Ересь альбигойцев

Ересь альбигойцев

В истории человечества есть немало страниц, которые со временем обросли тайнами и легендами, до сих пор будоражащими воображение. Плодотворнейшей почвой для всякого рода легендарности и таинственности, бесспорно, является существование различных течений, противостоящих официальным церковным догматам. Различные тайные общества, еретические течения и мистические доктрины порождают желание разгадать их загадки.

Со школьной скамьи мы помним, что самым, пожалуй, мрачным институтом в системе средневековой католической церкви была так называемая святая инквизиция. В ее истории немало мрачных тайн. Но каковы обстоятельства зарождения этой зловещей организации?

В действительности история инквизиции неразрывно связана с трагедией, разразившейся на юге Франции в начале XIII века. В огне крестового похода против катаров (больше известных под названием альбигойцев) — последователей ереси, охватившей на рубеже XII–XIII веков восток Пиренейского полуострова, юг Франции, Северную и Центральную Италию, — выковался механизм уничтожения идейных противников средневековой духовной монополии.

Сложно не согласиться с тем, что феномен ереси катаров-альбигойцев все еще плохо известен широкой публике. Однако он представляет собой во многих отношениях уникальное явление в западной истории. Катары… Кто же они? Маги — колдуны? Хранители сокровенных тайн человечества? А может быть, это люди, осмелившиеся по-иному, не так, как того требовала официальная церковь, взглянуть на сущность мироздания?

Есть мнение, что «альбигойская ересь» была одним из первых политических движений в средневековой Европе — из разряда тех, которые в XX веке назовут сепаратистскими.

Сочинений на тему ереси альбигойцев много, однако дело сильно затрудняет то, что большинство из них включает значительную долю бездоказательных измышлений, либо принадлежащих непосредственно авторам, либо почерпнутых последними из народного фольклора. Между тем, подлинная история катаров достойна не только интереса, но, возможно, и восхищения. Она вряд ли нуждается в приукрашивании.

Сам термин «катары» — греческого происхождения, в переводе его можно истолковать как «чистые», или «просветленные». По мнению ряда исследователей, катаризм в форме учения попал в Западную Европу либо с Балкан, либо из Святой земли — Палестины, причем носителями этих идей выступали купцы, путешественники, паломники, ученые, возможно, даже рыцари-крестоносцы, возвращавшиеся из поездок и походов на Ближний Восток.

По всей вероятности, катаризм сформировался на базе еще более древнего учения — манихейства. Оно возникло в Персии, на территории современного Ирана. Само название происходит от имени создателя религиозной доктрины — мистика-проповедника Мани (216–276). Последний утверждал, что основу мироздания составляет борьба двух начал: доброго и злого. Человечество издавна является одним из важнейших объектов вечного космического поединка. В самом человеке удивительным образом сопряжены и Добро — человеческая душа, и Зло — материальная телесная оболочка. Задача праведного человека, по мнению Мани, — во что бы то ни стало порвать с материальным миром. Проповедник увлек за собой множество последователей. Его учение распространилось далеко за пределы Ирана. Однако пророк не смог порадоваться успеху своего дела: он был казнен. Но зерна учения и после смерти основателя продолжали давать обильные всходы, сторонники дуализма появились и в Европе.

На юге Франции, в Провансе и Лангедоке, последователи Мани — катары предприняли попытку создать организацию, влияние и мощь которой грозили уничтожить могущество католической церкви сразу в трех ипостасях:

во-первых, как монополиста в области вероисповедания; во-вторых, как величайшего коллективного феодала; в-третьих, в качестве самой могущественной в средневековой Европе политической организации, способной действовать без каких-либо ограничений во всех странах католического мира. На первый взгляд, ситуация в Лангедоке в конце XII века представляется уникальной. Земли между реками Рона и Гаронна издавна славились светскими традициями, образованностью, жизнелюбием местного населения. Еще с римских времен здесь процветали литература и искусство. Жители приморских городов снискали славу удачливых и смелых купцов; провансальское рыцарство отличалось утонченностью манер и доблестью. Тем не менее, это пышущее оптимизмом общество стало почвой для крайне аскетического учения.

Что же произошло? Неужели игра судьбы? Случайность или происки неких тайных сил?

Случайность — вряд ли, в этом случае катары не смогли бы снискать широкой поддержки во всех слоях общества. Что касается второго предположения, то здесь следует признать существование определенных сил, которые обеспечили катаризму последующее триумфальное шествие. Как ни странно, подобной силой стала… сама католическая церковь. Ее представители — как высшего, так и низшего звена — зачастую потворствовали своим далеко не духовным чаяниям. До нашего времени дошли песни провансальских трубадуров, в которых бичуются пороки католических монахов и епископов: в них нашли отражение алчность, разврат, лицемерие, пренебрежение пастырскими обязанностями. Местные буржуа и гордые феодалы не желали терпеть подобного соседства, тем более они не желали безропотно сносить разнообразные церковные поборы.

Не последнюю роль в процессе распространения ереси сыграла давняя традиция веротерпимости, утвердившаяся здесь еще с римских времен. Крупные местные феодалы, такие как графы Тулузские, Фуа, Комменж, рассматривали покровительство инакомыслию как проявление собственной независимости от французской короны.

Ко всему прочему, катарская церковь имела в глазах прижимистых лангедокцев значительный плюс: она была чрезвычайно дешевой. Ее адепты не требовали внушительных пожертвований, не строили пышных храмов.

Наконец, искреннюю симпатию у современников вызывала сама подвижническая жизнь проповедников нового религиозного движения.

Что же представляла собой эта великая «неистребимая ересь катаров» (другое ее название — «альбигойская» — происходит от одного из ее центров на французском юге — города Альби)? Наши скудные знания о религиозных представлениях катаров-альбигойцев основываются на материалах инквизиционных допросов и на редких, часто неполных, произведениях самих «еретиков». Ядро веры составляли положения, близкие взглядам азиатских манихеев-дуалистов.

На рубеже новой и старой эры на Востоке с завидной регулярностью появлялись оригинальные философские системы и рождались новые религиозные воззрения (в том числе и христианство). При стабильной ситуации и отсутствии контактов на межэтническом и межконфессиональном уровне новые учения, вероятно, привели бы всего лишь к возникновению изолированных сект типа иудейской общины ессеев. Однако завоевательные походы Александра Македонского, последовательная и неумолимая экспансия Рима, бурное развитие международной торговли привели в движение огромные массы людей, и это имело далеко идущие последствия. Римляне попадали на чужбину в составе армий завоевателей, обитатели Восточного Средиземноморья и Малой Азии — в качестве рабов, многих свободных людей увлекала вперед погоня за выгодой, но были и те, кто совершал далекие путешествия в поисках тайных знаний и Истины.

Все это приводило европейцев к знакомству с эзотерическими воззрениями чуждых народов, а мистическая окраска восточных мифологических систем не только не отталкивала неофитов, но способствовала повышению их привлекательности и популярности среди завоевателей. Римляне были исключительно веротерпимы: богов завоеванных ими народов они немедленно включали в свой пантеон, и часто те имели в самом Риме не меньше поклонников, чем традиционные боги Олимпа (например, египетская богиня Исида или персидский бог Митра).

Христиане стали печальным исключением из правил: отказ признать богом правящего императора обрекал их на преследование римских властей. Бурные контакты победителей и покоренных народов имели своим неизбежным следствием появление новых синтетических философских систем, в которых тезисы иудейской Библии подвергались переосмыслению с позиций античной философии, а ученые раввины, оперируя понятиями и положениями своих оппонентов, пытались соединить ветхозаветную мифологию с учениями греческих стоиков, платоников и пифагорейцев. Так возникали многочисленные гностические течения христианства.

В Ктесифоне в семье последователей одной из таких сект («крестильников») и родился Мани (около 210 года н. э.). Будущий пророк был воспитан в атмосфере мистики и религиозного фанатизма, в молодости принимал участие в таинствах, посвященных персидскому богу Митре, а позже стал христианским пресвитером. Изучив современные ему философские системы, Мани сделал первую попытку создания собственной доктрины и под именем Параклеита начал проповедовать при дворе персидского царя Спора (Шапура I). Затем он совершил путешествие в Индию и Китай, где познакомился с даосскими и буддийскими представлениями о мире. На обратном пути Мани попал в плен, но был выкуплен богатой вдовой. Отсюда происхождение прозвища, которое получили последователи нового пророка, — Дети вдовы. Результатом этого путешествия стала новая философская система, представлявшая собой синтез христианства с буддизмом и зароастризмом.

Дьявол в учении Мани признается силой, по могуществу равной Богу, его диалектической противоположностью, необходимой для существования Вселенной. Бог и дьявол сражаются за господство над миром, душа и тело человека являются полем этой великой битвы. Состоящая из света душа устремлена к Богу, но тело его тянется к дьяволу. Целью человеческого существования Мани объявил постепенное освобождение божественной сущности (души) от пут материи посредством самоотречения и воздержания. Христос же не является ни Богом, ни человеком, Он — ангел, явившийся, чтобы указать единственный путь к спасению через полное отрешение от материального мира. Прекрасный, сотканный из света облик Христа окружает и терзает беспросветный мрак. Эта скорбь божественного начала и является символом крестной муки, которую, конечно, не мог испытывать принявший человеческий образ бесплотный Ангел. Поэтому крест был для Мани не символом искупления, а орудием позорной казни, подвергнуться которой состоящий из света Христос не мог по определению. Крещение Мани объявил не имеющим смысла и бесполезным: ведь производится оно над несмышлеными детьми и потому не предохраняет от будущих грехов.

В конце IV века манихеи появились в Испании, столетием позже — в Византии, где их называли павликианами. Однако жестокие гонения заставили манихеев уйти в подполье. Несколько веков спустя они вновь вышли на свет в Болгарии и Чехии. Там они приняли имя богомилов. В XI веке проповедники с Востока принесли манихейскую ересь в Ломбардию, Аквитанию, Прованс и Лангедок, оттуда идеи катаров («чистых») проникли в Орлеан и Фландрию.

Подобно своим историческим предшественникам-манихеям, катары утверждали, что весь материальный мир есть порождение

Демиурга (Сатаны) — Бога Зла. Бог добр, он не мог быть создателем столь несовершенного и порочного мира. Лишь невидимая человеческая душа — творение Доброго Бога, но она томится в оковах телесной оболочки, заключенная в нее опять же Дьяволом. Путь из неволи, по мнению еретиков, указал Христос. Не случайно сами катары называли себя «добрыми христианами», особо почитали Евангелие от Иоанна, послания апостола Павла, главной своей молитвой считали «Отче наш».

Еретики осмеливались утверждать, что Христос не является ни Сыном Божьим, ни настоящим человеком. Он — ангел, пришедший указать людям путь к спасению через полное отвержение всех связей с материальным миром. Поэтому, по их мнению, люди не могли причинить ему физического вреда, а значит, и распятия никакого не было, а Евангелие — вымысел чистой воды. Разумеется, альбигойцы отрицали и непорочное зачатие Девы Марии, которую вообще считали существом бесполым, как и всех святых.

Катары призывали: во имя жизни вечной следует пренебречь потребностями бренного тела. Они осуждали культ креста, который был в их глазах лишь орудием позорной пытки, не признавали Воплощения и Воскресения Христова во плоти, отвергали крещение водой, признавая крещение светом, не верили, что во время причастия хлеб превращается в тело Господне.

Таким образом, катаризм отвергал основные постулаты католической доктрины, содержащиеся в «Символе веры».

Что же касается самого института католической церкви, то он, как и всякое другое творение этого мира, признавался еретиками порождением Сатаны. По той же причине катары отвергали многие общепринятые нормы. Всякий труд объявлялся напрасным, поиск материальных благ — никчемным и даже опасным. В стремлении к материальным благам человек обрекает свою душу на очередное воплощение, но уже в другом теле; это значит, что душа лишается вечного блаженства и вновь претерпевает мучения этого мира.

Еретики были чрезвычайно воздержанны. Согласно наставлениям по их розыску, которые давались инквизиторам, катаров можно было определить по бедной темной одежде и истощенной фигуре. Альбигойцы отвергали брак, поскольку следствием его является умножение телесных оболочек — тюрем для бессмертных душ. Это положение еретического вероучения стало пищей для воспаленной фантазии монахов-инквизиторов. Те инкриминировали катарам «свальный грех», содомию (гомосексуализм), принуждение женщин к совершению абортов. Впрочем, такие же обвинения звучали в адрес почти всех сект. Более того, документы процессов свидетельствуют, что еретики, в массе своей, отличались чистотой нравов и оправдывали название своего братства.

О ритуалах альбигойцев известно немного. По всей видимости, сведения о них погибли в огне костров инквизиции вместе с их хранителями. Мы знаем, что главный обряд назывался Consolamentum (Утешение). Получивший Сonsolamentum объявлялся либо «утешенным», либо «облаченным». Инквизиторы особо охотились за такими, называя их «совершенными еретиками». По ходу обряда уже получивший «утешение» налагал руку на голову вновь посвящаемого и произносил соответствующую молитву. Тем самым дух новообращенного получал возможность впредь не воплощаться в телесной оболочке.

«Совершенным» запрещалось есть все продукты животного происхождения, кроме рыбы. Причиной такого отношения к животным была уверенность альбигойцев в том, что души людей после смерти переселяются в животных.

Обряд Consolamentum проводился днем в ясную погоду или в ярко освещенном помещении. Подобно манихеям Персии, катары рассматривали свет как проявление Бога Добра. Перед смертью все альбигойцы получали от «совершенных» обряд Consolamentum, перед которым они должны были непременно разорвать узы брака, если дьявол попутал вступить в него. А уж если предсмертное утешение получал «совершенный», то он должен был дать клятву, что никогда не касался женщины. «Облаченный» был обязан вести крайне аскетичный образ жизни. Поэтому многие принимали утешение на смертном одре. Известны случаи, когда принявшие Consolamentum в состоянии тяжелой болезни, в предвидении скорой смерти, неожиданно поправившись, сознательно умерщвляли себя: одни доводили себя до голодной смерти, другие добивались смертельного переохлаждения, растягиваясь на холодных каменных плитах после долгого сидения в горячей ванне.

На рубеже XII–XIII веков на юге Франции катары несмотря на то, что сами осуждали существование католической церкви, создали собственную «антицерковь». Катарское духовенство состояло из «совершенных» мужчин и женщин. Часто на дорогах Прованса можно было встретить двух бредущих бедно одетых путников. Они были истощены долгими постами и тяготами путешествия; лишь глаза лучились какой-то неземной радостью.

Дар убеждения был присущ проповедникам катаров, ибо они сами были доказательством правоты своего учения. Им удавалось донести сложные богословские положения до сердца и неграмотного виллана (крестьянина), и умудренного знаниями образованного горожанина. Силы внушения альбигойцев опасались даже самые стойкие и неподатливые католики. Один монах-инквизитор сказал, что он согласился бы лучше пробыть целый год между пятью сотнями чертей, нежели четырнадцать дней в доме, где есть хотя бы один катар. Суровая жизнь миссионеров редко перемежалась короткими периодами отдыха в мужских или женских молельных домах. Но и там «добрые христиане» оставались подлинными аскетами, проводя дни в постах и молитвах.

В XII веке в Европе сформировалась иерархия катаров. Их церковь имела свою структуру. В южной Франции к началу XIII века было, по крайней мере, три диоцеза (епархии): Тулузский, Каркассонский и Альбигойский. Уже в 1167 году в городе Сен-Феликс-де-Караман состоялся катарский собор, упорядочивший деятельность «антицеркви». Во главе каждого диоцеза стоял епископ из числа старцев — уважаемых пожилых «совершенных». Епископу в управлении помогали два священника, именуемые «старшим» и «младшим» сыновьями. Когда умирал епископ, его место занимал «старший» из сыновей, а «младший», соответственно, становился «старшим». Собрание старцев избирало нового «младшего сына» из своей среды. Следователи святой инквизиции верили в тайное существование катарского папы, резиденция которого, по смутным слухам, находилась где-то в Боснии. Однако бесспорных доказательств этого так и не было найдено. Никакие пытки не могли заставить еретиков дать по этому вопросу сколь-нибудь точную информацию. Вряд ли этот «папа» вообще существовал. Скорее всего, центральным органом «антицеркви» являлся собор епископов.

К концу XII века катаризм стал влиятельным религиозным движением. Раймонд V граф Тулузский писал: «Она (ересь) проникла повсюду, она посеяла раздоры во всех семьях, разделив мужа и жену, сына и отца, невестку и свекровь. Сами священники поддались заразе, церкви опустели и разрушаются. Что до меня, то я делаю все возможное, дабы остановить сей бич, но чувствую, что моих сил недостаточно для выполнения этой задачи. Самые знатные люди моей земли поддались пороку. Толпа последовала их примеру, и ныне я не осмеливаюсь и не могу подавить зло».

Действительно ли альбигойская ересь была столь ужасна и представляла серьезную опасность для всей западноевропейской цивилизации? В этом случае у папы и крестоносцев на самом деле не было выбора и жестокие преследования еретиков были жизненно необходимы. Стоит рассмотреть влияние, которое оказала ересь катаров на жителей Лангедока, Прованса, Аквитании и Тулузы.

Аквитания, Лангедок, Прованс — в то время это были очаги просвещения и изысканной культуры, самые цветущие области Европы, резко выделявшиеся на фоне всеобщего фанатизма и невежества. Здесь появились первые певцы любви — трубадуры и менестрели. Герцоги Аквитании и графы Пуату вставали с трона, чтобы встретить «короля поэтов» — трубадура Бертрана де Вентадорн, простолюдина, сына то ли пекаря, то ли истопника. Здесь родился воспетый в рыцарских романах культ Прекрасной Дамы, лицезрея которую (опасный для официальной религии прецедент!), герой испытывал райское блаженство и рядом с которой не оставалось места даже для Бога.

Лишь позовите — и помощь подам

Из состраданья к вашим слезам!

Платы не надо — ни ласк, ни речей,

Даже обещанных вами ночей, —

обращался к Прекрасной Даме Пейре де Барджак. «Я не думаю, что Любовь может быть разделенной, ибо, если она будет разделена, должно быть изменено ее имя», — сказал Арнаут де Марейль. А в старофранцузском «Романе о розе» описан сказочный замок, стены которого увешаны эмблемами, разгадать смысл которых мог только истинный поэт — певец любви. Перед ним и открывались ворота замка. Наиболее полное отражение рыцарские идеалы получили в романах Кретьена де Труа (жил в Провансе во второй половине XII века) — «Рыцарь телеги, или Ланселот», «Персиваль, или Повесть о Граале» и другие. Это был пример, страшный своей привлекательностью, и возможность принципиально иного развития западноевропейской цивилизации — без торговли индульгенциями, без инквизиции, без охоты на ведьм и без костров, на которых сожгли Яна Гуса и Джордано Бруно.

Цветущая и образованная Тулуза стала центром катаризма. В 1178 году горожане изгнали папских легатов, прибывших, чтобы восстановить позиции католической церкви в столице графства. В городе Кастельнодари альбигойцы совместно с католиками пользовались главной церковью. В Лораке еретики вступали в открытые диспуты со своими оппонентами. Эсклармонда, родная сестра графа де Фуа, самого влиятельного вассала графа Тулузского, приняла Consolamentum.

Средняя и мелкая знать, городской патрициат, все мыслящее население юга Франции было проникнуто симпатией к еретическому учению. Праведная жизнь еретиков, их зажигательные речи, а более всего — моральное падение католической церкви неуклонно делали свое дело. Уже Раймонд VI граф Тулузский часто появлялся в сопровождении нескольких «совершенных», хотя официально альбигойское учение не принимал.

В 1198 году папский престол под именем Иннокентия III занял тридцатисемилетний энергичный Джованни-Лотарио Конти. Это был в высшей степени незаурядный человек. Иннокентий III мечтал о безграничном могуществе католической церкви, себя же мыслил правителем христианского мира. Естественно, в силу своих убеждений, папа не мог мириться с существованием и процветанием явной ереси. Целые области Европы выходили из-под контроля Рима из-за секты, проповедовавшей какой-то не вполне христианский аскетизм. Самым страшным казался покров тайны, окружавший еретиков: «Клянись и лжесвидетельствуй, но не раскрывай тайны» — гласил кодекс чести катаров — альбигойцев.

Папа задался целью любой ценой покончить с этой ересью. При всем том Иннокентий III не был кровожадным монстром и поначалу пытался решить вопрос, как говорится, малой кровью. В Лангедок отправляются легаты с целью заставить местную знать встать на защиту церкви. Здесь пытаются действовать католические проповедники. Среди них — Доминик де Гусман, будущий основатель ордена братьев-проповедников, больше известного под названием Доминиканского ордена; члены этого сообщества впоследствии будут вершить жестокий суд инквизиции. Доверенный легат Иннокентия III отправился в Лангедок, чтобы личным примером укрепить авторитет католической церкви, — и начисто проиграл «совершенным» соревнование в аскетизме и красноречии. Озлобленный неудачей, Доминик доложил своему патрону, что страшную ересь катаров можно сломить только военной силой, и вопрос о вторжении крестоносцев в Лангедок был решен.

Однако знать либо смотрела на деятельность еретиков сквозь пальцы, либо открыто ее поощряла. В 1208 году, вскоре после гневной обвинительной речи в адрес графа Тулузского, был убит папский легат Пьер де Кастально. Его смерть стала последней каплей, переполнившей чашу терпения Рима. Иннокентий III решил применить силу.

Зимой 1209 года началась проповедь крестового похода против альбигойцев. Под его знамена вставали воины северной и центральной Франции, шли боевые дружины из германских земель. В конце весны 1209 года на Тулузу двинулись, по разным источникам, от 20 до 30 тысяч рыцарей, не считая горожан, вилланов и духовенства. Их вело не только желание искупить свои грехи и послужить делу торжества церкви — в большей степени они рассчитывали поживиться за счет богатого края.

Во главе этого воинства встал аббат могущественного монастыря Сито Арно-Амальрик. В ходе экспедиции военное руководство было передано графу Лейчестерскому Симону де Монфору. Он славился безумной храбростью и доходившим до болезненности фанатизмом. Поход принесет ему мрачную славу одного из самых жестоких завоевателей в истории человечества. Гроза надвигалась.

Клятвенные заверения Раймонда Тулузского в верности католической церкви и французскому королю, унизительная процедура покаяния за совершенные и несовершенные грехи не смогли остановить крестоносцев. Если обнажен меч, должна пролиться кровь. И она пролилась — кровь виновных и невиновных, молодых и старых, женщин и детей, католиков и еретиков.

Одним из первых нападению подвергся хорошо укрепленный альбигойский город Безье. 22 июля 1209 года огромное войско оказалось под его стенами. Жители отказались выдать «добрых христиан». Начался беспощадный штурм. До нашего времени дошло жуткое описание штурма Безье, которое оставил Цезарий Гейстербахский: «Узнав из возгласов, что там (во взятом городе) вместе с еретиками находятся и добрые христиане, они (воины) сказали аббату: „Что нам делать, отче? Не умеем мы отличить хороших от плохих“. И вот аббат (а также и другие), боясь, чтобы еретики из страха смерти не прикинулись истинными католиками, а впоследствии опять не вернулись к своему суеверию, по преданию, сказал: „Бейте их всех, ибо Господь признает своих“». Когда крестоносцы ворвались в город, началась самая настоящая резня. Согнав оставшихся в живых горожан к церкви Святого Назария, они перебили 20 тыс. человек. В слепой ярости завоеватели подожгли Безье. Альбигойцы предпочли умереть еретиками, чем сдаться на милость своих врагов.

Примечательно, что сопротивление армии крестоносцев сразу же приняло национальный характер. Люди, вставшие на пути северян, сознавали, что, защищая еретиков, они отстаивают свободу своей родины, жизни своих близких, тепло своих очагов от посягательств жестоких завоевателей, говоривших, кстати, на ином — не провансальском — языке. Поэтому на стенах крепостей плечом к плечу сражались и катар, и католик. Но как бы отчаянно ни сопротивлялись жители городов Прованса, силы были слишком неравными. Крепкие стены рано или поздно разрушались, непокорные жестоко истреблялись.

В августе 1209 года пал город-крепость Каркассон, который Монфор превратил затем в свою временную резиденцию. Пал Альби, давший название альбигойской ветви катаризма. Под давлением папы Иннокентия III король Арагона Педро II, чьими вассалами издавна были сеньоры Безье и Каркассона, утвердил Монфора в качестве нового виконта Безьерского и Каркассонского. Торжество завоевателя омрачалось решимостью местного населения продолжать сопротивление. Монфор был готов завалить Лангедок горами трупов, смести с лица земли десятки городов, лишь бы поставить эту страну на колени, лишь бы стереть саму память о катарах.

Напрасно Раймонд Тулузский, возмущенный неоправданной жестокостью крестоносцев, слал жалобы Иннокентию III. Папа не желал верить в то, что богоугодное дело превратилось в широкомасштабную резню, в которой вместе с еретиками гибли невинные христиане-католики. Римский первосвященник не хотел замечать, что воинство Христово превратилось в войско захватчиков — убийц, да и вряд ли был в состоянии остановить своих защитников.

Тем временем, в июне 1210 года крестоносцы взяли город Минерв. Попытка обратить еретиков в лоно католической церкви успехов не имела. Не желая дожидаться раскаяния альбигойцев, Монфор приказал сложить гигантский костер. Жители города были согнаны на соборную площадь. Предводитель крестоносцев потребовал выйти вперед «совершенным». Из толпы вышло около полутораста человек: женщин и мужчин. Все они были сожжены на одном костре. Никто не молил о пощаде. Люди погибали молча, с улыбкой на устах, веря, что идут на встречу с Богом Света.

Религиозная война превратилась в национальную. Она никого не оставила в стороне. Каждый житель Лангедока должен был сделать свой выбор. Сам Раймонд VI Тулузский, который до сих пор оставался пассивным наблюдателем происходящего, терпя унижения от легатов, принял наконец решение возглавить сопротивление. Конечно, кроме патриотического долга им двигало стремление соблюсти свои вполне материальные интересы. Не следует забывать, что граф как сеньор имел определенные обязательства перед своими вассалами, которые подверглись нападению крестоносцев.

17 апреля 1211 года Раймонд, обвиненный в пособничестве еретикам Лавора, был торжественно отлучен от церкви. Но эта мера не остановила его и не лишила поддержки провансальцев. Вокруг восставшего сюзерена собираются все те, кто готов был сражаться за честь и достоинство своей отчизны. Раймонд призывает на помощь короля Педро Арагонского, которого уже давно тревожило усиление власти французского короля в Лангедоке.

IV Латеранский церковный собор лишил графа Тулузского как еретика и врага церкви всех его владений в пользу Симона де Монфора. Тогда же в Лангедок двинулось войско французского короля во главе с наследным принцем Людовиком.

Но в 1219 году будущий французский король Людовик не смог овладеть Тулузой. В сердцах южан затеплился луч надежды, которая, впрочем, оказалась призрачной.

Вожди ереси вышли из своих укрытий, но наступившее успокоение было лишь затишьем перед той бурей, которая положит конец вольностям юга и свободной проповеди катаризма.

В 1222 году Раймонд VI скончался отлученным от церкви, и его дело продолжил сын — Раймонд VII граф Тулузский. Этот человек грезил былым расцветом края, лелеял самые радужные мечты, которым, к сожалению, не суждено было сбыться.

В 1226 году Людовик VIII, сменивший на французском престоле своего отца Филиппа II Августа, вторгается в Прованс. Местное население еще не оправилось от прошлых сражений, а воля графа Тулузского была надломлена. Столица еще держалась, но французы неуклонно занимали остальные города края. Сотни и сотни костров снова запылали на земле Лангедока.

Раймонд не находил в себе сил для сопротивления, его уже не воодушевляли увещевания «совершенных». Он устал и слишком боялся потерять то, что еще имел. Поэтому в марте 1229 года в Шампани, в городе Мо, граф подписывает условия унизительного мирного договора. Графские владения сокращались, а после смерти его единственной дочери должны были перейти к французской короне. Граф обязался преследовать еретиков, то есть тех, кого недавно сам защищал.

Один из современников отмечал: «Этот договор таков, что даже издалека очень трудно считать его справедливым».

Вслед французскому воинству пришла черно-белая «армия» отцов-инквизиторов. 20 апреля 1233 года папа Григорий IX окончательно узаконил деятельность святой инквизиции. В застенки священного трибунала люди могли попасть по единственному бездоказательному обвинению в причастности к ереси.

Катары, те, кто выжил в многолетней бойне, либо пытались уйти в Италию, либо, скрывая свои убеждения, оставались в родных местах. Наиболее отчаянные и бесстрашные продолжали проповедовать, переходя ночами от города к городу, от села к селу… Их жизнь была полна тревог и лишений. Рано или поздно эти подвижники веры всходили на костер инквизиции, замученные пытками, но духовно не сломленные. В своих опасных странствиях они находили короткий отдых от постоянного напряжения душевных и физических сил только в одном месте — в глубине Пиренейских гор, в замке Монсегюр — последнем оплоте катаризма. Именно этот замок стал прообразом мистического Монсальвата средневековой литературы. Замок располагался на крутой скале, охваченной кольцом гор, что делало его труднодоступным для регулярной осады и штурма. Сеньоры Монсегюра были давними и верными вассалами графа де Фу а, стойкого защитника ереси. Здесь в стенах твердыни укрылся последний епископ гонимой церкви Бертран Марти. Отсюда он напутствовал своих братьев-единоверцев, отправлявшихся в смертельные путешествия; здесь он давал благословение рыцарям-патриотам, которые уходили в партизанские рейды, наводя ужас на оккупантов и монахов-инквизиторов.

Смириться с таким положением дел новые хозяева Лангедока не могли. В мае 1243 года сенешаль Каркассона Гуго дез Арси осадил крепость. Поводом для экспедиции стало жестокое избиение инквизиторов, учиненное воинами Монсегюра в одном из близлежащих селений. На штурм с ходу дез Арси не решился. Началась долгая осада. Тайными тропами, известными только местным жителям, в замок доставлялся провиант, но именно этим путем пришел и враг. Возможно, среди горцев нашелся предатель, который под страхом смерти или, польстившись на обещанное вознаграждение, провел французов под самые стены крепости. Защитники Монсегюра держались еще несколько недель. За это время им удалось вывезти и спрятать в пещерах сокровища катарской церкви. Замок был обречен, и с полного согласия «добрых христиан, дабы не проливать напрасно кровь защитников», 28 февраля 1244 года его сдали.

Условия капитуляции требовали от катаров отречения от еретических убеждений, в противном случае им грозило сожжение. Поражает то влияние, которое имел катаризм на умы людей: многие рыцари, сержанты, простые горожане — мужчины и женщины принимали Сonsolamentum уже после оглашения этих условий, обрекая себя на мучительную смерть. Когда победители уже шли по переходам замка, комендант Монсегюра устроил побег четырем «совершенным», «дабы церковь еретиков не лишилась своих сокровищ, спрятанных в лесах: ведь беглецы знали тайник». Отсюда начинаются кладоискательские легенды. Мы не знаем дальнейшей судьбы бежавших. Мы не знаем, что сталось с сокровищами и что это были за сокровища. По легенде, катары обрели Грааль, что бы под этим ни подразумевалось, и этот Грааль катаров находился в Монсегюре. Наконец, неясно, почему «хранителям» потребовалось бежать в последний момент, когда можно было остаться возле тайника сразу после перевозки ценностей в горы. Возможно, их остановило что-то, чему, по мнению катаров, следовало было находиться в крепости до последней минуты сопротивления. На этот счет выдвигались и выдвигаются до сих пор различные гипотезы, среди которых хватает и совершенно фантастических.

Так или иначе, нам доподлинно известно лишь то, что ночью 16 марта 1244 года «добрых христиан», числом более двухсот, из которых ни один не пожелал отречься от своей веры, сожгли на гигантском костре. До сих пор это место называют Полем Сожженных. Вместе с этим костром угасло и сопротивление. Еретиков-катаров еще можно было встретить в XIV веке, но прежнего влияния и могущества движению достичь было не суждено.

Когда восстание альбигойцев было подавлено, то большая часть Тулузского графства присоединилась к королевскому домену. Несколькими годами позже рыцарь Бернард Сиккарт де Марведжольс и трубадур Каденет создали, независимо друг от друга, два великих произведения французской литературы: «Песнь об Альбигойском крестовом походе» и «Плач по альбигойцам». «Песнь об Альбигойском крестовом походе» считается во Франции второй по значимости после Песни о Роланде.

С альбигойской ересью связана одна из загадок романа М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита». Вот персонаж Коровьев-Фагот — состоящий при Воланде кривляка-регент, бывший запевала, в клетчатом костюме и треснувшем пенсне, говорящий голосом до противности дребезжащим, шут (ведь fagotin по-французски значит именно шут, правда, это только одно из значений этого многозначного слова). И Гелла, и Бегемот, и сам мессир обращаются к Коровьеву не иначе, как рыцарь. И это удивительно, потому что сводит разом вещи несовместные. Как удивительно и то, что иногда, внезапно, фальшивый переводчик не нуждающегося ни в каких переводах иностранного консультанта начинает говорить громким и звучным голосом. Преображение совершается при помощи все той же луны, и «вот уже скачет, звеня золотой цепью повода, темно-фиолетовый рыцарь с мрачнейшим, никогда не улыбающимся лицом…

— Почему он так изменился? — тихо спросила Маргарита под свист ветра у Воланда.

— Рыцарь этот когда-то неудачно пошутил, — ответил Воланд, поворачивая к Маргарите свое лицо с тихо горящим глазом, — его каламбур, который он сочинил, разговаривая о свете и тьме, был не совсем хорош. И рыцарю пришлось после этого прошутить немного больше и дольше, нежели он предполагал. Но сегодня такая ночь, когда сводятся счеты. Рыцарь свой счет оплатил и закрыл!»

Что же это за шутка, если пришлось так расплачиваться за нее? Первое, на что нужно обратить внимание, — это на то, что все герои в лунном свете обретают свои истинные облики и становятся самими собой. И у нас нет причин не поверить Михаилу Афанасьевичу и усомниться. Так что принимаем на веру — Фагот и на самом деле был рыцарем в той части своей судьбы, которая не описана в романе, но подразумевается для имеющих желание уразуметь.

Обратимся еще раз к слову fagotin. И тут нас ждет сюрприз, ибо второе значение этого слова — «ветки» или «прутья, связанные в пучок»; а вот третье — и оно крайне интересно — это «еретик».

Какая же рыцарская шутка о свете и тьме может считаться ересью? С очень большой долей вероятности — именно шутка альбигойцев, среди которых действительно много было знати. И тема Света и Тьмы — альбигойская тема.

С идеями романа пересекается еще одна «шутка»: когда католическая церковь, обеспокоенная происходящим в Тулузе, послала послов по приказу папы, Раймонд VI Тулузский не принял заманчивых предложений, уверенный в своей победе. А когда послы собрались назад, он призвал придворных и с тревогой сообщил им о своем сне: он-де видел, как послы были зарезаны в лесу, недалеко от переправы, в безлюдном месте. Их убили ударами ножей, и теперь граф думает, что так оно и должно произойти. Говорят, что кто-то из вельмож возразил ему: такое невозможно, ибо личность посла неприкосновенна. Однако граф настаивал на своем: приснилось, и сон этот вещий, он уверен. Сон, кстати, сбылся — послов зарезали. Видимо, кто-то из придворных правильно понял своего повелителя. Точно так же, как начальник тайной службы Афраний в романе Булгакова правильно понял предчувствие Понтия Пилата:

— …его зарежут сегодня, — упрямо повторил Пилат, — у меня предчувствие, говорю я вам! Не было случая, чтобы оно меня обмануло, — тут судорога прошла по лицу прокуратора, и он коротко потер руки.

— Слушаю, — покорно отозвался гость, поднялся, выпрямился и вдруг спросил сурово:

— Так зарежут, игемон?

— Да, — ответил Пилат…

Волею Мастера Иуда из Кириафа был убит так же, как папские послы в Тулузе — в безлюдном месте, ночью. И это вряд ли можно считать простым совпадением.

И еще одно. Средневековая рукопись с текстом «Песни об Альбигойском крестовом походе» хранится в Румянцевской библиотеке. Именно на каменной террасе этого, одного из самых красивых в Москве зданий, с балюстрадой из гипсовых ваз с гипсовыми цветами, Воланд и Азазелло сидели в ожидании неугомонной парочки Бегемот — Коровьев. И последний уже скоро предстанет перед читателем в своем истинном облике фиолетового рыцаря. Замечателен тот факт, что заглавная буква «Песни об Альбигойском крестовом походе» была выполнена в виде фигуры рыцаря в темно-фиолетовых одеяниях. Очевидно, именно это воспоминание заставило Михаила Афанасьевича назвать Фагота фиолетовым рыцарем. Ересь катаров-альбигойцев полагала весь материальный мир порождением дьявола; осуждала все земное, призывая к аскетизму. Наверное, поэтому рыцарь оплачивал свой счет, служа у князя тьмы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.