Судьба избирает Анну Монс

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Судьба избирает Анну Монс

Алексей Толстой убедительно изобразил жизнь иностранцев в России за высокой стеной в собственном мирке, практически изолированном от остальной Московии, написав, что так повелось «издавна». Это «издавна» стало литературным штампом, расхожим заблуждением. Известная исследовательница Петровской эпохи Нина Молева доказывает, что на протяжении всего XVII века Немецкой слободы на Кукуе, у села Преображенского и любимого дворца Петра I, попросту не существовало. Сгоревшая дотла в пожаре 1611 года, она оставалась пепелищем вплоть до 1662 года, когда эти земли начали раздаваться под застройку преимущественно иностранцам. Наверное, новая Немецкая слобода действительно производила впечатление на попавшего туда москвитянина. Но и между Тверской-Ямской и Малой Дмитровкой располагалась «испокон веку» слобода собственно Немецкая. У Воронцова поля — Иноземская, которая еще в 1638 году имела 52 двора. У старых Калужских ворот — Панская. На Николо-Ямской — Греческая. В Замоскворечье — Татарская и Толмацкая, где издавна проживали переводчики. А в появившейся после взятия Смоленска Мещанской слободе, где селились прежде всего выходцы из польских и литовских земель, уже в 1648 году, через 12 лет после основания, насчитывала 692 двора. Таким образом, каждый седьмой житель Москвы являлся иностранцем.

Иностранцы селились повсюду, и никакие стены их от москвичей не отделяли. Немцами же их называли россияне оттого, что многие не могли изъясняться на русском языке, были «немыми».

Московскому государству постоянно требовались военные специалисты. Затруднений с их приглашением на русскую службу не было, поскольку в Европе только что закончилась Тридцатилетняя война и многие профессиональные вояки остались без дела. Две трети вновь отстроенной слободы занимали офицеры. В зависимости от чина был поставлен порядок получения ими земли. Генералам и штаб-офицерам давалось в пересчете на наши меры 4000 квадратных метров, обер-офицерам — 2250, офицерам — 750, капралам и сержантам — 400. Всем же остальным, кто не имел в Москве двора, — всего 240 квадратных метров, и этот закон соблюдался очень строго.

Некий Иоганн Монс, или Монсон, уроженец города Миндена в Вестфалии, немало поколесил по свету, прежде чем осесть в Москве. Его отец, авантюрист, называвший себя потомком знатного фламандского рода де ла Круа, поменял несколько европейских стран, считался золотых дел мастером, но потом оказался в Риге уже в качестве виноторговца. Оттуда в поисках лучшей жизни он с семьей перебрался в Московию. Иоганн к тому времени уже женился на Модесте, или Матильде (в Москве ее звали Матреной Ефимовной), Могерфляйш. Он продолжал дело отца — торговал вином и содержал остерию. Супруга его была, что называется, «женщиной с запросами». М. И. Семевский отмечал ее «вечное недовольство своим достатком, ненасытную алчность новых и новых благ, заискивание у разных новых лиц, умение найти себе покровителей».

Знакомство семьи с Францем Лефортом открыло перед Монсами новую перспективу.

Возможно, матушка Монс имела с любимцем царя короткую связь и пользовалась его поддержкой, чтобы поправить положение семьи, погрязшей в долгах. После смерти Иоганна кредиторы отобрали мельницу, хорошо еще, что дом с остерией остался за вдовой. Ей приписывали властность, хитрость и расчетливость, но женщине поневоле приходилось проявлять подобные качества, оставшись с четырьмя детьми на руках: дочерьми Модестой и Анной-Маргаритой и сыновьями Филимоном и Виллимом. Все дети (кроме Филимона, о котором практически нет сведений; возможно, он рано умер) сыграли большую роль в жизни и судьбе Петра.

Вскоре Лефорт обратил внимание на младшую дочь Матрены Ефимовны Анну и стал ее любовником. Мать не возражала. Напротив, она стремилась извлечь выгоду из красоты своих дочерей. Она прививала им хорошие манеры, справедливо полагая, что женственность только выигрывает от умения достойно себя вести. Но особенно много внимания заботливая мать уделяла обучению обольстительного обхождения с мужчинами и всем тем многочисленным приемам кокетства, которыми так хорошо владела сама. Многие историки называли ее не матерью, а сутенершей.

Неизвестно, какие чувства испытывала Анна к Лефорту. Надо полагать, красивый, ловкий, остроумный швейцарец, всегда любезный и нарядный, был ей приятен. Но надежд на брак не возникало — на девушке без имени не женятся. Кроме того, он был прочно женат на Елизавете Суге, дочери генерала Франца Буктовена, двоюродной сестре супруги другого любимца Петра, Патрика Гордона. А мечтой обеих девиц Монс было приличное замужество за состоятельным и добрым почтенным человеком. Желательно не очень старым, но чудеса случаются редко.

Может быть, желание угодить возлюбленной и пристроить ее старшую сестру Модесту побудило Лефорта привести в дом Монсов своего молодого друга — русского царя.

Петр всегда стремился к новому: знаниям, странам, лицам. Любознательность царя вошла в историю и действительно была одной из самых заметных черт его характера. Немецкая слобода явилась новым и интересным приключением. Он словно попал в иную страну, увидел других людей, не похожих на его неотесанных подданных. Аккуратные нарядные домики, ровные дорожки, розовые кусты под окнами — сколько раз описывали глубокое впечатление, произведенное на Петра европейским укладом жизни слободы. Для него там устраивались пиры и фейерверки, с ним беседовали о войне и политике, торговле и культуре.

Но как же сначала было неуютно в этом незнакомом месте молодому самодержцу! Ведь другой заметной чертой царя была характерная для плохо воспитанных людей чудовищная, почти болезненная застенчивость. Стесняясь, он становился угрюмым, еще более грубым и заносчивым. Какой шок он испытал, увидев не то что непокрытые головы иностранок, но голые руки, плечи, низкие декольте! И это были не блудницы, а честные замужние женщины! По прошествии многих лет, уже одержав славную победу под Полтавой, сделав Россию значительной силой в Европе, Петр так и не избавился от своей досадной стеснительности.

К. Валишевский, описывая пребывание императора во Франции, рассказывает, как тот не считался ни с титулами, ни с чьим-то старшинством, доводил до слез принцесс нарочитым пренебрежением, везде демонстрировал чувство превосходства и не проявлял никакой «учтивости» — исключительно «от робости и застенчивости», поскольку по мере привыкания к людям его недостаток вежливости сгладился. Принимая приглашения, переходя из дома в дом, «царь научился прекрасно держать себя даже с дамами».

Пока же Петр «держать себя с дамами» не умел. Вполне возможно, что в окружении пышных юбок, блестящих локонов, соблазнительных бюстов, круглых локотков и других невиданных прелестей он даже не сразу научился распознавать отдельные фигуры. Наверное, сначала, как всегда, он закрывал лицо руками, бормоча «Не Moiy смотреть», но скоро освоился. Иностранки произвели на него огромное впечатление. Модеста Монс проявила к нему благосклонность. Однако Петру этого было мало. Появились некая дочь ювелира Батгихера и пылкая Елена Фадермрехт, недурно знавшая по-русски. Ее имя сохранилось в истории благодаря письмам, которые она писала царю, когда тот отправился в военные похода, называя его «свет мой дорогой, мой обожаемый, чернобровенький, черноглазенький». Но увлечение иностранками не отбило у Петра охоту развлекаться с московскими служанками и блудными девками. Недаром лейб-медик Вильбуа говорил, что «в теле его величества сидит, должно быть, целый легион бесов сладострастия».

Царица была недовольна загулами мужа в Немецкой слободе. Общение с иностранцами, нехристями, еретиками и развратниками, вызывало у набожной Евдокии сильное раздражение, которое она не боялась высказывать мужу. В ответ он называл ее дурой, и все шло по-прежнему.

Мало-помалу в очаровательном венке кукуйских прелестниц Петр различил самый красивый цветок — Анну Монс. Она была его ровесницей и появилась на свет в одном с ним 1672 году. Правда, относительно года ее рождения существуют и иные мнения: не исключено, что она родилась на три года позже, в 1675 году. Мы никогда не узнаем, как она выглядела: ни одного изображения Анны не сохранилось. Авторы исторических романов изображают ее кто роскошной голубоглазой блондинкой со всем набором традиционных блондинистых прелестей: водопадом светлых волос, алебастровой кожей, нежно-розовым румянцем и слабо развитыми умственными способностями. Кто, наоборот, знойной брюнеткой с жгучими черными очами, пышными формами, сладострастными алыми устами и коварными замыслами.

Все-таки, наверное, Анна была черноволосой — этому женскому типу Петр оставался верен всю жизнь: ни разу его выбор не пал на женщину со светлыми волосами. Но в любом случае надо полагать, что девушка выгодно выделялась на общем фоне московских иностранок, раз такой искушенный ловелас, как Лефорт, избрал ее своей постоянной привязанностью. Остались обрывочные свидетельства того, что она «влюбляла в себя, сама того не желая», и что, увидев ее, невозможно было не полюбить.

Некоторые современные авторы утверждают, что Анна была куртизанкой, вывезенной Лефортом из-за границы специально для проведения влияния иностранной партии на царя, что она успешно и осуществила.

Многие историки называли ее образованной, умной и только потом уже — веселой, бойкой на язык. Но немало и таких, кто приписывал Анне мещанство, глупость, суеверность и жадность.

Зная предпочтения Петра, можно попытаться воссоздать ее нрав и характер. Вряд ли она отличалась избытком образованности — сам Петр этим не страдал и в женщинах ценил совсем другие качества. Наверняка он не любил и умных женщин: «мужемудрая» сестрица Софья Алексеевна со своим умом чуть было не лишила его короны, да и теперь в Новодевичьем представляла постоянную опасность. Но вряд ли умная Анна демонстрировала свой ум, понимая, что девушке-глупышке легче живется.

Анна знала, что красива и желанна, в силу этого держалась свободно, была живой и остроумной. Это очень импонировало болезненно застенчивому Петру. Скорее всего, девушка хорошо танцевала и пела — Матрена Ефимовна наверняка снабдила дочерей этим сильным оружием для улавливания мужских сердец. Артистические таланты не трогали царя, равнодушного ко всем проявлениям культуры, но вызывали восхищение окружающих. Этого не мог не заметить наблюдательный Петр. По-видимому, девушка хорошо усвоила уроки матери и демонстрировала любезность и хорошие манеры. Это делало ее особенно привлекательной. Но в то же время она могла иногда становиться этаким бесенком, с чертовщинкой, кружа слабые мужские головы и разбивая сердца.

Что касается суеверий, то в России в Петровскую эпоху они были широко распространены не только в низших слоях общества или в женской среде. Государственные мужи и суровые военачальники одинаково панически боялись сглаза или ворожбы. В арсенале борьбы с политическими или личными врагами присутствовали заговоренные травы, ядовитые коренья, наведение порчи. И напротив, для «присушивания» существовали особые обряды и наговоры, имелись проверенные специалисты.

Любимец нескольких царей Андрей Безобразов, заметив охлаждение к себе со стороны царя Алексея Михайловича, прибег к помощи колдунов. Про то проведали, Безобразова схватили, пытали, приговорили к смерти, но в последний момент заменили казнь пострижением и ссылкой.

Почему бы и Анне не верить в общепризнанные средства? Правда, не встречается никаких документальных упоминаний, что она этими средствами пользовалась.

Насчет жадности и алчности, приписываемых Анне, однозначные и прямолинейные суждения опрометчивы.

Имея сердечного друга — щедрого Лефорта, — она все-таки согласилась стать любовницей Петра. Можно предположить, и этот мотив часто выдвигается в качестве причины, что старый любовник ее об этом попросил с целью упрочить свое влияние на царя. Но это влияние и так было неоспоримым. Скорее всего, жизнелюб Лефорт не считал верность возлюбленной такой уж обязательной. Тем более что с Петром его связывали особые отношения. Могла получиться такая забавная любовь втроем…

Конечно, девушка взвесила все возможности и решила дерзнуть. Более кокетливая, чем влюбленная, она рассчитывала легко приручить молодого дикаря.

Мать и сестра были ее вдохновительницами и наперсницами. Наверняка в немецкой колонии хорошо знали о великих фаворитках Людовика XIV — Монтеспан и Ментенон, перед которыми трепетали министры и посланники; о Марии-Казимире, обольстительной Марысеньке, покорившей могучего ратоборца Яна Собеского; о всемогущей графине Козель, метрессе Августа Сильного. А сколько других примеров возвышения фавориток было известно в истории! При этом Анна вовсе не рассчитывала занять место Евдокии Лопухиной. Скорее, она надеялась на собственное обогащение и возвышение своих родных, к которым была сильно привязана.

Итак, она стала любовницей царя. Это не значило, что Петр ее боготворил, осыпал цветами, бриллиантами и делал приятные сюрпризы. Не таков был этот человек. Используя Анну, как он привык использовать женщин, грубо, бесцеремонно, эгоистично, он отнюдь не баловал ее подарками. Он не изменил образа жизни и по-прежнему вел битвы с «Ивашкой Хмельницким», то есть предавался неумеренному пьянству, курил, дрался, орал, запускал «огненные потехи», менял во время оргий случайных женщин. Однако постепенно Петр начинал испытывать к Анне все большую привязанность сначала как к источнику удовольствий, потом ощущая какие-то другие, несвойственные его натуре чувства. Пустячные поначалу презенты становились все дороже. Царь выделял Анну среди всех других женщин, она стала занимать в его жизни достаточно большое место.

Наталья Кирилловна не раз высказывала свое неудовольствие увлечением сына. Выговаривать Петру было небезопасно, и царица вымещала гнев на Евдокии, не сумевшей привязать мужа. Вместе с тем царица-мать с некоторым злорадством отмечала частые загулы сына в Немецкой слободе и не настаивала на его постоянном пребывании с семьей. Отношения свекрови и невестки становились все более неприязненными. Царь всегда принимал сторону матери — современники единодушно признавали, что он был необычайно к ней привязан. Ради нее он участвовал в бесполезных, с его точки зрения, парадных выездах. «Царь ехал на величавом черном коне; платье на нем было из золотой парчи, самой великолепной; верхний кафтан был испещрен множеством узоров различного цвета, а на голове у него была высокая красная шапка, на ногах же желтые сапоги. Конь его в богатейшей упряжке покрыт был прекрасным золотым чепраком, а на передних ногах его блестели серебряные кольца шириной в четыре пальца».

О сыновьей любви свидетельствуют его теплые сердечные письма — издалека:

«1693 августа 14.

Гасударыне моей матушке царице Наталье Кириловне. Изволила ты писать ко мне с Васильем Соймоновым, что я тебя, государыню, опечалил тем, чт(о) о приезде своем не отписал. И о том и ныне подлинно отписать не могу, для того что дажидаюсь караблей; а как ане будут, о том нихто не ведает, а ожидают вскоре, потому чт(о) болше трех недель отпущены из Амстердама; а как оне будут, и я искупя, что надабет, поеду тот час день и ночь. Да о едином милости прошу: чего для изволиш печалитца обо мне? Изволила ты писать, что предала меня в паству Матери Божией; и, такова пастыря имеючи, почто печаловать? Тоя бо молитвами и претстателст(в)ом не точию я един, но и мир сохраняет Господь. За сем благословения прошу.

Недостойный Петрушка».

«1693 сентября 8.

Вседражайшей моей матушке царице Наталье Кириловне. Изволила ты, радас(ть) моя, писать, чтоб я писал почаще; и я и так на всякую почту приписаваю сам, толко виноват, что не все сам. А что, радость моя, скорым путем не натселся, и ты, пожалуй, своею печалью не натсади меня. А я, слава Богу, кроме сего натсажать себя иным не стану и поеду по мере не замешкаф; а Андурския (Гамбургские) карабли еще не бывали. По сем, радасть моя, зравствуй, а я малитвами твоими жиф.

Petru(s)».

Привязанность к матери не мешала рядом с ней открыто тяготиться ее опекой и наставлениями, откровенно игнорировать все ее просьбы. Он даже не счел нужным приехать на встречу с персидским шахом, о чем в письме умоляла его мать. На письма же Евдокии он и вовсе не отвечал. Она писала ему, как пристало честной московской мужней жене: «Государю моему радости, царю Петру Алексеевичу. Здравствуй, свет мой, на множество лет! Просим милости, пожалуй, государь, буди к нам из Переслав ля не замешкав. А я при милости матушки жива. Женишка твоя Дунька челом бьет».

«Лапушка мой, здравствуй на множество лет! Да милости у тебя прошу, как ты позволишь ли мне к тебе быть? И ты пожалуй о том, лапушка мой, отпиши. За сим женка твоя челом бьет».

«Предражайшему моему государю-радости, царю Петру Алексеевичу. Здравствуй, мой свет, на многие лета! Пожалуй, батюшка мой, не презри, свет, моего прошения: отпиши, батюшка мой, ко мне о здоровье своем, чтоб мне, слыша о твоем здоровьи, радоваться. А сестрица твоя царевна Наталья Алексеевна в добром здоровьи. А про нас изволишь милостью своей памятовать, и я с Алешенькою жива.

Женка твоя Дунька».

Наталья Кирилловна скончалась внезапно в возрасте 43 лет 25 января 1694 года. 22 января Гордон занес в свой дневник запись о болезни Натальи Кирилловны.

До того она не жаловалась ни на какие недуги, не обращалась ни к врачам, ни к народным целителям. Вернувшись из Архангельска, где положил начало русскому флоту, Петр нашел мать слабой, больной и испуганной. Она долго разговаривала с Петром наедине — многие полагали, что именно тогда царица открыла Петру тайну его рождения. Петр, простившись с ней, в порыве горя умчался к себе в Преображенское. «Странным кажется, — замечает, рассказывая об этих событиях, М. Погодин, — как Петр, видя свою мать умирающею, оставил ее и уехал. И здесь обнаруживается его своеобразный характер: он не хотел или не мог дождаться двух-трех часов и удалился. Может быть, она была без памяти или страдала сильно, и Петру было слишком тяжело видеть эти страдания. Но все-таки сыну оставлять умирающую мать — противно чувству».

Известие о кончине Натальи Кирилловны Петр получил, веселясь на крестинах.

Горе царя проявлялось, как всегда, бурно: он выл, крушил все вокруг себя, кусал себе руки и пил, пил…

Впрочем, на похороны матери он не пришел. За гробом в «печальном смирном платье» шли царь Иван Алексеевич и царевны-падчерицы. Лишь на третий день в одиночестве Петр посетил место ее успокоения.

Любому некрасивому поступку Петра его поклонники умеют придать какой-то глубокий сокровенный смысл. Оказывается, отсутствие сына при погребении матери — это вызов замшелой старине, заявка на грядушие преобразования; запоздалый визит на ее могилу — всего лишь нежелание являть свою скорбь прилюдно.

А чтобы развеять скорбь, тем же вечером ужин у Лефорта в компании обворожительной Анны.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.