алхимическую образность с категориями средневековой эстетики и психологии (уделяя большое внимание, в частности, символике цвета) и к тому же публикует, еще в 1983 году, комментированный перевод с латинского «Малого алхимического свода» Альберта Великого (XIII век){60}, контрастирующий с обычными для научно-популярной литературы XX века небрежными, почти шаржированными переводами кратких отрывков из алхимических трактатов (обычно эти отрывки в отечественных изданиях брались из весьма конспективной книги Н. Морозова «В поисках Философского Камня», изданной в 1909 г.).
Совершенно иное отношение к алхимии мы находим в работах современных философов-традиционалистов — Рене Генона, Юлиуса Эволы, Александра Дугина. Для них алхимия — это одна из древних «священных наук», сохранившая в своей символике наследие Изначальной (Примордиальной) Традиции, связанной с золотым веком человечества и легендарным Полярным материком (Арктогея, Гиперборея). Однако в своих книгах Рене Генон все же, как правило, рассматривает алхимические символы в сравнении с иными, родственными им образами, а не в контексте самой алхимической традиции.
Еще более подчиненную роль образы алхимии играют в работах К. Г. Юнга и его последователей, где эти образы, в сущности, служат иллюстрациями, хотя и весьма убедительными, к психоаналитическим построениям. Вместе с тем некоторые книги К. Г. Юнга представляют собой ценное «пособие» для изучающего алхимию, поскольку содержат пространные цитаты (в оригинале) из труднодоступных алхимических источников. Кроме того, Юнг убедительно показал, что в процессе алхимического Делания происходила своеобразная «проекция» (лат. projectio) душевного мира алхимика на те вещества, с которыми он работал (и на их преобразования), а значит, и в алхимической символике неразрывно связаны материальное и духовное начала.
В XX веке изданы работы нескольких авторов, которые называют себя (и вероятно, так это и есть) преемниками живых традиций «Великого Искусства» алхимии, науки духовной трансформации. Это, в частности, работы Фулканелли, Э. Канселье, некоторые книги Марка П. Профета и Элизабет Клэр Профет, а также авторов теософской и антропософской направленности. Однако описания духовного совершенствования у этих авторов отражают скорее символику возникших в XIX–XX веках духовных школ и организаций, нежели реалии средневековых трактатов, посвященных Великому Деланию. К тому же собственно исследование традиционной алхимической образности не входило в круг задач этих авторов.
Самостоятельный пласт современных источников этой образности — произведения, так сказать, литературно-алхимические. В них древние символы Великого Делания, иногда совсем в новом контексте, пронизывают ткань сюжета, становятся смысловой основой в эссе. Густав Майринк, Евгений Головин, Олег Фомин («русский Фулканелли») во многом реабилитировали алхимию в глазах читателей.
Особо следует сказать о проблеме подобия алхимического и христианского символизма. Некоторые образы Библии имеют вполне духовно-алхимический характер. Бог говорит пророку Иезекиилю: «Дом Израилев сделался у Меня изгарью; все они — олово, медь и железо и свинец в горниле, сделались, как изгарь серебра» (Иез. 22:18); «Как в горнило кладут вместе серебро, и медь, и железо, и свинец, и олово, чтобы раздуть на них огонь и расплавить; так Я во гневе Моем и в ярости Моей соберу, и положу, и расплавлю вас» (Иез. 22: 20). Олово, медь, железо и свинец — это четыре «несовершенных» металла («тетрасомия») алхимиков… Или такая цитата: «Но Он знает путь мой; пусть испытает меня, — выйду, как золото» (Иов 23:10). Переписчиками алхимических трактатов нередко были христианские монахи, и это вряд ли свидетельствует о ереси: библейско-христианские, авраамические образы и термины занимают важное место в алхимической символике.
Время от времени звучащие в адрес алхимиков обвинения в том, что они в своем Делании пародировали христианские обряды и дерзали уподобиться Богу, не выдерживают критики при обращении к первоисточникам. Авторы алхимических трактатов постоянно повторяют, что совершают Делание не по собственному произволу, но лишь «Божиим соизволением» («Deo concedente»), в радостном изумлении перед тайнами Божьего мира. Что же касается уподобления духовной практики преображения несовершенного человека, с одной стороны, и деяний Бога-Творца — с другой, то уместно привести здесь две цитаты — из алхимического трактата и из работы православного подвижника.
Алхимик середины XVII века Ириней Филалет в трактате «Отворенный вход в замкнутый Чертог Царя» (Introitus Apertus ad Occlusum Regis Palatium) пишет: «Пусть сын Философов услышит о том, что все Мудрецы единодушно заключают: это Делание подобно Сотворению Вселенной. В начале же сотворил БОГ Небо и Землю, и была Земля безвидна и пуста, и носился Дух БОГА над ликом Вод, и сказал БОГ: Да будет Свет, и был Свет. Слов этих довольно будет сыну Искусства. Ибо следует Небу сочетаться с Землею под защитой дружбы…» (гл. V).
Далее говорится о том, что «эту иссохшую Землю» нужно «оросить своего рода водой»: «Ты [же эти] потоки доведешь до блистания самой Луны, дабы тьма, которая была над лицом бездны, рассеялась благодаря Духу, движущемуся в водах. Так по велению Божию явится Свет. Отдели Свет от Тьмы семикратно, и будет завершено это сотворение Меркурия Мудрых, и будет тебе седьмой День Субботой покоя; от этого времени вплоть до обращения года вспять можешь ожидать рождения Сына сверхприродного Солнца, который придет в мир при конце веков, дабы освободить братьев своих от всяческой погибели»{61}.
А вот что говорил в «Записках на Книгу Бытия» (1816) святитель Филарет, митрополит Московский: «Каждый человек имеет свое небо и землю, дух и плоть, внутреннее и внешнее, остаток первобытного совершенства и хаос греховного растления, из которого действием благодати устрояется новая тварь» (2 Кор. 1:17; Гал. 6: 15). «Возникая из нравственного ничтожества, он находит себя землею неустроенною и пустою, и тьма закрывает глубину его сердца от него самого. Но на слезные воды покаяния нисходит Дух Божий, и слово Божие производит в нем вышний свет, который, чем выше сияет, тем более отделяется, и становится ощутительнее собственная тьма человека.
За днем покаяния следует день очищения и отрады, в который Бог устрояет твердь в духе и сердце, отделяя вышние воды от нижних, — кроткие и чистые слезы благодати от чувственных слез горести и сокрушения.
По заключении вод сокрушения в некоторых пределах, человек открывает в самопознании новую страну сухую, <…> не орошенную никакими утешениями благодати. Но после сего испытательного томления, силою воссозидающего слова, из мертвой сухости начинают произрастать благие чувствования и добродетели…
Если человек постоянно продолжает внимать глаголющему о нем слову Господа, — свет веры в вышних силах души его становится Солнцем, которое освещает сокровеннейшие глубины ее… Из самых вод скорбей внутренних и внешних возникают живые и животворные дела любви… Благодать и на мертвой прежде земле ветхого, чувственного, внешнего человека <…> полагает напечатление истинной жизни внутренней… Таким образом, весь человек воссозидается во образ Сына Божия…»{62}
Право же, такое впечатление, что святитель Филарет истолковывает для своего читателя более краткий и загадочный текст Иринея Филалета… Однако в таком случае возникает вопрос: если алхимическая традиция, по крайней мере, в ее духовном аспекте, — это лишь зашифрованная, по тем или иным причинам, молитвенная практика христианства, то обладает ли «наука Великого Делания» самостоятельной спецификой и значимостью? Первоисточники дают однозначный ответ: конечно, обладает; то, что можно назвать алхимической мифологией, выходит за пределы библейско-христианской традиции, обнаруживая при этом черты глубочайшей архаики.
Попробуем «вычленить» один из таких мифологических сюжетов, который, по-видимому, восходит не только к гностицизму и герметизму позднеэллинистической эпохи (такого рода корни алхимической традиции достаточно очевидны), но и к тому, что называют дохристианским Гнозисом. Обоснованием такой постановки вопроса можно считать известную схожесть алхимической образности и символики древних культур, в том числе доклассовых обществ. Причем эта схожесть вряд ли может быть объяснена только психоаналитической «архетипичностью». В этом смысле очень существенным представляется мнение М. Элиаде, который говорил о том, что глубокий архаизм алхимической символики восходит к древнейшей, возможно даже палеолитической, религии Матери-Земли{63}.
Главная трудность выявления алхимического мифа заключается в указанной выше фрагментарности описания алхимических символов, их изначальной многозначности и подчиненности своего рода «принципу дополнительности». Однако именно «мифологический» подход в ряде случаев помогает структурировать и более адекватно «прочитать» эти последовательности шифрованных образов. Одна из таких структурных линий связана с полярным символизмом.
Темы полярных алхимических символов касается в своей недавно изданной книге Н. С. Широкова (Культура кельтов и нордическая традиция античности. — СПб.: Евразия, 2000). Она отслеживает параллели «нордических» образно-мифологических рядов в кельтской духовной культуре. Думается, правомерно искать такие параллели и в других культурах, в частности, в русской традиции, также сохранившей весьма архаичные образы, восходящие к протоевразийским мифам инициатического характера, которые нашли отражение и в алхимическом эзотеризме.
Из тех алхимических первоисточников, которые были обозначены выше, в данном случае следует особо выделить уже цитированный трактат Иринея Филалета «Отворенный вход в замкнутый Чертог Царя», впервые опубликованный (в латинском оригинале) в 1667 году{64}. В истории алхимии этот трактат достаточно известен, однако специальный анализ его символики не проводился. Нет и опубликованного перевода этого важного первоисточника на русский язык (включенные в некоторые современные книги отрывки — это, как правило, результат двойного перевода с новоевропейских изданий).
Полярные символы, обозначенные Филалетом, встречаются и в алхимических трудах некоторых других авторов того времени, конца XVI–XVII веков. Сама эта эпоха во многом примечательна: именно тогда достоянием гласности становятся идеи Братства розенкрейцеров, во многом исходивших из традиций духовной алхимии; предпринимается грандиозная попытка одухотворить весь ход естественно-научных исследований, в том числе в области химии и вообще любых «испытаний природы» (здесь отсылаем читателя к работам Френсис Йейтс). Даже философы-традиционалисты, в целом скептически относившиеся к поздним (XIX–XX вв.) розенкрейцерским организациям и считавшие их «контринициатическими», признавали глубокую традиционность ранних розенкрейцеров до того, как они «вернулись в Азию», ушли в сокрытие, оставив Европе лишь формальные схемы эзотерических знаний{65}. Все это заставляет с особым вниманием отнестись к текстам указанного времени.
Так о чем же говорит в своем трактате Филалет — таинственный мудрец, биографические сведения о котором практически отсутствуют?{66}
Собственно «полярные» фрагменты его трактата невелики по объему, хотя почти каждое слово в них вызывает широчайшие ассоциации. Это очень краткие III и IV главы, в которых Филалет вводит понятия Стали и Магнита (разумеется, не «простых», а «философических»). Эти понятия несвойственны большинству алхимических трактатов и, казалось бы, не связаны напрямую со схемой алхимического Делания в ее наиболее общем виде. Эта схема такова: из очищенной «первоматерии», благодаря мистическому браку, «Химической Свадьбе» мужского и женского начал (Солнца и Луны, Сульфура и Меркурия, т. е. «философических» Серы и Ртути), при посредстве третьего начала (Соли) рождается Философский Камень, Lapis Philosophorum, который превращает несовершенные металлы в «Герметическое Золото», или дарует бессмертие. Схема проста и логична, она присутствует и в архаичных мифологиях, и в различных религиозных системах, а в известном смысле даже в диалектической философии Нового Времени.
Вот только какую роль здесь играют Сталь и Магнит? Мы сейчас знаем, что химически это, в сущности, железо. Однако значение Стали и Магнита в алхимическом мифе несравненно выше, нежели у обычных «несовершенных» металлов: Сталь и Магнит символически неравнозначны железу.
Но прежде чем делать выводы, послушаем самого Филалета.
О Стали Мудрецов
Мудрые Маги о своей Стали многое передали потомкам, но не выделили ясно ее смысл, а потому в толпе алхимиков идет нелегкий спор о том, что же понимать под именем Стали. Разные [люди] давали ей различное толкование. Искренне, но темно написал об этом автор «Нового Света». Я же, дабы недоброжелательно не сокрыть от Искателей ничто из Искусства, чистосердечно напишу [об этом].
Наша Сталь — это для нашего Делания истинный Ключ, без коего огонь светильника невозможно возжечь никаким искусством: это Руда Золота; дух, чрезвычайно чистый в сравнении со всем; это инфернальный огонь; тайна, в своем роде в высшей степени мимолетная; чудо мира; система превосходных качеств вышнего в нижнем, — и потому замечательным знаком отметил ее Всемогущий, чье рождение философически возвещается Восходом на Горизонте Его Небосвода. Увидели [это] на Востоке Мудрые Маги и изумились, и тотчас узнали, что в мире родился чистейший Царь. Ты же, когда заметишь Звезду Его, следуй до самой колыбели; там увидишь прекрасного Младенца; отдалив [все] нечистое, воздай почитание царственному Дитяти, отвори сокровищницу, дабы принести в дар золото, [и] так в конце концов, после смерти, даст Он тебе плоть и кровь, высочайшее лекарство в трех [Царствах] Земли.
О Магните Мудрецов
Точно так же, как Сталь притягивается к Магниту, а Магнит сам собой обращается к Стали, так и Магнит Мудрецов притягивает их Сталь. Поэтому как Сталь провозглашается Рудою золота, равным образом и наш Магнит — это истинная Руда нашей Стали.
Заметь далее, что наш Магнит обладает сокровенным центром, изобилующим Солью, каковая Соль есть менструации в Сфере Луны [и эта Соль], как признано, кальцинирует Золото. Центр этот обращается, по изначальной склонности, к Полюсу, на котором достоинство Стали пребывает в высочайшей степени. На Полюсе — Сердце Меркурия, который есть истинный Огонь, в котором покой Господа его. Тот, кто плывет через это великое море, дабы достичь обеих Индий, направляет путь, взирая на Северную Звезду, которую пусть сделает явной для тебя Магнит наш.
Мудрый возрадуется, но глупый придаст этому мало значения и не познает мудрость, хотя бы он и увидел вовне центральный Полюс, который Всемогущий отметил замечательным знаком…{67}
Полярная ориентация этого отрывка очевидна, хотя она и воплощена в непривычных для современного человека образах. Введенные Филалетом в схему Делания образы Стали и Магнита, как видим, ставятся в соответствие с символикой Полюса: на Полюсе «достоинство Стали пребывает в высочайшей степени». В то же время «на Полюсе — Сердце Меркурия». «Меркурий Философов» — это многозначное алхимическое понятие (металлическая ртуть; женское начало; Первоматерия) в данном случае, очевидно, означает Первоматерию (Materia Prima) Делания. В этом качестве Меркурий Философов изображается, в частности, в виде алхимического андрогина: это так называемый Rebis — «Двойная вещь», обладающая «двойным тайным свойством». Ребис символизирует Сульфур и Меркурия, приготовленных для Делания{68}.
Латинский оригинал главы «О Стали Мудрецов», по амстердамскому изданию 1667?г.
Формально тут наблюдается некоторая путаница: Меркурий Философов (как Materia Prima) объединяет в себе Сульфур (Серу) и опять же Меркурия (уже как символ женского начала). Однако с точки зрения алхимической мифологии противоречия нет, поскольку «старший» Меркурий — это тоже женственный образ, как бы мать Сульфура и Меркурия «младшего». Сам Ириней Филалет говорит об этом так: «Всякий Меркурий толпы — это мужчина{69}, то есть он телесный, внешний и мертвый; наш же духовен — (это) женщина, живая и животворящая»{70}.
Женственная суть Меркурия как Первоматерии достаточно хорошо известна в алхимической традиции. О Меркурии говорится, например, что «он — Дух Господа, который наполняет весь мир, а вначале плавал по водам»{71}. Это указание и на очень древний, вероятнее всего, палеолитический образ космогонической птицы (в той или иной форме он знаком почти всем народам палеоарктического круга), и на библейский образ Святого Духа: как известно, в древнееврейском оригинале Ruah, «Дух» — это слово женского рода. Меркурий истолковывается и как Душа Мира: «Наднебесный Дух, который со светом обвенчан и по праву может называться Душою Мира»{72}.
В качестве Anima Mundi, Души Мира, Меркурий, по словам К. Г. Юнга, можно сравнить и с гностической П??????? ??? Ф???? (Девой Света), и с христианской Девой Марией. Вот фрагмент алхимического трактата неизвестного латинского автора: «Дева осталась неизменной и неоскверненной (при Рождестве Христовом), поэтому не без достаточного основания Меркурий приравнивается самой преславной и богопочитаемой Деве Марии, ибо Меркурий девствен, потому что он никогда не размножал в недрах земли никаких металлических предметов, и еще он породил для нас Камень по велению небес»{73}.
Что же нового вносит Филалет в истолкование женственного Меркурия Философов? Чтобы понять это, обратимся к другим алхимическим образам, которые родственны Меркурию по «принципу дополнительности».
«На Полюсе — Сердце Меркурия» (Филалет), и это теперь понятно: если Меркурий есть Душа Мира, которая представляется некой мистической сферой, то ее наивысшее проявление — именно на Полюсе. Однако и Сталь, введенная Филалетом в свой трактат, как мы помним, тоже на Полюсе являет высочайшую степень своего достоинства. Значит, Сталь символически уподобляется Меркурию, Душе Мира, Первоматерии?
Действительно, перечень определений Стали у Филалета не противоречит этому предположению («чудо мира»; «чистейший дух»; «инфернальный огонь»: по мнению Юнга, последнее означает просто Deus absconditus, «сокровенный Бог», пребывающий на Северном полюсе{74}). К тому же Сталь у Филалета — это «Руда Золота», которое в данном контексте символизирует Философский Камень; то есть Сталь действительно выступает в функции Первоматерии Делания. Сюда можно добавить и впечатляющее определение Стали в известном трактате XVII века «Novum Lumen Chemicum» («Новый Химический Свет»{75}): «Есть один металл, который имеет силу расточать другие (металлы); он едва ли не вода их и почти (их) мать»{76}.
Но зачем все-таки понадобилось вводить образ Стали, если это просто еще один аналог Меркурия Философов? Думается, не только для того, чтобы затемнить смысл. Этот образ становится понятнее именно в контексте полярного символизма — в связи с символом Магнита Мудрецов.
У Филалета Магнит назван «Рудой» для Стали, то есть он обладает определенным сродством с нею — с Философическим Меркурием, чье «Сердце» находится на Полюсе. А ведь на Полюс и указывает Магнит.
В анонимном трактате одного французского алхимика XVII века говорится, что магнитной силой обладает рыба-прилипало (Echeneis), живущая в центре «великого моря Океана»; ее ловят для «Философического Делания», притягивая с помощью «Магнита Мудрых». Юнг истолковывает это так: от пойманной рыбки таинственная сила притяжения переходит к Магниту, которым наделен человек, идущий по пути Делания{77} (наверное, уместно вспомнить тут и о символике рыбной ловли и Рыболова в новозаветной традиции и в преданиях о взыскании Святого Грааля).
Магнит, обретенный Адептом, теперь позволяет ему отправиться в peregrinatio, мистическое паломничество, ориентируясь на Полюс. Этот мотив у Филалета формируется как странствие «к обеим Индиям». По Юнгу, это надо понимать как паломничество во все четыре стороны света, которые образуют крест, «характеризующий природу Полюса»{78}. Причем трактат Филалета дает возможность конкретизировать конечную цель этого паломничества. Но прежде чем говорить об этом, рассмотрим еще один (помимо Стали) очень важный символ полярной Души Мира.
В латинской алхимии есть многозначный и, возможно, зашифрованный термин — Lato; собственно, «Латон», или «Латона» (в косвенных падежах появляется — н-). Парадигма склонения этого слова в алхимических текстах обычно указывает на его мужской род. Латон нередко имеет золотистый цвет, иногда черный или красный.
На «вещественном» уровне это аналог современной латуни. Она была известна еще арабскому алхимику ар-Рази (836–925){79}. Многочисленные варианты названия этого сплава есть в европейских языках. Это, например, английское latten — желтый металлический сплав, похожий на современную латунь. Слово происходит от среднеанглийского latoun (laton), в свою очередь, произошедшего от старофранцузского laton (leiton). В провансальском языке это название звучит как lato (latun); в каталанском — llautу (ср. испанск. (a) laton, португ. latгo, итал. ottone). По мнению историков химии, это слово — неизвестного происхождения{80}.
В латинской алхимии Lato иногда представляет собой аналог грешника, «нечистое тело». Поэтому производится «убеление» или омовение Lato посредством «вечной воды» (aqua permanens). Иногда Lato очищается не водой, а «Азотом и огнем» и как бы проходит через крещение огнем: «Азот и огонь очищают Lato и устраняют его черноту»{81}.
В плане полярного символизма, применительно к «убелению» Lato, представляет интерес гравюра из трактата А. Либавия (начало XVII в.), изображающая последовательность стадий алхимического процесса. Из черной воды, уподобленной изначальному Хаосу, поднимается гора, черная в нижней части и белая сверху; с ее вершины стекает серебряный поток. Из облаков на вершину падает серебряный дождь. Это истолковывается как очищение и питание Lato Азотом. Над облаками изображен Уроборос; еще выше — море чистого серебра или «флюид Меркурия». По морю плывет лебедь, изливающий из клюва молоко{82}.
Наверное, можно сопоставить образ этой горы со «Скалой черной и высочайшей» (Rupes nigra et altissima) на Северном полюсе, на известной карте Гипербореи Г. Меркатора (XVI в.), ведь он изобразил там именно «черную» гору, а не, допустим, сияющую золотом гору Меру индуизма.
«Dealbate Latonem» — «Убелите Lato»: этот часто повторяемый призыв встречается и в трактате Мориена («Sermo de transmutatione metallorum»), переведенном с арабского Робертом Шартрским в XII веке. Мориен приписывает мотив «убеления Lato» малоизвестному автору, которого называли (в латинской традиции) Эльбон Интерфектор. По мнению Юнга, этот мотив должен иметь весьма раннее происхождение, но вряд ли старше VIII века{83}.
Наверное, не будет слишком дерзким предположение, что образ Lato мог, через арабскую алхимию, восходить и к каким-то александрийским, греческим источникам. А тогда довольно правдоподобно выглядит сближение алхимического Lato с богиней Латоной.
Действительно, имя этой богини пишется по-латыни как Latona, по-гречески — ???? (Leto, дорический вариант ????). Она родила Аполлона и Артемиду, которые традиционно соотносятся с Солнцем и Луной: вполне алхимический мотив. И вот у Иоганна Милиуса, алхимика начала XVII века, читаем: «Lato — это несовершенное желтое тело, состоящее из Солнца и Луны: когда вы отбелили его, а потом вернули ему его первоначальную желтизну, вы снова получили Lato… Тогда вы прошли через дверь и оказались в начале Искусства»{84}.
Образ Lato есть и в цитировавшемся выше удивительно «емком» трактате Филалета. В главе I он говорит, что в алхимическом Делании мы добиваемся, в частности, получения Lato; «зрелый, незыблемый, золотистый Латон, чье Сердце или центр есть чистый огонь, <…> в нашем Делании выполняет задачи мужчины»{85}. Согласно принципам морфологии алхимических символов, этого достаточно, чтобы поставить Lato в соответствие с Философическим Меркурием (чье «Сердце» есть огонь), с Душой Мира и с богиней Латоной. А слова «выполняет задачи мужчины», возможно, просто указывают на активную роль Lato применительно к данной стадии Делания, и маскируют истинный, женственный облик Латоны.
Если следовать логике античного мифа, Латона-Меркурий должна родить Солнце и Луну, Аполлона и Диану (Артемиду). Однако в алхимическом мифе у нее рождается Lapis, Камень; или Filius Regis, Царский Сын, Filius Philosophorum, Сын Философов, Райский Человек (в терминологии Дж. Пордеджа). То есть рождается «духовный человек» в преображенной душе Адепта. Причем у Филалета Делание — это не просто юнгианская «проекция» внутреннего мира Адепта на изменения веществ в ходе химических реакций, но еще и мистическое паломничество, во время которого ориентиром становится Полярная Звезда. Филалет соотносит ее с Вифлеемской Звездой, то есть рождение «духовного человека» есть как бы подражание Христу (в терминологии западного христианства) или устремление к «об?жению», теозису (на языке христианского Востока). Кстати, соотнесение Полюса Неба со Звездой Рождества находит зримые аналогии в известных рождественских преданиях: когда Звезда, ведшая волхвов, останавливается, она в это время уподобляется — просто по законам астрономии — именно неподвижной Полярной Звезде и как бы указывает, в данный момент, на духовный Полюс Мира.
И все же можно сказать, что в алхимическом мифе (и в мистическом Делании алхимиков) происходит не только рождение «Сына Философов», но и некое сокровенное рождение Аполлона и Дианы, Царя и Царицы — рождение, которое совершается как бы внутри Мировой Души, в процессе ее собственной трансформации. Дело в том, что, строго говоря, Сталь и Лато, как ипостаси Мировой Души, не тождественны. Сталь, как формулирует Филалет, это «Руда», то есть, согласно алхимической классификации, «дальняя материя», из которой в процессе Делания возникает «ближняя материя»: Rebis, «Двойная вещь», являющая собой союз мужского и женского начал, — этот последний образ близок именно к алхимическому Lato, во всей его неопределенности. И лишь после этого сокровенного преобразования Стали в Латону рождается Filius Philosophorum (в парадигме полярного мифа у Филалета).
Каким же образом происходит рождение алхимического «Сына»? Прежде всего, это непорочное рождение. У Меркурия-Латоны, понимаемой как Душа Мира, нет супруга; он есть лишь у «другого Меркурия» — Дианы-Луны, которая пребывает в брачном союзе с Сульфуром-Солнцем-Аполлоном (кстати, этот неслиянно-нераздельный союз в лоне Латоны не нарушает и девственность Дианы, на что неоднократно указывает Филалет). Вряд ли слова Филалета: «Меркурий, в котором покой Господа его», можно истолковать в том смысле, что супругом Меркурия-Латоны является «Господь», Dominus. Тогда, может быть, это Дух, — по аналогии с евангельской концепцией Рождества «от Духа Святаго»? Символ Духа можно, наверное, усмотреть у Либавия — в образе «серебряного дождя», который ниспадает на гору и очищает Латону. Но ведь это «серебро» есть белый «флюид Меркурия» — женский образ! Женственен и другой образ из той же символической картины Либавия — плавающий по небесному «морю чистого серебра», изливающий из клюва молоко божественный Лебедь, который есть «белый эликсир».
Концепция непорочного рождения вполне укладывается в рамки архаичнейшего богомудрия религии Великой Богини — религии, гораздо более древней, нежели античные культы (у греков Латона рождает детей от «патриархального» Зевса). Само имя Латоны (Лато, Лето), по мнению А. Ф. Лосева, восходит к догреческим древнеанатолийским корням, к ликийскому lada, жена, мать{86}. А значит, и алхимический «миф Латоны» может восходить к тому догреческому, «пеласгийскому» или аркадийскому герметизму, о котором писал Ф. Ф. Зелинский{87}, — разумеется, через позднеэллинистическую редакцию. Что же касается гиперборейской символики самого слова «Аркадия», то об этом уже говорилось выше.
Наверное, можно рискнуть и дополнить алхимический миф Латоны некоторыми еще более древними по происхождению родственными образами и лингвистическими параллелями. Конечно, они нуждаются в специальной проработке. Однако, если апеллировать к некоему архаичному мифологическому субстрату, общему для всех этих образов, то обращают на себя внимание следующие аналогии.
Античная Латона рождает детей на острове Делос (?????). Этот остров, кстати, еще в теософии XIX века ставится в соответствие с полярным материком Гипербореей; в свете рассматриваемого здесь полярного алхимического символизма это сопоставление получает дополнительное обоснование (разумеется, в сфере сакральной, а не эмпирической географии). К борейскому языковому (и мифологическому) субстрату предположительно можно возвести и название «крайней» северной земли Туле (?????) античных мифов.
Если этот субстрат соотносится с культурной общностью гиперборейской протоцивилизации, то идеальная с точки зрения полярного символизма параллель нашему алхимическому мифу обнаруживается в космологии енисейских кетов. Полярный Центр Мира (и земного, и небесного) они обозначали словом «тыль»{88}. Более того, в мировосприятии кетов абсолютно любое порождение Земли-Матери имеет свой «тыль» (букв. пупок), благодаря чему все они, как пуповиной, связаны с Пупом Земли, Центром Мира, которому в вертикальной схеме мироздания соответствует Пуп Неба — Полярная Звезда{89}.
Но ведь и в полярном алхимическом мифе у Адепта есть «индивидуальный Магнит», обязанный своими магнетическими свойствами «центру, изобилующему Солью» (Филалет); именно благодаря этому центру Адепт оказывается в состоянии сориентироваться на Полярную Звезду и начать мистическое паломничество, дабы стяжать «Герметическое Золото» из «Соли Мира».
Согласно одной из работ известного алхимика Генриха Кунрата (ок. 1560–1605), Соль тождественна «убеленному Lato»{90}; получается, что «убеление» Латоны в душе Адепта нужно для того, чтобы его Магнит, исполнившись «Философической Соли», указал ему Полярную Звезду. Этой духовной практике посвящен трактат Христиана Бальдевайна (конец XVII века) «Герметическое Золото Высшее и Низшее»; из этого трактата следует, что в огне сердца вырабатывается «Дух Соли», который представляет собою тайную обитель «Небесного Духа» или Мировой Души (ср. «Сталь» Филалета). «Очищение Небесного» тем же огнем («убеление» Латоны? закалка «Стали»?) позволяет увидеть образ Бога{91} (ср. Звезда Рождества, Полярная Звезда мистического паломничества у Филалета).
При всей терминологической сложности полярного алхимического мифа, его концептуальное сходство с простым по форме енисейским мифом — поистине удивительное, ведь любое прямое заимствование тут практически исключено. Скорее, перед нами действительно некая субстратная мифологема, к которой, по-видимому, восходит и тот момент в духовно-алхимической практике даосов Древнего Китая, когда Адепт сосредоточивал внутреннее зрение на Полярной Звезде, чтобы установилась связь между ее астральным божеством и его аналогом в микрокосме Адепта{92}.
Все это имеет отношение к сакральной географии и сакральной астрономии, к вербальному обозначению Полярного Центра, название которого, применительно к гиперборейскому субстрату, приобретает вид *TVLV или *DVLV. Помимо приведенных примеров, наверное, правомерно будет упомянуть здесь диалектное русское слово «тулб» — «скрытое, недоступное место»{93}, — не противоречащее смыслу мифологемы сакрального Полюса. Иногда в этом же ряду упоминают топоним «Тула», в России и в Древней Америке, однако следует признать, что сходство в данном случае может быть лишь внешним, поскольку точная этимология (а значит, и семантика) этих названий в настоящее время неизвестна.
Но ведь и теоним Lato, Латона нетрудно соотнести с этим же субстратным корнем — с учетом перестановки согласных, вполне вероятной даже в синхроническом «срезе» (ср., например, в русском: «ладонь» и «долонь, длань»). Можно также указать, в дополнение к вышеупомянутой параллели с древнеанатолийским словом lada — «жена, мать», что существует целый пласт славянской лексики, устойчиво связанной с идеей брачного союза (даже если отвлечься от дискуссии о реальном бытовании теонима «Лада» у того или иного славянского народа){94}.
Естественно, в субстратную связь с «полярно-алхимической» Латоной можно поставить и кавказскую Дали — образ, несомненно, восходящий к архаичнейшим культам Великой Богини и, по-видимому, свойственный в прошлом не только картвельским, но и северокавказским народам{95}. В принципе, это обстоятельство может отодвигать предполагаемый субстрат в эпоху более раннюю, нежели ностратическая. С тем же субстратным корнем можно связать и такие сакральные слова, как афразийское, семито-хамитское по происхождению слово «ладан» и алтайское altan, altun (золотой; ср. золотые волосы богини Дали). В спектр этих лексем попадает и известное индоевропейское слово, передающее идею плавания (чрезвычайно важную для полярного алхимического мифа): русское «ладья, лодья»; старославянское «алъдии»; балтское aldija; древнеисландское aldon и т. д.{96}.
Вот только можно ли использовать подобные выкладки для датировки праистоков полярного мифа алхимической традиции? Контраргументы тут очевидны. Когда люди начали пользоваться Магнитом, вокруг которого, пусть в качестве символа, строится исследуемый миф? Даже если допустить, что компас был изобретен не в эпоху Крестовых походов (как нередко считают), а значительно раньше (это подтверждается археологическими данными, прежде всего по Китаю и Центральной Америке), то в любом случае это должна быть эпоха металла, железный век. Но тогда о каком палеолитическом субстрате может идти речь?
Впрочем, полярный «миф Латоны» изначально мог и не быть связан со «Сталью» и «Магнитом», хотя магнетит и метеоритное железо известны людям очень давно. М. Элиаде в своей работе «Вавилонская космология и алхимия» пишет, что «первобытный человек узнал и использовал метеоритное железо раньше ископаемых металлов. Эскимосы и в наши дни употребляют метеоритное железо, которое обрабатывают каменными орудиями»{97}. Думается, эту ситуацию можно экстраполировать и на более древние эпохи. Тем более что все, о чем шла речь в этой главе, — не единственное указание на существование алхимической символики во времена гиперборейской протоцивилизации.
Речь идет о других сопоставлениях из области сравнительной мифологии. Конечно, они в принципе менее убедительны и «строги», нежели выкладки сравнительного языкознания (мифологическая лексика легко заимствуется), но в данном случае мы апеллируем к свидетельствам культур, столь же далеких друг от друга, как мифология енисейских кетов и трактаты Иринея Филалета.
Одна из важнейших мифологем (или стадий духовной практики) в алхимической традиции — это «вываривание» несовершенного металла, символизирующего плоть и душу адепта, идущего по пути преображения своего естества. И вот у народов Севера, далеких от эллинистической Александрии или, скажем, от средневековой Праги, где работали некоторые европейские алхимики, мы находим мифологический мотив, в деталях повторяющий алхимическую парадигму, известную по трактатам последних двух тысячелетий.
Примеров тут можно привести немало. Остановимся на наиболее выразительных (и удаленных географически). Начнем с «американских гипербореев» — индейцев северо-западного побережья Тихого океана. У индейцев селиш (племя тсамоса) записано повествование о том, как уродливый человек был превращен в человека прекрасного: его сварили в чане, так что плоть отошла от костей, затем аккуратно сложили кости, побрызгали «живой водой» — и плоть восстановилась, уже в более совершенном варианте{98}.
Параллели с русской сказкой более чем очевидны. Конечно, индейские мифы записаны сравнительно поздно, и можно предположить, что в данном случае мы имеем дело с наследием Русской Америки. Однако мотив воскрешения-преображения посредством варки в котле обнаруживается и в других местах, входящих в круг северной протоцивилизации. У палеоазиатов Сибири, например у коряков, есть такая сказка: сваренную лисичку сразу не съели; куски ее плоти сами собой соединились, лисичка оделась в свою шкуру и убежала{99}.
Этот вариант алхимического мифа выглядит редуцированным, упрощенным: лисичка просто восстанавливает свое прежнее состояние, да и сакральный момент в корякской сказке явно не присутствует. Но если мы от древней Берингии, от чукотско-камчатского региона «спустимся» несколько южнее, не покидая, впрочем, ареал гиперборейской протоцивилизации, то окажемся на Сахалине, где живут нивхи. Это во многом удивительный, как и айны Японии и Сахалина, народ-изолят: нивхский язык лишь условно относят к палеоазиатским, и, скорее всего, он представляет собой «осколок» ныне забытых языковых семей.
Сохранили нивхи и очень интересный, алхимический по сути миф об огненном преображении. Чтобы герой смог достичь неба (для убиения лишнего Солнца, порождавшего невыносимую жару), старик — исполнитель ритуала варит героя в котле, складывает его кости, оживляет — и тот превращается в железного человека (по исполнении необходимой миссии его посредством аналогичной процедуры вновь преображают в человека из плоти и крови). Это обстоятельство исключительно важно, поскольку указывает на приобретение героем того же состояния, которое отличает «железную лиственницу» других нивхских мифов — Мировое Древо, расположенное, согласно традиционным космологиям, на Полюсе Мира. О полярной ориентации нивхского мифа косвенно свидетельствует и то обстоятельство, что огненное преображение совершается в доме, стоящем в море, а это, безусловно, реплика Полярного Острова в океане — «светлицы на горючем камне», «огнепалимой избы», протохрама на этом Острове.
Даже некоторые частные детали нивхского мифа об огненном преображении героя вызывают алхимические ассоциации.
«…Когда закипела вода в котле, старик подобрал нивха железной лопатой и положил в котел. Когда вся вода выкипела, там ни костей и ничего другого не осталось. Старик, соскребя следы, завернул их в белый шелк и стал бросать: после третьего раза возник железный человек»{100}. «Бросание» — алхимическая проекция (лат. projectio, греч. ???????), представляет собой характернейший термин греко-египетской и латинской алхимии…
Этот нивхский миф, хотя и сохранившийся явно фрагментарно, уже не объяснить заимствованием ни из русской сказки о «живой воде», ни, допустим, из даосской алхимии: при всей ее полярной ориентированности она не прибегает к столь очевидным символам железа и магнита. В нивхской же мифологии есть и мотив «прилипания» («примагничивания»?) героя к подножию железного Мирового Древа{101}. Очевидно, что такое возможно лишь после обретения героем нового («железного») состояния при прохождении через инициатическое огненное преображение.
Вообще говоря, железо в культуре нивхов представляет собой одну из загадок этого древнего народа. По-нивхски железо — «в”ат»; это название не находит аналогов у соседних народов: в маньчжурском, японском, китайском, корейском, монгольском языках. Этнографы отмечают, что железо было для нивхов своего рода первометаллом, металлом как таковым (медь они именовали «паг”лав”ат», красное железо), — хотя не умели его выплавлять, получали от соседей в готовом виде{102}. Но при этом любого мастера, работавшего по металлу, называли «вытьу нивх»{103}, мастер по железу, — подобно тому, как древние греки звали аналогичного ремесленника ???????, медник, в полном соответствии с традиционной историей освоения человеком металлов. Нивхская же мифология (и лексика) отразила какую-то иную традицию, — возможно, связанную с с очень древней сакрализацией метеоритного железа (если бы нивхи по чистой случайности в сравнительно недавнее время узнали железо раньше других металлов, вряд ли оно «вросло» бы в столь значимые и архаичные космологические мифологемы). Впрочем, следует отметить, что в гомеровском диалекте древнегреческого языка ?????? могло означать не только медь, но и сталь. И можно предположить, что этот языковой факт отражает не нововведение, связанное с наступлением эпохи железа, а отголосок древней традиции, совпадающей с нивхской.
Но ведь все это (с поправками на фрагментарность и сказочность) буквально тот самый полярный алхимический миф, который «зашифрован» в Стали Философов из трактата Иринея Филалета! Значит, и в поздних алхимических текстах можно отыскать следы представлений о духовном Делании, которые были присущи гиперборейской протоцивилизации? Нивхское наследие в данном случае — весомый аргумент, ведь нивхи сохранили в своем мировоззрении и некоторые черты, присущие древним американским культурам (это, например, сакрализованность числа 4, являющегося настоящим «числовым инвариантом» для большинства индейских традиций). А значит, тут можно предполагать истоки не только евразийские, но и циркумполярные…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.