Комендант Манко и солдат

Комендант Манко и солдат

Хотя комендант Манко, то бишь Однорукий, самовластно правил Альгамброй по-военному, ему все время пеняли на то, что крепость его — сущий притон мошенников и контрабандистов. Внезапно старый властелин решил разом навести порядок и, твердой рукою взявшись за дело, вышвырнул из крепости всех проходимцев и очистил от бродяг окрестные холмы, изрытые цыганскими землянками. Вдобавок он разослал патрули по дорогам и тропинкам с наказом забирать всех подозрительных прохожих.

Однажды ярким солнечным утром патруль в составе запальчивого бывалого капрала, отличившегося в истории с нотариусом, трубача и двух рядовых сидел возле садовой стены Хенералифе у дороги, которая ведет вниз с Солнечной Горы; вдруг они заслышали цоканье копыт и мужской голос, сипловатый, но не лишенный приятности, распевавший старую кастильскую походную песню.

Вскоре на глаза показался крепкий загорелый детина в затасканном пехотном мундире, в поводу он вел статного арабского коня, оседланного на старинный мавританский манер.

Подивившись, откуда взялся на этой одинокой горе незнакомый солдат, да еще с конем, капрал выступил вперед и окликнул его:

— Кто идет?

— Друг.

— Кто таков?

— Солдат с войны домой, выслужил ломаный грош да пустой кошелек.

Теперь они могли разглядеть его поближе. Лоб его пересекала черная повязка, борода была седовата, и вообще вид лихой, а смотрел он с легким прищуром и проблеском хитроватого добродушия.

Ответив на вопросы, солдат, видно, решил, что теперь и сам может поспрашивать.

— А скажите-ка мне, — сказал он, — что это за город там, под горою?

— Что за город?! — воскликнул трубач. — Ну, это ты брось. Разгуливает по Солнечной Горе да еще спрашивает, как называется город Гранада!

— Гранада! Madre de Dios! Да не может быть!

— Еще как может! — возразил трубач. — А тебе ведь небось и то невдомек, что вон там — башни Альгамбры?

— Слушай, труба, — отвечал незнакомец, — ты со мной не шути. Если это и вправду Альгамбра, то мне надо такое рассказать коменданту!

— Вот и расскажешь, — сказал капрал, — мы тебя как раз к нему и сведем.

Трубач перехватил лошадь под уздцы, двое рядовых взяли солдата под руки, капрал встал впереди, скомандовал «шагом марш!» — и они отправились в Альгамбру.

Потрепанный пехотинец и дивный арабский скакун, захваченные патрулем, — это был подарок всем крепостным зевакам, а особенно болтунам и болтуньям, с раннего утра обсевшим колодцы и родники. Колодезное колесо переставало вертеться, а неряха-служанка застывала с кувшином в руке, во все глаза уставившись на капрала с добычею. Патруль провожала пестрая толпа.

Люди понимающе кивали, перемигивались и строили догадки. «Дезертир», — говорил один. «Контрабандист», — возражал другой. «Бандолеро», — объяснял третий; и скоро все сошлись на том, что храбрый капрал с патрулем изловил главаря шайки отчаянных бандитов. «Ну, ну, — говорили друг другу старые перечницы, — главарь не главарь, а пусть-ка он попробует теперь вырваться из когтей коменданта Манко, даром что у него только одна рука».

В это время комендант Манко сидел в дальнем чертоге Альгамбры и пил утреннюю чашку шоколаду[110] в обществе своего духовника — жирного францисканца из соседнего монастыря. Им прислуживала скромная черноглазая красотка из Малаги, дочь экономки коменданта. Ходил слух, что эта скромненькая девица — редкостная плутовка, что она нашла слабую струнку в сердце железного коменданта и прибрала его крукам. Впрочем, не надо лезть в домашние дела сильных мира сего.

Когда его превосходительству доложили, что неподалеку от крепости задержан подозрительный бродяга, каковой дожидается во дворике под охраной капрала, не соизволят ли его допросить, комендант горделиво и начальственно выпятил грудь. Он допил шоколад и вручил чашку скромной девице, велел принести свой палаш с эфесом-корзинкой, препоясался им, закрутил усы, уселся в высокое кресло, принял строгий и неприступный вид и приказал ввести пленного. Солдаты все так же крепко держали его под руки; сзади шел капрал с ружьем наперевес. Пленник, однако, смотрел по-прежнему беспечно и самоуверенно и в ответ на всепроникающий взор коменданта чуть-чуть ему подмигнул, что отнюдь не понравилось церемонному старому владыке.

— Итак, негодяй, — сказал комендант, оглядев его с головы до ног, — что ты скажешь в свое оправдание — кто ты такой?

— Солдат прямиком со службы, награжден рубцами да шрамами.

— Солдат, кхм, судя по мундиру, пехотинец. А говорят, у тебя прекрасный андалузский конь. Это что же — в придачу к рубцам да шрамам?

— С позволения вашего превосходительства, лошадь эта — диковинная животина. И рассказ мой будет самый что ни на есть удивительный, однако же имеющий касательство до охраны крепости — да что, всей Гранады. Но пред назначен он только для ваших ушей и для тех, от кого у вас нет секретов.

^{Испанский пехотинец. Рисунок начала XIX в.}

Взвесив его слова, комендант велел капралу с солдатами удалиться и встать на часах за дверью.

— Этот пречестной брат, — сказал он, — мой духовник, при нем можно говорить все, а эта девица… — И он кивнул на служанку, которая замешкалась с видом величайшего любопытства. — Девица эта скромна, не болтлива и заслуживает полного доверия.

Солдат не то подмигнул скромной служанке, не то осклабился в ее сторону.

— По мне, — сказал он, — девица делу не помеха.

Когда все лишние удалились, солдат начал рассказ.

Говорил он бойко и складно, не по-солдатски расторопным языком.

— С позволения вашего превосходительства, — сказал он, — я, как я уже имел честь доложить, солдат и послужил на славу, но срок моей службы истек, меня совсем недавно в Вальядолиде списали вчистую, и я отправился пешим ходом в родную андалузскую деревню. Вчера под вечер я шагал по широкой голодной степи Старой Кастилии.

— Погоди, — прервал комендант, — что это ты несешь? От нас до Старой Кастилии миль двести или триста.

— Вот именно, — спокойно отвечал солдат. — Я же сказал вашему превосходительству, что повесть моя преудивительная, но притом правдивая, как ваше превосходительство и убедитесь, ежели наберетесь терпения.

— Рассказывай, мерзавец, — молвил комендант, подкручивая усы.

— Солнце клонилось к закату, — продолжал солдат, — и я стал озираться, не видать ли какого жилья для ночевки, но кругом, сколько хватало глаза, простиралась безлюдная степь. Придется, видно, подумал я, заночевать на голой земле, подложив ранец под голову; ваше превосходительство — сами старый солдат и понимаете, что военному человеку к такому не привыкать.

Комендант кивнул в знак согласия, вытащил платок из корзинки-эфеса и отогнал муху, которая жужжала у его носа.

— Короче говоря, — продолжал солдат, — прошел я еще несколько миль и набрел на мост над глубоким ущельем, на дне которого чуть поблескивал ручеек, по летнему делу почти высохший. Возле моста была мавританская башня, верх в развалинах, а подвал целехонький. Вот, думаю, здесь и на постой; спустился к ручью, напился как следует — глотка пересохла, а вода была чистая, свежая; достал я из ранца луковку и краюшку, весь свой припас, сел у ручья на камень и давай ужинать, а потом, думаю, завалюсь спать в подвале: не худая квартира для человека служивого, как ваше превосходительство, тоже старый солдат, и сами понимаете.

— Бывало, устраивался я и похуже, — сказал комендант, уложив носовой платок обратно в эфес-корзинку.

— Жую я свою краюшку, — продолжал солдат, — и вдруг слышу какой-то шум из подвала; прислушался — никак лошадь переступает. А потом выходит из подвальной двери неподалеку от воды какой-то человек и ведет под уздцы статного коня. Что за человек, при звездах не видно, а луны не было. Место дикое, глухое; с чего бы ему торчать в этой башне? Может, путник вроде меня, может, контрабандист, а может, и бандолеро — что из этого? Я, слава богу, гол как сокол, синструменя много не возьмешь; сижу себе, жую краюшку.

Подвел он лошадь к воде почти рядом со мной, и тут я его разглядел толком. И удивился: одет он был по-мавритански, в стальных латах и круглом полированном шлеме — это я понял по звездному отсвету. И лошадь в мавританской сбруе, широкие такие стремена лопаткой. Так вот, я говорю, подвел он коня к ручью, тот запустил голову в воду по уши, пьет и пьет, как бы, думаю, не лопнул.

— Приятель, — говорю, — ну и пьет у тебя конь, это добрый знак, когда лошадь смело сует морду в воду.

— Пусть его пьет, — сказал чужак с мавританским выговором, — он уж год, как ни глотка не пил.

— Клянусь Сантьяго, — говорю, — куда до него верблюдам, которых я видел в Африке. Слушай-ка, ты вроде как тоже солдат, может, сядешь, перекусишь со мной по-походному?

Честно сказать, мне было как-то не по себе в этом безлюдье, а он хоть и неверный, а все человек. К тому же ваше превосходительство и сами знаете, солдата с кем только судьба не сведет, для нашего брата религия — дело десятое, и в мирное время солдат солдату друг и товарищ.

Комендант снова кивнул.

— Вот я и говорю; предложил я ему разделить какой ни на есть ужин, надо же было как-то оказать дружелюбие. А он:

— Некогда мне ни есть, ни пить. Мне до утра далеко поспеть надо.

— А в какие края? — спрашиваю.

— В Андалузию, — сказал он.

— Значит, нам с тобой по пути, — говорю, — ну, раз не хочешь со мной поесть, может, хоть подвезешь меня? Конь у тебя, вижу, крепкий, двоих легко свезет.

— Ладно, — сказал конник, да и как ему отказаться, это уж было бы невежливо и не по-солдатски, я ведь с ним готов был разделить кусок хлеба. И он вскочил на коня, а я уселся за ним. — Держись крепче, — сказал он, — конь у меня быстрее ветра.

— И не таких видали, — говорю, и он тронул коня.

С шага на рысь, с рыси на галоп, а там — вскачь и во весь опор. Скалы, деревья, дома — все только мелькнет, и нет.

— Что это за город? — спрашиваю.

— Сеговия, — сказал он, и только сказал, а уж башни Сеговии далеко позади. Взлетели мы на горы Гвадарамы и вниз у Эскуриала[111], промчались мимо стен Мадрида, пронеслись по равнинам Ламанчи. Так и стлались с вершины в низину через горы, степи и реки в тусклом звездном блеске.

Словом, чтоб не томить ваше превосходительство, всадник вдруг встал на горном откосе. «Приехали, — сказал он, — здесь конец пути». Смотрю, ажилья кругом никакого, только вход в пещеру. Еще смотрю — и вижу, подъезжают и подходят люди в мавританском платье, словно их ветром приносит с четырех сторон света, и спешат внутрь пещеры, как пчелы в улей. Я и спросить ничего не успел, а конник вогнал лошади в бока свои длинные мавританские шпоры, и мы смешались с толпой. Петляли мы, петляли крутой дорогой и спустились в самую глубь горы. Понемногу откуда-то забрезжил свет, словно бы утренний, ранний-ранний. Потом будто и совсем рассвело, и мне стало видно все кругом. Справа и слева по дороге были просторные пещеры, вроде зал в арсенале. В одних по стенам висели щиты, шлемы, латы, копья, сабли, в других лежали громадные кучи всякого походного боевого снаряжения.

Вот бы порадовалось солдатское сердце вашего превосходительства, если б вы видели, сколько там заготовлено оружия и амуниции! А в других пещерах рядами стояла конница в полном вооружении, с развернутыми знаменами и копьями наготове, хоть сейчас в бой, но неподвижные, как статуи. Были еще залы, где витязи спали на земле возле своих коней, а пехота, казалось, вот-вот построится. И все в старинном мавританском платье и доспехах.

Короче, ваше превосходительство, мы наконец попали в огромную пещеру или, лучше сказать, подземный дворец: стены там в жилах золота и серебра, сверкают алмазами, сапфирами и всякими самоцветами. В дальнем конце возвышение, на нем золотой трон, на троне мавританский царь, а по бокам толпятся вельможи и стоят негры телохранители с саблями наголо. Народ валил и валил несчетными тысячами, и все один за одним подходили к трону и чествовали царя. Одни пришельцы были в расшитом каменьями пышном облачении без единого пятнышка, другие — в истлевших, заплесневелых лохмотьях, и доспехи на них погнутые, иссеченные и заржавленные.

Я до поры придерживал язык: ваше превосходительство сами знаете — негоже солдату лезть с вопросами, но тут уж я не выдержал.

— Слушай, приятель, — говорю, — что это за кутерьма?

— Это, — сказал всадник, — великая и страшная тайна. Знай, о христианин, что пред тобою двор и войско Боабдила, последнего царя Гранады.

— Какой еще, — говорю, — двор и войско? Боабдила с его двором вытурили отсюда уж сколько сот лет назад, и все они перемерли в Африке.

— Да, так написано в ваших лживых летописях, — отвечал мавр, — но знай же, что Боабдил и его воинство, все защитники Гранады были замкнуты в глубине горы мощным заклятием. А царь и войско, которые будто бы оставили покоренную Гранаду, — это было шествие в их облике духов и демонов, дабы обмануть христианских государей. И скажу тебе еще, друг, что вся Испания — зачарованная страна. Нет такой горной пещеры, одинокой башни на равнине или разрушенного замка в горах, где бы скрытно не дремал околдованный витязь — век за веком, пока не искупятся грехи, за которые попущением Аллаха правоверные на время утратили это царство. Только однажды в году, в канун святого Иоанна, заклятие снимается от заката до рассвета и нам позволено примчаться сюда и поклониться своему государю; толпы, которые на твоих глазах вливались в пещеру, — это мусульманские воины со всех концов Испании. И я из них. Ты видел разрушенную предмостную башню в Старой Кастилии? В ней я провел много сотен лет и туда обязан вернуться до зари. А конные и пешие воины, застывшие в строю в соседних пещерах, — все это очарованные защитники Гранады. В книге судеб написано, что, когда минет срок заклятия, Боабдил ринется с горы во главе своего войска, отвоюет наследный дворец Альгамбры и гранадский престол, соберет воедино рассеянных по всей Испании зачарованных воинов, и зеленое знамя пророка снова заплещется над полуостровом.

— И когда же это все будет? — говорю.

— Аллах один ведает; мы уже надеялись, что близок день избавления, но Альгамбра попала в железные руки неусыпного правителя, закаленного старого воина, всем известного под именем коменданта Манко. И пока такой воитель стоит головной заставою, готовый отразить первый натиск с горы, придется Боабдилу и его витязям еще подремать.

Комендант выпрямился в кресле, поправил палаш и подкрутил усы.

— Словом, чтоб, опять же, не слишком докучать вашему превосходительству, конник рассказал мне все это и спешился.

— Побудь здесь, — сказал он, — и постереги моего коня, а я пойду преклоню колено перед Боабдилом.

Вслед за этими словами он пристал к толпе, которая чередом продвигалась к трону.

— Как быть? — подумал я, оставшись сам по себе. — Ждать ли здесь, пока этот нечестивец вернется и умыкнет меня на своем бешеном скакуне бог весть куда; а может, не тратя времени попусту, вырваться из сонмища этих живых мертвецов? Ваше превосходительство сами знаете, солдат долго не раздумывает. Что до лошади, то хозяин ее был завзятый враг нашей веры и королевства, так что лошадь его по законам войны была моя. Я перескочил с крупа в седло, дернул поводья, шлепнул коня по бокам мавританскими стременами: забрался сюда, так пусть и выбирается, как знает. Когда мы скакали мимо тех залов, где мусульманские конники стояли в недвижном строю, мне почудились бряцание оружия и глухой гул голосов. Я еще раз поддал коню стременами, и мы помчались вдвое быстрее. Позади раздался грохот, словно от обвала; цокнули о камень тысячи копыт; меня нагнала бесчисленная толпа, понесла и вышвырнула из пещеры; тысячи тысяч теней разлетались на все четыре стороны.

В вихре и сумятице я грянулся оземь и лишился чувств. Когда я пришел в себя, оказалось, что я лежу на уступе скалы, а конь стоит возле: упавши, я не отпустил уздечки, а то бы он, пожалуй, умчался в свою Старую Кастилию.

Ваше превосходительство легко можете себе представить мое изумление, когда я огляделся кругом и увидел заросли алоэ, индийские смоквы и прочие южные растения, а внизу был большой город с башнями, дворцами и громадным собором.

Я побрел вниз, взяв коня в повод: сесть на него я побоялся, чтоб он чего не выкинул, мало ли. По пути мне встретился ваш патруль, и я узнал от него, что подо мною — о диво! — лежит Гранада, а сам я у стен Альгамбры, крепости неустрашимого коменданта Манко, грозы всех зачарованных мусульман. Услышав это, я решил тут же явиться к вашему превосходительству, рассказать вам обо всем и упредить об опасностях вокруг и снизу, чтобы вы своевременно оборонили крепость и самое королевство от этого мерзостного воинства, затаившегося в утробе земли.

— Так скажи, друг, ты ведь опытный воин и нанюхался пороху, — сказал комендант, — как, по-твоему, вернее уберечься от беды?

— Смею ли я, простой рядовой, — смиренно сказал солдат, — давать советы вашему превосходительству, столь умудренному боевым опытом? Мне лишь кажется, что если ваше превосходительство прикажете наглухо замуровать все горные пещеры и расселины, то Боабдил со своими полчищами окажется вроде как в подземной мышеловке. А если еще и святой отец, — добавил солдат, отвесив почтительный поклон иноку и набожно перекрестившись, — удостоит освятить эти завалы и укрепить их крестами, мощами и святынями, то что против них любые заклятья нечестивых!

— Да, святыни — суть крепость нерушимая, — отозвался монах.

А комендант подбоченился, возложив руку на эфес своего толедского палаша, вперил взор в солдата и медленно повел головой из стороны в сторону.

— Неужто же, приятель, — сказал он, — ты и вправду полагал обморочить меня такими дурацкими байками об очарованных горах и зачарованных маврах? Молчать, мерзавец! — Ни слова больше. Может, ты и старый солдат, но пред тобой солдат куда постарше, так что оставь свои воинские хитрости. Эй, стража! Заковать малого в кандалы.

Скромная служанка хотела было замолвить словечко за пленника, но, глянув на коменданта, смолчала.

Заковывая солдата, один из стражей заметил, что карман его отнюдь не пуст, и вытащил оттуда длинный, туго набитый кожаный кошель. Взяв его за конец, он вытряхнул содержимое на стол перед комендантом, и надо сказать, что добыча была отменная. Перстни, украшения, жемчужные четки, сверкающие алмазные крестики, куча старинных золотых монет — все звякнули со стола на пол и раскатились по чертогу.

Правосудие приостановилось — все ползали, собираючи раскатившиеся сокровища. Один комендант, преисполненный подлинно испанской гордости, сидел горделиво и неподвижно, хотя в глазах его мелькала тревога, покуда последняя монета и последний перстень не были уложены обратно в кошель.

Монах был не столь спокоен: лик его пылал, как печь, а глаза блестели и разбегались при виде четок и крестов.

— Ах ты, гнусный святотатец! — воскликнул он. — Храм или часовню ты ограбил, стяжав столь святые реликвии?

— Ни храм, ни часовню, честной отец. Добыча-то, может, и святотатственная, но ее давным-давно стяжал тот нечестивый всадник, о котором шла речь. О ней-то я и собирался сказать его превосходительству, когда он мне запретил говорить: я, завладев чужой лошадью, положил в карман кожаный мешок, который висел у луки, и в нем, как видите, давняя добыча, с тех еще пор, как здесь и всюду хозяйничали мавры.

— Рассказывай, рассказывай, а пока что посиди-ка ты у нас в Алых Башнях: они хоть и не под заклятием, но годятся на такой случай не хуже любой твоей мавританской зачарованной пещеры, — усмехнулся комендант.

— Да как ваше превосходительство устроите, на том и спасибо, — безмятежно сказал пленник. — Мне что, мне любое помещение сойдет; ваше превосходительство сами знаете: солдат — человек привычный и привередничать не станет. Была бы темница покрепче да похлебка погуще, а там хоть трава не расти. Об одном только попрошу ваше превосходительство: позаботившись обо мне, не забудьте заткнуть горные ходы-выходы.

На том покамест и кончилось. Узника отвели в Алые Башни, в самый надежный каземат, арабскому коню нашлось место на конюшне его превосходительства, а кожаному мешку — в его превосходительства заветном ларчике. Правда, монах закинул было удочку насчет того, что награбленные святыни — суть достояние церкви, но комендант его как-то не расслышал, и пречестной брат решил понапрасну не настаивать на своем, а просто оповестить об этом церковные власти в Гранаде.

Чтобы понять, отчего старый комендант Манко был так крут и скор на расправу, надо знать, что в то время в горах Альпухарры по соседству с Гранадой бесчинствовала шайка разбойников, дерзкого главаря которой звали Мануэль Бораско. Они разъезжали по дорогам и даже являлись переодетыми в городе, вынюхивая караваны с товаром и путников с туго набитым кошельком; потом их поджидали и обчищали в какой-нибудь глухомани. Эти беспрестанные и наглые грабежи наконец растревожили правительство, и местному начальству были разосланы указания не дремать и хватать всех подозрительных бродяг. Комендант Манко проявлял особое усердие, ведь о его крепости поговаривали худо, и теперь он не сомневался, что изловил кого-то из подручных Бораско.

Между тем молва понеслась, и разговоры пошли не только в крепости, но и по всей Гранаде. Говорили, что тот самый Мануэль Бораско, гроза Альпухарры, угодил в когти старого коменданта Манко и сидит теперь в Алых Башнях; и все когда-нибудь ограбленные побежали его опознавать. Известно, что Алые Башни стоят в стороне от Альгамбры, на соседнем холме, и отделены от нее ложбиной, по которой проходит главная аллея ко дворцу. Ограждения нет, часовой несет стражу прямо перед башней. Зарешеченное оконце той камеры, куда засадили солдата, выходило на маленькую площадку. Здесь собирались поглядеть на него добрые люди из Гранады, словно на хохочущую гиену за прутьями зверинца. Никто, однако ж, не признал в нем Мануэля Бораско: у того ужасного грабителя вид был совершенно кровожадный и такого дружелюбного прищура быть никак не могло. Приходили не только из города — со всего края сходились люди, но узник никому не был знаком, и народ стал подумывать, нет ли правды в его россказнях. Что Боабдил с войском замкнуты внутри горы — это было старинное предание, и старожилы слышали о нем еще от своих отцов. Толпы ходили на Солнечную Гору — вернее, на гору Святой Елены — искать пещеру, о которой говорил солдат; многие подходили к глубокому черному колодцу, заглядывали в него и думали, так ли уж он глубок, но и поныне он слывет входом в подземные чертоги Боабдила.

У простолюдинов солдат постепенно стал героем. В Испании разбойника с гор отнюдь не презирают, как презирают грабителя в любой другой стране; напротив, простые люди видят в нем едва ли не рыцаря. Да и к начальству как не придраться при случае: многие начали роптать, что комендант Манко чересчур уж строг, и узника произвели в мученики.

К тому же и солдат был весельчак и балагур: всякого подходившего к оконцу он награждал шуточкой, а со всякою дамой любезничал. Он раздобыл откуда-то старую гитару, сидел у окна и распевал баллады и куплеты, к восторгу женского пола, сходившегося ввечеру на площадку попеть и сплясать болеро. Бороду свою он подстриг, загорелое лицо его женщинам нравилось, а скромная служаночка коменданта сказала даже, что прищур его бьет наповал. Эта добросердечная девица с самого начала прониклась состраданием к его злосчастной судьбе и, вотще попытавшись смягчить коменданта, стала сама облегчать жизнь узнику. Каждый день она приносила ему то-другое с комендантского стола, а иногда и из кладовой, от щедрот своих прибавляя бутылочку отборного «Валь де Пеньяс» или душистой малаги.

Покамест коменданту эдак потихоньку изменяли его тылы, враги его бушевали и неистовствовали. В Гранаде давно было известно, что при пленнике оказался кошель золота и драгоценностей, и молва давно превратила кошель в мешок. Старинный соперник коменданта генерал-губернатор тут же поднял территориальный вопрос. Он настаивал, что раз пленник был захвачен вне пределов Альгамбры, то он подлежит его ведению, а посему требовал выдачи его тела и spolia opima[112] вдобавок. А смиренный инок сообщил Великому Инквизитору о крестах, четках и прочих святынях из кошеля, и преступник был уже обвинен в святотатстве и телесно затребован на очередное аутодафе, добычу же его надлежало вернуть церкви. Страсти разгорелись: разъяренный комендант клялся, что он отнюдь не выдаст узника, но, скорее, вздернет его на виселицу в Альгамбре как шпиона, изловленного возле крепости.

Генерал-губернатор пригрозил выслать отряд солдат и забрать узника из Алых Башен в городскую тюрьму. Великий Инквизитор тоже собрался действовать своими силами. Коменданту донесли об этих замыслах поздно вечером.

— Пусть себе приходят, — сказал он, — а я их дожидаться не стану. Ранней нужно быть пташкой, чтоб обштопать старого солдата.

И он распорядился на рассвете перевести узника в подвальную темницу главной башни Альгамбры.

— Вот что, детка, — сказал он своей скромной служанке, — постучи-ка в дверь и разбуди меня до первых петухов, я сам за всем присмотрю.

День забрезжил, петухи пропели, но в дверь коменданта никто не постучал. Солнце высоко поднялось над горными вершинами и светило вовсю, когда коменданта пробудил от утренних сновидений бывалый капрал, и каменное лицо его было искажено ужасом.

— Нету! Ушел! — крикнул капрал, едва переводя дыхание.

— Кого нету? Кто ушел?

— Солдат — разбойник, а может, и сам дьявол: темница его пуста, а дверь на замке, и никто не знает, как он оттуда выбрался.

— Кто последний видел его?

— Ваша служанка — она ему относила ужин.

— Позвать ее немедля.

Но и служанку позвать не удалось. Ее комната тоже была пуста, а постель не смята: видно, она составила компанию преступнику, с которым последние дни почасту разговаривала.

Это тронуло старого коменданта за больное место; но не успел он опомниться, как открылись новые пропажи. В комендантской он обнаружил, что заветный ларь его раскрыт и оттуда исчез кожаный кошель, а с ним еще пара увесистых мешков с дублонами.

Но как и куда скрылись беглецы? Старый крестьянин из хижины у дороги на сьерру объявил, что перед рассветом был разбужен конским топотом, унесшимся в горы. Он высунулся из окна и успел разглядеть всадника, спереди которого сидела женщина.

— К конюшням! — крикнул комендант Манко. Кинулись к конюшням: все лошади были в стойлах, кроме арабского скакуна. На его месте у яслей торчала здоровенная дубина с подколотой запиской: «В дар коменданту Манко от старого солдата».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.