Глава 5 Безумные убийства

Глава 5

Безумные убийства

Освенцим стал местом наиболее крупных массовых убийств в истории в результате событий 1944 года. Вплоть до весны того года количество жертв в этом лагере было на несколько сот тысяч человек меньше, чем в Треблинке. Но весной и в начале лета 1944 года Освенцим заработал на полную мощность и даже более, начался период самых чудовищных и безумных убийств, который когда-либо видел этот лагерь. Большинство евреев, страдавших и погибших в это ужасное время, прибыли из одной страны: Венгрии.

Причин, по которым такое количество венгерских евреев неожиданно оказалось в поездах, направлявшихся в Освенцим в конце войны, множество. Венгры всегда пытались вести хитроумную политическую игру с нацистами, снедаемые двумя сильными и противоречивыми чувствами. С одной стороны, они испытывали традиционный страх перед могуществом Германии, а с другой, очень хотели сотрудничать с побеждающей стороной, особенно если последнее означало возможность отхватить себе кусок территории от восточного соседа, Румынии. Только в октябре 1940 года венгры, наконец, приняли окончательное решение и полностью присоединились к державам Оси, вступив в Тройственный союз. К тому времени было достигнуто соглашение, отстаиваемое Риббентропом, министром иностранных дел Германии, согласно которому северная Трансильвания, бывшая частью Румынии, переходила Венгрии. Получив в качестве взятки территорию, на которую она давно уже заглядывалась, и, сделав ставку на то, что в этой войне победят именно нацисты (очень «умная» позиция летом и в начале осени 1940 года), Венгрия политически и стратегически сблизилась со своим громадным соседом.

Весной 1941 года венгры поддержали Гитлера в захвате Югославии, а позже, в июне, отправили войска для участия в войне против Советского Союза. Но когда обещанная «молниеносная война» (Blitzkrieg) так и не увенчалась успехом, затянувшись на гораздо больший срок, чем предполагалось, венгры начали понимать, что приняли не ту сторону. В январе 1943 года Красная Армия наголову разбила венгерские силы на Восточном фронте, вызвав катастрофические потери: Венгрия лишилась порядка 150 тысяч человек убитыми, ранеными или пленными. Новая «разумная» позиция, решило венгерское руководство, – дистанцироваться от нацистов. В течение всего 1943 года проходили секретные переговоры с западными союзниками, в результате которых было заключено соглашение о том, что венгры перейдут на сторону последних, как только территория Венгрии окажется под угрозой вторжения наступающих войск союзников.

Однако весной 1944 года Гитлер решил ввести свои войска на территорию ненадежного друга. В традиционной историографии это решение считается действием человека, движимого идеологическими, а не стратегическими причинами. Но последние научные изыскания утверждают иное¹. Гитлер и нацисты вводили войска вовсе не из примитивного желания наказать союзников за непостоянство, а по достаточно рациональным причинам. Венгрия оставалась одной из немногих восточноевропейских стран, еще не подвергавшихся разграблению. Это была потрясающе богатая территория, и теперь, решил Гитлер, настало время нацистам захватить эти богатства.

И разумеется, особой целью нацистов стали здешние евреи. Евреев в Венгрии проживало более 760 тысяч – почти пять процентов от всего населения страны, – и хоть они и пострадали в результате антисемитского законодательства, большинство общин (и значительная часть их богатств) уцелели. Венгерские евреи призывного возраста были отправлены в трудовые отряды на Восточном фронте, где много тысяч их умерло, но оставшаяся часть евреев надеялась, что им удастся уцелеть в этих гонениях. Однако с оккупацией Венгрии нацистами эта надежда исчезла. Немецкая армия вошла в Венгрию 19 марта 1944 года, и буквально уже на следующий день для выполнения задачи по экспроприации всех ценностей у еврейского населения Венгрии и последующей его депортации туда явился оберштурмбанфюрер СС (подполковник) Адольф Эйхман. Весьма характерно, что первым, что Эйхман отобрал у евреев – и отобрал лично для себя, – оказалась роскошная вилла Ашнера в фешенебельном районе Будапешта «Розовый холм».

К этому моменту «окончательное решение еврейского вопроса» нацистами перешло в следующую фазу. Эйхману поручили вовсе не простое уничтожение, как его коллегам в Генерал-губернаторстве в Польше в 1942 году. В связи с непростой военной ситуацией и растущей потребностью в принудительном труде, нацистам следовало уделять больше внимания отбору тех евреев, которые могли послужить физическим трудом военной экономике Германии, от тех, кто не представлял для Третьего рейха никакой ценности, а следовательно, должен был подвергнуться немедленному уничтожению. Таким образом, с точки зрения нацистов, Освенцим становился идеальным пунктом назначения депортации венгерских евреев, поскольку к данному моменту доктор Менгеле и его коллеги накопили колоссальный опыт именно в таком виде отбора. Освенцим мог стать тем каналом, гигантским человеческим ситом, через которое специально отобранные евреи могли попасть на заводы и фабрики Рейха, использовавшие рабский труд.

Начнем с того, что венгерские инициативы Эйхмана, вроде бы, соответствовали уже отработанным схемам действий нацистов в отношении евреев. Он с легкостью добился согласия венгерской полиции на участие в будущих депортациях, а также помог организовать переселение евреев в гетто за пределами Будапешта. Изначально немцы требовали «отправить в Рейх» 100 тысяч венгерских евреев, но после того, как евреи Будапешта были отправлены в гетто, венгерские власти предложили отправить туда и всех оставшихся в стране евреев. Как и другие до них, и прежде всего словаки, венгры быстро сообразили: как только статус-кво пошатнется, и еврейские семьи потеряют своих кормильцев, самым «простым» путем вперед станет обращение к нацистам с предложением забрать всех оставшихся, и Эйхман тут же ухватился за такую возможность.

Однако одновременно с этими, вполне предсказуемыми, событиями Эйхман собирался устремиться еще по одному пути. Двадцать пятого апреля 1944 года венгерский еврей Йоэль Бранд, одна из ключевых фигур в Комитете самообороны и спасения («Ваада») (организации, преследовавшей цель помочь евреям уехать с оккупированных нацистами территорий), отправился в будапештский отель «Мажестик» на доверительную встречу с Эйхманом. Бранд уже участвовал в таких встречах с офицерами СС с целью попытаться подкупить их и дать возможность группе евреев бежать из Венгрии. В этот раз Эйхман заявил ему: «Ты знаешь, кто я такой? Я отвечал за проведение “акций” в Рейхе, Польше, Чехословакии. А теперь настал черед Венгрии. Я вызвал тебя, чтобы предложить сделку. Я готов продать тебе миллион евреев. Кого ты захочешь спасти? Мужчин и женщин, способных к деторождению? Стариков? Младенцев? Сядь и ответь мне». Неудивительно, что предложение Эйхмана поставило Бранда в тупик. Он возмутился, что его толкают в такое положение, когда он вынужден решать, кому жить, а кому умереть. На это Эйхман ответил: «Я не могу продать тебе всех евреев Европы. Но отпустить один миллион – в моей власти. Нас интересуют товары, а не деньги. Езжай за границу, свяжись напрямую со своими международными организациями и с союзниками. А затем возвращайся – с конкретным предложением»².

В истории нацистского «окончательного решения еврейского вопроса» это был исключительный момент. Что заставило человека, вся деятельность которого в течение долгих лет была теснейшим образом связана с уничтожением евреев, сделать такое предложение – на первый взгляд, абсолютно не в его характере? Ответ на этот вопрос можно получить, если вспомнить о том, в какой щекотливой ситуации оказался Эйхман: когда он прибыл в Будапешт, то выяснил, что он – вовсе не единственный офицер СС, получивший особые полномочия для работы в Венгрии. Как оказалось, в городе также находились гауптштурмфюреры СС Герхард Клагес и Курт Бехер. Клагес выполнял различные «раздведзадания», в то время как Бехер шантажировал семью Вейсс, владельцев крупнейшего промышленного конгломерата в Венгрии, пытаясь заставить их передать свой пакет акций СС в обмен на возможность покинуть страну целыми и невредимыми. Для Эйхмана было очевидно, что работа его коллег по СС, к тому же, равных ему по званию, напрямую касалась территории, которую он раньше считал своей вотчиной. Богатства Венгрии лежали перед этими шакалами, словно доступная женщина, и Эйхман понял: чтобы одолеть конкурентов, ему придется сражаться.

К моменту встречи с Брандом Эйхман уже знал, что его соперник Бехер успешно провернул сделку с передачей пакета акций корпорации, принадлежавших Манфреду Вейссу, нацистам. В обмен на акции примерно 50 членам семьи Вейсс разрешили покинуть Венгрию и перебраться в нейтральные страны. Карьера Бехера, похоже, шла в гору, и он поселился на вилле, еще более шикарной, чем у Эйхмана, – вилле, ранее принадлежавшей кому-то из Вейссов. В 1961 году, представ перед судом по обвинению в совершении военных преступлений, Эйхман дал показания, которые могут служить классическим примером показаний заинтересованного свидетеля: он заявил, что хотел предоставить Бранду возможность договориться с союзниками. Однако можно скорее поверить в то, что причины, побудившие его 25 апреля сделать подобное предложение, были куда более корыстными и очевидными: он пытался перехватить инициативу у Бехера. Раз его босс, Гиммлер, одобрил новый поворот в еврейской политике, то он, Эйхман, не должен оказаться в стороне, пусть это даже противоречило его натуре. Кроме того, похоже, Эйхман подозревал, и не без оснований, что шансы на успешное завершение сделки – т. е. на то, что Западные союзники действительно передадут нацистам технику и боеприпасы, которые последние смогут использовать против Красной Армии на востоке, – никогда не были очень высокими. Поддержав миссию Бехера, он продемонстрировал бы Гиммлеру свою готовность подчиниться изменяющимся обстоятельствам, одолеть Бехера, и при этом – продолжать выполнять программу отбора и уничтожения, в которой принимал самое активное участие.

В течение двух последующих встреч между Эйхманом и Брандом сделка приобрела конкретные очертания. Бранду следовало отправиться в Стамбул, где он должен быть договориться о передаче Западными союзниками более 10 тысяч грузовиков, оборудованных для зимних операций против Советского Союза; в обмен нацисты отпустят 1 миллион евреев. Бранд настаивал на том, что нужно отпустить часть евреев заранее, дабы продемонстрировать «серьезность намерений» Эйхмана, и сослался на 600 разрешений на эмиграцию, которые удалось раздобыть Комитету самообороны и спасения. Эти документы позволяли их обладателям (по крайней мере, теоретически) эмигрировать в Палестину. Однако Эйхман не только отклонил предложение Бранда, но и потребовал, чтобы жена последнего, Ханси, переехала в отель «Мажестик» в качестве заложницы.

Во время последней встречи в отеле «Мажестик» также присутствовали Клагес, Бехер и несколько других нацистов. Создавалось впечатление, что каждая немецкая организация в городе хочет поучаствовать в сделке. Клагес особенно рьяно настаивал на том, чтобы в Стамбул Бранда сопровождала некая загадочная личность по имени Банди Грош. Грош уже давно работал на Абвер – немецкую разведслужбу. Абвер недавно свернул свою работу в Венгрии, и на смену ему прибыла группа Клагеса со своей разведывательной операцией. Грош отправлялся в Стамбул для выполнения миссии, совершенно не связанной с заданием Бранда – цели этой миссии станут ясны лишь несколько месяцев спустя. В сумерках 17 мая 1944 года двух мужчин перевезли через границу с Австрией и посадили на самолет до Стамбула. Бранд помнит, как смотрел на сидевшего напротив него Гроша, нечесанного и небритого, отчаянно пытавшегося запомнить инструкции, занимавшие полторы страницы печатного текста³. Это было зловещее и таинственное начало зловещей, как оказалось, и таинственной миссии.

Возможность осуществления договора «Евреи в обмен на грузовики» не оказала никакого влияния ни на запланированную на ближайшее время депортацию венгерских евреев, ни на специальные приготовления в Освенциме по поводу их скорого прибытия. В связи с предстоящим резким увеличением численности заключенных в лагере в руководстве СС произошли некоторые изменения. Артур Либехеншель, получивший должность коменданта лагеря в ноябре 1943 года, был снят с поста и переведен с понижением: он стал комендантом куда менее значимого лагеря, расположенного в районе Люблина, – Майданека. Теперь всем гарнизоном СС в Освенциме командовал новый человек – ни кто иной, как Рудольф Хесс. И оба коменданта лагеря – и Освенцима-1, и Освенцима-Биркенау, – подчинялись непосредственно ему. Вернулся Хесс еще более могущественным, чем был; какие бы ни ходили слухи о совершенных им нарушениях в прошлом, сейчас, перед лицом чрезвычайно важной задачи, руководство СС простило ему все.

Уже на следующий день после возвращения в лагерь, 9 мая, Хесс распорядился ускорить приготовления к прибытию венгерских евреев. Ходили слухи, что правление Либехеншеля было совершенно неэффективным и не отличалось свойственной СС «жесткостью», и Хесса переполняла решимость полностью изменить ситуацию. Только теперь закончили строительство железнодорожной ветки всего лишь в пару километров длиной, отходившей от основной магистрали, а значит, наконец-то можно было доставлять грузы в самое сердце Биркенау – к платформе, расположенной в ста метрах от крематориев-близнецов: второго и третьего. Хесс также велел немедленно отремонтировать топки крематория номер пять, а также – вырыть поблизости пять ям для сжигания трупов⁴. Из личного опыта, полученного в 1942 году, он знал, что собственно убийство евреев не будет представлять для него и его товарищей по СС никакой сложности. Однако проблемы у нацистов могли возникнуть в другом: как за один раз избавиться от сотен тысяч тел?

Тут стоит немного отвлечься и заметить, что Хесс всячески демонстрировал свою радость в связи с возвращением в Освенцим. Вообще, в конце 1943 года, после отъезда, он отказался рвать связи с лагерем, а его семья и дальше продолжала жить в доме коменданта на краю основного лагеря, пока Хесс работал в Берлине. Вероятно, он понимал, что немецкой семье намного безопаснее жить на юге Польши, чем в столице нацистской державы, подвергавшейся воздушным налетам союзников. Теперь он, засучив рукава, принялся за работу на новой, куда более важной должности. А значит, те, кто считал, что хуже работы, чем руководить Освенцимом, пожалуй, просто не существует, глубоко заблуждались – по крайней мере, в случае Хесса. Он не только отчаянно боролся за сохранение должности, пока его не сняли в ноябре 1943 года, но и с удовольствием вернулся на свое прежнее место работы полгода спустя. В мемуарах Хесса нет ни слова о его истинных чувствах в отношении возвращения в Освенцим, но можно предположить, по каким именно причинам он мог так радоваться шансу снова взять лагерь под свой контроль. Во-первых, вероятно, он относился к лагерю, как к своей собственности – в конце концов, Хесс был его комендантом с момента основания, – а во-вторых, он вполне мог осознавать, насколько богаты (по сравнению с остальными, конечно) венгерские евреи, и очень высока вероятность, что он планировал на их смертях нажиться. Но, возможно, была еще одна причина, более весомая, чем все указанные выше: операция обещала быть грандиозной, и Хесс, абсолютно уверенный в необходимости «окончательного решения еврейского вопроса», наверняка предвкушал ее.

Для большинства же евреев в Венгрии это событие стало началом кошмара. Заточение и отчаяние пришли на смену относительной безопасности и богатству. И произошло это здесь куда быстрее, чем в любой другой стране, в которой проводилась в жизнь нацистская политика «окончательного решения еврейского вопроса». В начале марта 1944 года Алиса Лок Кахана⁵ беззаботно жила вместе с семьей в городке Шарвар, рядом с австрийской границей. Они все радовались жизни. Дедушка владел крупной ковровой фабрикой, и семья была относительно зажиточной. Но вот пришли нацисты, и фабрика и дом уже через несколько недель оказались проданы какому-то человеку по фамилии Крюгер, проданы всего за один доллар. Немного погодя они, как и сотни тысяч других венгерских евреев, были вынуждены сесть в поезда, идущие в Освенцим. Когда Алису – а ей тогда было всего пятнадцать лет – вместе с сестрой Эдит, которая была на два года старше нее, и с остальными членами семьи гнали под конвоем к вокзалу, они прошли прямо мимо когда-то принадлежавшего им дома и увидели господина Крюгера – он сидел у окна. «Я была совершенно сбита с толку, – признается Алиса Лок Кахана. – Я тут же невольно вспомнила об исходе евреев из Египта. Но вот я увидела господина Крюгера: он сидел у окна и смотрел на нас – не сочувственно, а ликующе! – новый хозяин нашей фабрики, нашего дома. И в эту самую минуту наша собака подпрыгнула, узнала нас и разразилась громким лаем».

Когда они уже приближались к вокзалу, Алиса еще резче ощутила неожиданную, ужасную перемену, перевернувшую всю их жизнь. «С вокзалом у меня всегда были связаны прекрасные воспоминания, потому что у папы была торговая контора в Будапеште, и по понедельникам мы обязательно провожали его на вокзал, а по четвергам ходили встречать его, и он всегда привозил нам подарки». Но теперь это место, которое всегда ассоциировалось у нее с радостью, превратилось в нечто совершенно иное: «Мы увидели поезд для перевозки скота. Я сказала сестре: “Это какая-то ошибка. Они пригнали сюда поезд для скота, но ведь они не думают, что мы на нем поедем? Дедушка не станет сидеть на полу, в вагоне для коров!”» Но, разумеется, никакой ошибки не произошло. Они сели в поезд, за ними с грохотом захлопнули двери, и единственным источником света оказались редкие солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь щели между досками. В полумраке они смотрели, как дедушка пытается устроиться на багаже, а рядом с ним садится мама. Было очень жарко. Вскоре воздух в вагоне стал тошнотворным из-за запаха пота и экскрементов в ведре в углу, которым им приходилось пользоваться для отправления естественных надобностей. До Освенцима они добрались только через четыре дня.

«Когда мы приехали, – говорит Алиса, – я сказала Эдит, что ничего хуже этого вагона для скота уже не будет. Я не сомневалась, что они заставят нас работать, но детей будут кормить лучше, чем остальных». Когда они выгрузились из поезда и заполнили платформу внутри Биркенау, сестра велела Алисе отойти к детям: они обе были уверены, что с детьми нацисты станут обращаться лучше, чем со взрослыми. В конце концов, рассуждали девушки, нацисты ведь приехали из цивилизованной страны. И Алиса, слишком высокая для своих лет, подошла к детям, сгрудившимся вокруг матерей, – к той самой группе, которая, разумеется, по извращенной логике нацистов, должна была подвергнуться уничтожению в первую очередь. Доктор Менгеле, руководивший в тот день селекцией заключенных, заметил Алису и попытался угадать, кто она: высокий не по годам ребенок или очень юная мать? «Haben Sie Kinder? (У вас есть дети?)» – спросил ее Менгеле. Алиса, учившая немецкий язык в школе, ответила, что ей всего 15 лет. Тогда Менгеле велел ей перейти в другую шеренгу, где стояли взрослые и подростки, которых не отобрали для немедленного уничтожения. Вскоре после этого ее отвели в «сауну» в Биркенау, где ее вымыли, постригли налысо и вручили комплект сильно ношеной одежды, в которой могло поместиться три таких девушки, как она.

Алису распределили в женский лагерь Биркенау. Теперь она уже не знала, что с мамой, папой, дедушкой, сестрой. Отчаянно желая разузнать, что с ними, она принялась расспрашивать других женщин в блоке. Настойчиво допытывалась, где же остальные члены ее семьи, особенно Эдит. Наконец, к ней подошла капо и ударила ее по лицу. «Вопросы здесь задаю я! – гаркнула она. – А теперь сиди тихо!»

Но Алиса не собиралась подчиняться приказу. Она найдет сестру, чего бы ей это ни стоило. Она воспользовалась следующей же возможностью и возобновила расспросы утром, в четыре часа, когда всех разбудили для коллективного посещения уборной. Здесь, в полумраке, среди грязи и смрада открытой канализационной трубы, она расспрашивала всех, кого могла: не знают ли они, куда отвели приехавших последним поездом из Венгрии? Наконец, какая-то женщина сказала ей, что, возможно, они в соседнем бараке. Но Алиса по-прежнему не представляла себе, как сможет связаться с сестрой. Освенцим-Биркенау был разделен заборами на многочисленные зоны в лагере, и попасть из одной в другую было чрезвычайно трудно. Но еще одна заключенная сообщила Алисе, что по утрам одна и та же женщина разносит вонючий эрзац-кофе в оба лагеря. Если Алиса напишет записку, возможно, ей удастся уговорить эту женщину передать послание. Затем, если Эдит найдется, возможно, она добьется разрешения перейти в другой барак.

Алиса очень быстро выяснила, что за все услуги в Освенциме нужно платить, и отдала свою пайку хлеба за клочок бумаги и карандаш. Она написала Эдит такую записку: «Я в блоке 12, лагерь С», – и сумела подкупить женщину, разносившую кофе, чтобы та передала записку. Несколько дней спустя случилось то, что сама Алиса называет «чудом»: клочок бумаги вернулся к ней, и на нем были нацарапаны слова: «Я приду. Эдит». И однажды утром, вскоре после этого события, среди женщин, собиравших пустые кофейные чашки, оказалась сама Эдит. «Я просто взяла ее за руку, – вспоминает Алиса, – и мы снова были вместе. И поклялись друг другу, что больше никогда не расстанемся».

Алиса Лок Кахана и ее сестра Эдит были всего лишь двумя девушками из 400 тысяч венгерских евреев, которых привезли в Освенцим. Доля тех приезжих, кого отбирали для принудительных работ, менялась от случая к случаю: иногда она составляла всего лишь десять процентов, а иногда достигала тридцати. Но большинство пассажиров транспорта всегда отправлялись в газовые камеры. Лагерь еще не видел такого масштаба убийств. Меньше, чем за восемь недель, здесь погибли более 320 тысяч человек. На протяжении всего периода непрекращающихся убийств, совершавшихся на территории нацистской державы, с этим можно сравнить только уничтожения евреев в Треблинке в 1942 году, в результате которых был уволен доктор Эберль.

Чтобы успевать рассортировывать такое количество прибывающих, нацисты увеличили состав зондеркоманд, работающих в четырех крематориях Освенцима, с двухсот человек до почти девятисот. У этих зондеркоманд была самая жуткая работа во всем лагере: они должны были отводить вновь прибывших в газовые камеры, успокаивать их, а после убийств – чистить помещения.

Дарио Габбаи⁶ и Моррис Венеция⁷, двоюродные братья из города Салоники в Греции, оказались среди заключенных, попавших в зондеркоманду СС не по своей воле. В апреле 1944 года, когда их только привезли в Освенцим, они дали утвердительный ответ на вопрос одного немца, умеет ли кто-то из новичков стричь и брить. Отец Морриса держал парикмахерскую, и, хотя Дарио совершенно ничего не понимал в этом деле, Моррис велел ему поднять руку. Как и многие люди, оказавшиеся в Освенциме вместе с родственниками, они находили утешение в том, чтобы вместе пережить все, что выпадет на их долю.

Морриса и Дарио отвели к одному из крематориев Биркенау, вручили им огромные ножницы, которые больше подошли бы для стрижки овец, чем людей, и провели в помещение, заваленное обнаженными телами. «Мы глазам своим не поверили, – говорит Моррис. – Их туда набили, как сельдей в бочку!» Сопровождавший их капо начал, пробираясь через тела, с бешеной скоростью срезать женщинам волосы, демонстрируя, чего он ожидает от братьев. Но когда те принялись обрезать волосы у мертвых женщин, то передвигались очень осторожно, стараясь не наступать на трупы. Такое поведение вывело капо из себя, и он избил их палкой. Они стали быстрее стричь волосы, быстрее двигаться среди тел, но когда Дарио наступил одной мертвой женщине на живот, изо рта у нее вышел газ, и тело издало звук, похожий на стон. «Дарио так испугался, – вспоминает Моррис, – что спрыгнул с груды тел на пол». Ни немцы, ни капо не удосужились рассказать им, какую именно работу они должны выполнять. Не было никакой подготовки – их просто погрузили в мир ужасов. «Немыслимо! – восклицает Моррис. – Что я должен был чувствовать? Никто и представить себе не может, что там произошло на самом деле, что с нами вытворяли немцы». В то время они еще не знали, что в августе 1942 года власти Освенцима и других концентрационных лагерей получили приказ от экономического отдела СС: собирать человеческие волосы длиной от двух сантиметров, чтобы из них можно было прясть нитки. Из этих ниток изготавливали «войлочные носки для экипажей подводных лодок и войлочные шланги для железной дороги»⁸.

Дарио и Моррис поняли: чтобы выжить, им нужно приспособиться – и как можно скорее. Так что, пока поезд за поездом разгружался в подвале крематория, они быстро овладели нехитрым мастерством. Вновь прибывших загоняли в длинные подвальные помещения; под вопли немцев – «Schnell! Schnell!» – им приказывали раздеться и запомнить, куда именно они положили одежду, поскольку немцы говорили, что после душа нужно будет снова одеться. Многие женщины причитали: «Какой позор!», – когда их, обнаженных, гнали к газовым камерам, находившимся за гардеробными. «Кое-кто начинал догадываться, что здесь что-то не так, – говорит Дарио Габбаи, – но никто не мог ничего поделать. Процесс должен был идти [без перерыва], понимаете. Все делалось с немецкой педантичностью. Они долгие-долгие годы отшлифовывали организацию этого процесса, так что все шло как по накатанной».

Газовые камеры крематориев номер два и три располагались под землей, так что доставка «циклона Б», когда людей запихивали в камеру и закрывали за ними дверь, осуществлялась практически напрямую. Стоя снаружи, на крыше газовой камеры, члены СС открывали заслонки, получая доступ к скрытым колоннам в газовой камере. Затем размещали в колоннах канистры с «циклоном Б» и опускали их, а когда газ достигал дна, снова задвигали и задраивали заслонки. С другой стороны запертой двери до ушей Дарио Габбаи и Морриса Венеции долетал плач детей и матерей, и скрежет о стену. Моррис вспоминает: когда в газовую камеру набилось около тысячи человек, оттуда стали доноситься крики: «Боже! Боже!». «Голоса звучали, словно из подземелья. Они до сих пор раздаются у меня в голове». Когда шум стихал, включали, чтобы убрать газ, мощные вентиляторы, и наставало время работы для Морриса, Дарио и других членов зондеркоманды. «Когда они открыли дверь, – говорит Дарио, – я вижу людей, которые полчаса назад заходили [в газовую камеру], вижу, что все они стоят, и некоторые сине-черные от газа. Некуда и ногу поставить. Везде мертвецы. Если закрыть глаза, я опять их вижу: все стоят, женщины с детьми на руках». Зондеркоманда должна была доставать тела из газовой камеры, перевозить их с помощью небольшого подъемника наверх, к печам крематория, на первом этаже. Затем они снова заходили в камеры, неся с собой мощные пожарные рукава, и смывали кровь и экскременты, покрывавшие пол и стены.

Вся эта ужасающая операция иногда проходила под наблюдением всего лишь двух эсэсовцев. Даже когда количество убийств возросло до предела, его осуществляла всего лишь горстка эсэсовцев. Это, конечно, сводило к минимуму количество немцев, получавших психологические травмы, с которыми сталкивались члены расстрельных команд на востоке. Но от нацистов, следивших за процессом, жалоб на нервный срыв не поступало никогда. Более того: встречались случаи, когда нацисты, похоже, получали от дел рук своих садистское удовольствие. Дарио Габбаи вспоминает одного эсэсовца, который иногда наведывался в крематорий, отбирал семь или восемь красивых девушек и приказывал им раздеться перед зондеркомандой. Затем он стрелял девушкам в грудь или в интимные места, так что несчастные умирали прямо у них на глазах. «Мы тогда ничего не чувствовали, – признается Дарио. – Мы знали, что наши дни тоже сочтены, что в такой среде нам просто не выжить. Но человек ко всему привыкает».

Моррис Венеция вспоминает один поздний вечер в самый разгар венгерской операции. К эсэсовцу подошли три девушки – две сестры и их подруга, и попросили убить их всех одновременно. Эсэсовец «очень обрадовался» такой просьбе, выстроил их друг за другом, достал револьвер и застрелил их одним выстрелом. «Мы тут же забрали тела, – говорит Моррис Венеция, – и бросили их в топку. Но почти сразу же раздались пронзительные крики: первая из трех девушек не погибла, она просто потеряла сознание, … но немецкий офицер все равно радовался, ведь он убил двух человек одним выстрелом. Животные… Ни один человек не в силах ни поверить в это, ни понять. В такое невозможно поверить. Но мы все это видели своими глазами».

В качестве потрясающего примера того, как сегодняшние свидетельства выживших в точности совпадают с записями тех лет, можно привести соответствие между словами Морриса и Дарио и письмами, написанными другими членами зондеркоманды, – письмами, захороненными в банках неподалеку от крематория. Эти обрывки, обнаруженные после войны, содержат информацию о некоторых самых трогательных моментах истории Освенцима, не в последнюю очередь из-за того, что каждый из успевших запечатлеть на бумаге свою историю, впоследствии был убит. В сохранившейся части одного такого послания, найденного в 1952 году в земле возле развалин крематория номер три, приводятся примеры сексуального садизма наподобие тех, о которых вспоминали Дарио и Моррис: «…или шарфюрер (старший сержант) Форст. Он стоял у входа в раздевалку, когда туда загоняли особенно много людей, и трогал за половые органы абсолютно всех обнаженных молодых женщин, проходивших в газовую камеру. Случалось также, что немцы-эсэсовцы самых разных званий совали пальцы в половые органы симпатичных девушек»⁹. Этот член зондеркоманды также записал слова удивления и укора, которые некоторые евреи бросали им, помогавшим немцам в их страшном деле – один раз недоумение высказал совсем маленький мальчик, не старше восьми лет: «Ты ведь еврей, но отводишь деток в газовую камеру – только ради того, чтобы выжить самому? Неужели жизнь в окружении бандитов тебе дороже, чем жизни стольких бедных евреев?»¹⁰

Пожалуй, самое пронзительное письмо, написанное членом зондеркоманды, – то, которое Хаим Герман адресовал жене и дочери, и которое в феврале 1945 года извлекли из-под груды пепла от сожженных тел, возле одного из крематориев. Он не мог знать наверняка, живы его родные или нет, но все равно просил у жены прощения: «Хоть между нами иногда и возникали мелкие недоразумения, но только теперь я понимаю, как не ценили мы времени проведенного вместе»¹¹. Вот что он говорит о своей жизни в Освенциме: «Здесь совершенно иной мир, его даже можно назвать воплощением ада, вот только ад, изображенный Данте, просто смехотворен по сравнению с местным, настоящим адом. Мы стали его свидетелями, но живыми нам из него не выйти…»¹². Дальше он с большим жаром уверяет жену, что душевно здоров: «Пользуюсь возможностью заверить тебя, что жизнь веду спокойную, а возможно, даже героическую (последнее будет зависеть от обстоятельств)»¹³. Увы, в живых не осталось никаких свидетелей, которые могли бы сообщить нам, сдержал ли Хаим Герман данное жене слово, когда ему пришло время умирать – вскоре после того, как в ноябре 1944 года он закончил свое замечательное письмо.

Многие члены зондеркоманды, включая Дарио и Морриса, знали, что их ближайшие родственники были сожжены в печах крематория, и прекрасно отдавали себе отчет в том, что облегчают нацистам задачу убийства еще многих и многих тысяч. Каждый из них выработал собственный способ не сойти с ума. В случае с Дарио все было просто: он «закрыл» свой разум от того, что происходило вокруг, и «оцепенел», словно «робот»: «Проходит время, и ты уже ничего не знаешь. Ничто тебя не трогает. Поэтому совесть забирается поглубже, и остается там до сегодняшнего дня. Что произошло? Почему мы это делали?» Но в глубине души он понимает, почему продолжал работать в зондеркоманде. Потому что, как бы тяжело тебе ни приходилось, «ты всегда найдешь силы прожить еще один день», ведь жажда жизни слишком «могущественна». Моррис Венеция чувствует еще большую ответственность за свои действия. Он говорит: «Мы тоже превратились в животных… день за днем мы сжигаем мертвые тела, день за днем, день за днем, день за днем. К этому привыкаешь». Когда слышишь пронзительные вопли из газовой камеры, то «начинаешь думать, что стоит убить себя и больше не работать на немцев. Но даже убить себя не так-то легко».

Как видно и из современных свидетельств, и из зарытых писем, зондеркоманды участвовали в процессе убийства практически на всех его этапах; но такое участие становилось особенно активным, когда в крематорий на смерть привозили сравнительно небольшие группы людей. В таких случаях газовые камеры оказывались слишком большими, чтобы убивать «эффективно», и фашисты прибегали к более традиционным методам. «Бывало так, что привозили всего пятьдесят человек, – говорит Дарио, – и нам приходилось тащить их, схватив за уши, а эсэсовцы стреляли им в спину». По его воспоминаниям, в таких случаях «было очень много крови».

Парадоксально, но, хотя в течение рабочего дня членам зондеркоманд приходилось выступать свидетелями описанных ужасов, жили они в довольно неплохих условиях – конечно, по сравнению с остальными заключенными. Моррис и Дарио спали наверху крематория, в кроватях, которые были не такими грязными и в них не так кишели блохи, как на нарах в обычных бараках. По вечерам они сидели на кроватях и делились воспоминаниями о своей прежней жизни, а иногда даже пели греческие песни. Кормили их тоже лучше, чем остальных обитателей Освенцима, а иногда им даже перепадала водка. Такая жизнь была для них возможной потому, что зондеркоманды получали такой же доступ к ценностям, как и заключенные, работавшие в «Канаде». В процессе убийства у них случались кой-какие возможности «организовать» себе вещи.

Именно они должны были собирать одежду, оставшуюся в гардеробной, и они часто находили припрятанные продукты или ценности: излюбленным тайником для золота и бриллиантов была обувь. Кроме того, во время постыдной процедуры обыска в попытке найти драгоценности, они, подчиняясь приказу, обыскивали и естественные отверстия в трупах тех, кто был удушен газом.

Предполагалось, что все ценности передаются капо, а те, в свою очередь, передадут их эсэсовцам. Но, как и в случае с другими заключенными в «Канаде», члены зондеркоманды могли скрыть часть украденного и попытаться продать его на процветающем черном рынке Освенцима: либо выменять на что-то у заключенных, по самым разным причинам приходившим на территорию крематория, выполняя какую-то работу (например, у пожарников), либо напрямую у эсэсовцев. Таким образом, члены зондеркоманды могли пополнять свой скудный официальный рацион такими деликатесами, как салями, или сигареты, или алкоголь. Миклош Нисли, судмедэксперт и патологоанатом, также оказавшийся среди заключенных Освенцима, вспоминает, как выглядела выставлявшаяся на торги пища: «Стол ломился от груды самых разнообразных блюд. Здесь было все, что депортированные могли забрать с собой, в неизвестное будущее: разнообразные консервы, желе, несколько видов салями, пирогов и шоколада»¹⁴. Он вспоминает, что «ожидающий нас стол был покрыт тяжелой парчовой скатертью с золотым шитьем; там стояла посуда из тонкого фарфора с вензелями; приборы все были сплошь серебряные – и все это тоже некогда принадлежало депортированным».

Разумеется, даже такая трапеза совершенно не компенсировала ужасов жизни зондеркоманды. И несложно представить – особенно после рассказа Дарио Габбаи о том, как он закрывал свой разум и действовал «как робот», – что все чувства зондеркоманды атрофировались в результате тошнотворной ежедневной работы. Но один очень яркий случай в жизни Морриса и Дарио показывает, что это было не так, и в них по-прежнему тлел огонек человечности, который нацистам так и не удалось загасить окончательно. Однажды, летом 1944 года, в группе больных заключенных, которых пригнали в крематорий на расстрел, они увидели своего родственника.

Они понимали, что не могут его спасти – крематории были окружены высокими заборами, – но Моррису хотелось предпринять хоть что-то, чтобы облегчить последние минуты жизни несчастного: «Я подбежал к нему и спросил: “Есть хочешь?” Разумеется, есть хотели все. Все умирали от голода. И он говорит мне: “Да, очень, очень хочу”». Когда он увидел перед собой родственника, ослабевшего от голода, то решил, что стоит рискнуть. Улучив момент, когда капо отвернулся, Моррис помчался наверх, в свою комнату, схватил банку тушенки, открыл ее и ринулся обратно, торопясь угостить близкого человека: «Он проглотил все за минуту – так есть хотел. А потом его убили». Возможно, бег туда-сюда по лестнице с целью предоставить родственнику последнюю трапезу на этом свете и не кажется нам проявлением героизма, но в контексте жизни членов зондеркоманды, влачивших существование в условиях постоянного, колоссального стресса – в условиях ужаса, который можно сравнить с самыми страшными страницами истории, – такой поступок действительно заслуживает подобной оценки.

Тем временем, к концу первой недели июля 1944 года, в Освенцим из Венгрии отправили уже почти 440 тысяч человек, и подавляющее большинство из них были убиты сразу по приезду. А значит, сказки, которые после войны рассказывал Эйхман, – что он якобы очень хотел, чтобы миссия Бранда увенчалась успехом, – в свете этой ужасающей статистики полностью раскрывают свою суть. Ведь поезда стали прибывать в Освенцим до того, как Бранд уехал из Будапешта, и они неутомимо продолжали прибывать все то время, что он пытался заинтересовать западных союзников предложением нацистов.

19 мая, как только самолет приземлился в Турции, Бранд связался с турецким отделением Еврейского агентства, представителями еврейского руководства в Палестине, в отеле «Пера палас» в Стамбуле. Там он торопливо объяснил им суть предложения Эйхмана и поделился сомнениями в том, что британцы согласятся поставить грузовики немцам. Но Бранд считал, что это не будет иметь значения, если только союзники придумают какое-нибудь встречное предложение, просто чтобы затянуть переговоры. К сожалению, Бранд выяснил, что никто из высших чинов Еврейского агентства не сможет с ним встретиться, а отправить телеграмму в Иерусалим считается делом совершенно немыслимым, и новости приходится доставлять в Палестину по старинке, через гонцов. Это стало началом длительного процесса утраты иллюзий для Йоэля Бранда.

Только 26 мая глава Еврейского агентства в Палестине сообщил британскому дипломату сэру Гарольду Макмайклу о предложении немцев. Однако британцы практически мгновенно отвергли вариант развития событий, разработанный Брандом, поскольку решили, что это внесет раскол между Западными союзниками и Советским Союзом. Британская Комиссия по приему и размещению беженцев, подчинявшаяся военному кабинету министров, собралась 30 мая и пришла к выводу, что предложение Эйхмана представляет собой грубый шантаж, и, следовательно, не может быть принято. Американцы не замедлили занять такую же позицию, и, стараясь как можно быстрее сообщить о происходящем Сталину, уже 9 июня информировали Москву о поступившем от нацистов предложении. Заместитель министра иностранных дел СССР, полностью придерживаясь отведенных временных рамок, 19 июня ответил, что его правительство не считает «допустимым»¹⁵ вести какие-либо переговоры с немцами по данному вопросу.

Тем временем, Бранд и его попутчик Банди Грош оказались под надзором британцев, и теперь основное внимание привлекала именно несуразная фигура Гроша. В середине июня последнего перевели в Каир, где его допрашивали британские разведчики, и озвученная им версия событий вызвала всеобщее удивление. Он заявил, что миссия Бранда представляла собой лишь отвлекающий маневр для миссии самого Гроша. Его, Гроша, отправили на Восток, чтобы он передал приказ Гиммлера поспособствовать встрече на территории нейтрального государства высокопоставленных британских и американских чиновников, а также – двух-трех шишек из СД, собственной разведслужбы Гиммлера. Цель тайной встречи состояла в том, чтобы обсудить отдельный мирный договор с Западными союзниками, после чего, объединившись, вести войну против СССР.

В том мрачном мире, в котором жил Грош – ходили слухи, что он был, по крайней мере, «тройным» агентом и работал на всех, готовых платить (и всех предавал), – совершенно невозможно с точностью указать на истинные мотивы, лежавшие за предложением, которое он сделал британцам в Каире. Но оно действительно исходило от Гиммлера¹⁶, и совершенно очевидно, что рейхсфюрер СС действительно запускал этот пробный шар в своих интересах. Между собой и Грошем Гиммлер составил достаточный буфер (в виде Клагеса и остальных), и с легкостью отрекся бы от этого предложения, если бы оно перестало быть тайным. Аналогичным образом, если бы Западные союзники решили принять его условия, у Гиммлера появилась бы интригующая возможность либо организовать утечку информации и тем самым внести раздор в отношения Великобритании, США и Советского Союза, либо довести сделку до логического конца.

Разумеется, ни британцы, ни американцы никогда не рассматривали предложение Гроша всерьез, и в свете сегодняшнего дня тяжело поверить, что оно вообще могло прозвучать. Но оно превосходно раскрывает менталитет ведущих деятелей нацистской партии, особенно Гиммлера, в тот решающий момент международного конфликта. Очевидно, он понимал, что война приняла неблагоприятный для Германии поворот, и это обстоятельство сыграло чрезвычайно важную роль в предложении данной сделки; однако не стоит сбрасывать со счетов и сильную идеологическую составляющую. Говоря проще, Гиммлер, как и практически все члены партии нацистов, скорее всего, никогда не мог понять, почему Великобритания и Соединенные Штаты вступили в союз со Сталиным. Нацисты всегда мечтали создать альянс с Великобританией против Советского Союза. С точки зрения Гитлера, Германия должна была стать господствующей державой в континентальной Европе, а Великобритания посредством Британской империи – морской супердержавой. Но в 1940 году Уинстон Черчилль отверг всякую возможность англо-нацистского партнерства. Гнев за провал во внешней политике оказался таким яростным, что он терзал бывших нацистов даже после окончания войны. Несколько лет тому назад бывший член СС, у которого я собирался взять интервью, поприветствовал меня такими словами: «Как такое вообще могло случиться?» Думая, что он говорит об уничтожении евреев, я выразил ему свою радость по поводу такого отношения к военным преступлениям нацистов. «Да я не о том, – отмахнулся он. – Я хочу понять, как могло случиться, что Великобритания и Германия в результате стали сражаться друг против друга? Это настоящая трагедия. Вы потеряли свою Империю, моя страна лежала в руинах, а Сталин захватил Восточную Европу».

Несомненно, именно такие чувства испытывал Гиммлер в конце весны 1944 года. Отчасти он продолжал надеяться на «рациональные» действия Западных союзников, на объединение их усилий с Германией в борьбе со Сталиным. Эта мысль настолько укоренилась в умах ведущих нацистских деятелей, что даже в последние мгновения войны, уже после самоубийства Гитлера, немецкие генералы пытались сдаваться исключительно Западным союзникам, а не Красной Армии. Но нет никаких предпосылок к тому, чтобы считать, будто Гитлер разделял желание Гиммлера заключить сепаратный мир с Западными союзниками весной 1944 года, как и нет никаких доказательств того, что ему вообще было известно о миссии Банди Гроша. Как политик, Гитлер достаточно реалистично смотрел на вещи, а потому понимал: любой мирный договор, заключенный с позиции слабости, никуда не годится. Следовательно, миссия Бранда отмечает начало раскола между Гитлером и его «верным» Генрихом – и по мере того, как война приближалась к концу, эти расхождения становились отчетливее.

Миссия Бранда-Гроша, возможно, и провалилась, но Западные союзники приняли ряд мер к тому, чтобы не сообщать нацистам непосредственно о своем отрицательном ответе, тем самым позволив продолжаться локальным переговорам на территории Венгрии. В условиях полного молчания со стороны как британцев, так и американцев, жена Бранда, поддерживаемая Рудольфом Кастнером – членом Комитета помощи и спасения, предприняла еще одну попытку убедить Эйхмана продемонстрировать добрую волю в отношении программы «Евреи в обмен на грузовики» и отпустить нескольких венгерских евреев до того, как Западные союзники дадут ответ. Но пока Ханси Бранд и Рудольф Кастнер пытались начать переговоры с Эйхманом, их арестовали: венгерские власти очень хотели знать, что же происходит на их территории, и успели избить задержанных, прежде чем немцы вмешались и добились их освобождения. Бранд и Кастнер ничего не сказали местным властям и продолжили свои попытки убедить Эйхмана сделать жест доброй воли.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.