В поезде около Питерса, Наталь, 31 марта 1900 г.

В поезде около Питерса, Наталь, 31 марта 1900 г.

Ледисмит, его гарнизон и спасители все еще приходили в себя — одни от последствий долгого заключения, другие от перенапряжения. Война откатилась на север; волны вторжения, которые грозили захлестнуть всю страну, ослабли и отступили, и армия Наталя смогла развернуться, чтобы подкрепиться и спокойно, с удобством отдохнуть на отвоеванной территории.

Бригада Нокса (Ледисмит) отправилась в лагерь в Аркадии, в пяти милях к западу от города. Бригада Ховарда (Ледисмит) отошла на обдуваемые ветрами равнины к югу от Коленсо. Дивизия Клери — поскольку доблестный Клери оправился от болезни и сменил доблестного и удачливого Литтлтона — переместилась на север и стала лагерем за Эландс Лаагте на берегах реки Сандей. Одна бригада дивизии Хантера была размещена в Эландс Лаагте, другая — в Тинта Иньони. Уоррен расположился с двумя своими бригадами к северу от Ледисмита, вдоль железной дороги, ведущей в Оранжевую Республику. Брокльхурст с остатками того, что некогда было почти кавалерийской дивизией, а теперь едва насчитывало три эскадрона, занимал соседнюю равнину, посылая свои полки, один за другим, для ремонта. Вокруг всей этой великой армии, отдыхающей после трудов и готовящейся к новым усилиям, бригады Дундональда и Бёрна-Мюрдоха выставили нескончаемую завесу пикетов и патрулей, которая простиралась от Эктон Хомс на востоке через Бестерс Стейшн до Вессельс Нек и даже еще дальше, что позволяло солдатам, находящимся под их защитой, спокойно спать ночью и вытягивать ноги днем.

Тем временем все буры отступили к Дракенсбергу и Биггарсбергу, и их разрозненная линия охватывала широким полумесяцем даже наш растянутый фронт от прохода Тинтва через Вашбанк до Помероя. [457]

После освобождения Ледисмита перед Сэром Редверсом Буллером лежали четыре пути. Остаться в пределах Наталя и послать лорду Робертсу каждого человека и каждую пушку, без которых здесь можно обойтись; прорваться в Свободную Республику, форсировав перевал Ван Реенена или Тинтву; атаковать 12 000 буров в Биггарсберге, очистить Наталь и вторгнуться в Трансвааль через область Фрихейд; наконец, объединиться, перегруппироваться и скооперироваться с основным направлением наступления лорда Робертса, нанеся удар в западном или в северном направлении.

Какой путь будет выбран? Я наводил справки. Штабные офицеры, вкрадчивые и непостижимые, только улыбались — удивительно, как хорошо люди умеют хранить секреты, которых они сами не знают. Необходимо было найти более непритязательный источник правдивой информации, и после усердных поисков я узнал от железнодорожного носильщика, или от кого-то подобного, что все попытки починить мост через реку Сандей на неопределенное время отложены. Это подтвердили дальнейшие расспросы.

Итак, что это могло значить? Насколько я понял, никакого прямого наступления на Биггарсберг в ближайшее время не предвидится; и поскольку от идеи сократить армию Наталя для пополнения силы Капской колонии определенно отказались, остается только западное направление.

Было бы абсурдно форсировать перевал Ван Реенена с неизбежными большими потерями, тогда как, дождавшись, пока основная армия дойдет, скажем, до Кроонстада, мы можем пройти там, не встретив сопротивления. Поэтому очень похоже, что войска в Натале ничего не предпримут, пока должным образом не разовьется наступление лорда Робертса, тогда они смогут войти в Свободную Республику и действовать вместе с ним. Во всяком случае, намечается некоторая задержка.

И тогда я сказал себе: отправлюсь в Блумфонтейн, увижу все, что там можно будет увидеть, и по пути вернусь в наталийскую армию, когда она пройдет через перевалы.

Я покинул лагерь бригады Дундональда рано утром 29 марта и, проехав через Ледисмит, прибыл на железнодорожную станцию и сел на поезд, который отходил в десять утра. [458]

Поезд шел через знакомую местность, шел быстро и легко. Мы уже миновали кустарник, где месяц назад передовые эскадроны Дундональда, скакавшие с бьющимися от волнения сердцами, наткнулись на голодные пикеты Ледисмита. Через четверть часа мы проехали мимо госпитального лагеря у Интомби Спрюйт. Слава Богу, нет больше никакого госпитального лагеря. За два дня до моего отъезда последних из 2500 больных и раненых перевели в большой госпиталь и в рекреационные лагеря на реке Моой и в горах. Мы быстро пролетели мимо равнины Питерса, и я вспомнил, как брел по ней пять месяцев назад, несчастный пленник, жадно смотревший на воздушный шар над Ледисмитом, зорко охраняемый бурским конным конвоем. Затем поезд въехал в глубокое ущелье между Бартонс Хилл и Железнодорожным холмом, в ложбину, которую кавалерия «обмахивала» в день сражения, и, набрав скорость на спуске к Тугеле, провез нас вдоль всей бывшей линии фронта буров. Повсюду видны были следы боев. Банки из-под галет ярко сверкали на склонах холмов, как гелиографы. Местами склоны были перегорожены, как соты, каменными стенками и заграждениями, прикрывавшими убежища пехоты в ту неделю, когда люди лежали под палящим солнцем, под перекрестным огнем пушек и винтовок. Тут и там среди терновых кустов белели деревянные кресты. Холмы были увенчаны темными линиями бурских траншей. Поезд промчался, и все осталось позади.

Я знал каждый склон, каждый холмик, каждую неровность почвы, как знают мужчин и женщин. Здесь было хорошее укрытие. Здесь было опасное место. Здесь было разумнее остановиться, а здесь — бежать. За этим крутым бугром можно было укрыться от шрапнели. Эти скалы давали хорошую защиту от ружейного огня с фланга. Всего лишь месяц назад все это значило так много.

Поезд осторожно пропыхтел по временному деревянному мосту у Коленсо и выехал на равнину за ним. Мы пронеслись мимо зеленого холма, где артиллерия несчастного Лонга была разнесена в клочки, мимо Пушечного холма, откуда так часто стреляли большие морские орудия, через лагерь у Чивели, точнее, через место, где он стоял, мимо обломков бронепоезда, которые так и лежали там, куда мы их с таким трудом оттащили, чтобы [459] очистить путь, через Фрир и Эсткорт, и так, через семь часов пути, мы прибыли в Питермарицбург.

Остановившись в Питермарицбурге только для того, чтобы пообедать, я отправился ночным поездом до Дурбана, где мне посчастливилось застать судно «Гвельф», в тот же день отправлявшееся в Ист-Лондон.

Если вы заснули, когда поезд покидал Ист-Лондон, то проснетесь в полном порядке в Квинстауне. В нем нет ничего такого, что произвело бы впечатление на путешественника, кроме маленького мальчика, лет двенадцати, в столовой на железнодорожной станции — он один, без посторонней помощи, ухитряется очень проворно и с важным видом обслуживать десятка два пассажиров за то короткое время, которое отводится для еды и отдыха. Пять месяцев назад я ехал по этой ветке, надеясь попасть в Ледисмит прежде, чем дверь захлопнется, и был поражен этим деловитым ребенком. С тех пор многое произошло рядом с тем местом, где он живет. Но он был по-прежнему там, война не нарушила его жизни, Квинстаун был за ее пределами.

В Стеркстрооме линия пустых траншей, флаг Красного Креста над госпиталем и расширение территории кладбища говорили о том, что мы пересекли границу между миром и войной. Пройдя через Молтено, поезд прибыл в Стормберг.

В Стормберге я передумал. Вернее — что то же самое, но звучит лучше — я принял решение.

Я слышал, что в ближайшие две недели никакого немедленного наступления из Блумфонтейна не предвидится. Потому, решил я, мне следует отправиться в Кейптаун и укрыться на неделю в «Приюте Илота». И я поехал в Кейптаун — семьсот миль за сорок восемь часов в плохих поездах по только что вновь открытым участкам железной дороги. Кейптаун в настоящее время — не то место, которое способствует просвещению. Это просто центр интриг, скандалов, лжи и слухов. Прибывший туда останавливается в отеле Монт Нельсон, если удается получить комнату. В этом заведении он найдет всю роскошь первоклассных европейских отелей, но без вытекающего отсюда комфорта. Там подают хороший обед, но он успевает остыть, прежде чем попадает на стол; там просторная столовая, но она переполнена; есть чистые европейские официанты, но их мало, и они редки. [460]

Весь город набит доморощенными стратегами и сплетницами. На один акр там приходится больше полковников, чем в любом другом месте за пределами Соединенных Штатов, и если социальная сторона жизни непривлекательна, то политическая ничуть не лучше.

Бушуют партийные страсти. Некоторые из британской секции — эти ужасные патриоты, которые ходят на демонстрации, но не сражаются — только что отличились, напав на улице на мистера Шрайнера.

Голландская секция, некоторые представители которой — те самые люди, которые, сами ничем не рискуя, подтолкнули Республики к роковому решению, все те, кто улыбался и потирал руки, когда британцы терпели неудачи, на публике вели себя тихо, но внимательно следили за прибывающими пароходами в ожидании членов Парламента и прочих влиятельных людей, которым нашёптывали сладкоречивые заверения в своей преданности Империи вкупе с различными предложениями об урегулировании конфликта.

Пусть тот, кто хочет получить истинное впечатление о жителях Южной Африки, не задерживается в Кейптауне надолго. Там сейчас слишком много изношенных фальшивок.

Только в Доме Правительства я нашел Человека без Иллюзий (лорда Милнера), озабоченного, но неутомимого проконсула, понимавшего и недостатки, и добродетели обеих сторон, измерявшего соотношение хорошего и плохого, полного решимости использовать свои знания и свою власть для укрепления Империи.

Обаяние тех великих событий, которым предстояло свершиться в Свободной Республике, стало захватывать меня еще до того, как я отправился в Блумфонтейн. Единственный пассажирский поезд делал остановку в Бетани. Я сошел. Если бы я поехал дальше, то оказался бы в Блумфонтейне в полночь. Лучше было поспать здесь и продолжить путешествие на рассвете.

Я спросил:

— «Здесь много войск?»

— «Вся третья дивизия».

— «Кто командует?»

— «Гатакр».

Это все решило. Я немного знал генерала, мы познакомились на Ниле в приятной обстановке, ибо никому не позволялось оставаться на его обеде жаждущим или [461] голодным. Мне очень хотелось увидеть его и услышать все о Стормберге и о тяжелых боях вдоль восточной линии железной дороги. Я нашел его в жестяном домике рядом со станцией. Он ласково принял меня, и у нас состоялась долгая беседа.

Мне показалось, что он сильно изменился и стал мало похож на того дерзкого энергичного человека, которого я знал на Ниле, о котором слышал на границе или в охваченном эпидемией Бомбее. Четыре месяца забот и унижений оставили на нем свой след. Ему приходилось действовать в тяжелых условиях, при нехватке ресурсов, перед лицом ловкого и сильного врага, в стране, где все преимущества были на стороне буров, и эта нагрузка согнула его железный каркас и исчерпала ту странную энергию, которая делала его столь примечательным среди солдат. Но когда он думал о будущем, его лицо просветлялось. Темные дни миновали. Теперь, наконец, у него была вся его дивизия и более того — надежда в ближайшее время поучаствовать в деле. Я оставил его, потому, что уже темнело. Рано утром он был отстранен от командования и получил приказ возвращаться в Англию, сломанный, опустошенный и униженный.

Я не собираюсь оспаривать правильность решения об его отставке. В штормовую погоду надо доверять человеку у руля, и если это такой человек, как лорд Робертс, то довериться ему нетрудно. Но поскольку генерала Гатакра жестоко преследовали в Англии люди, не имевшие никакого представления о трудностях войны в этой стране, пожалуй, будет уместно написать об этом несколько слов в ином ключе.

Гатакр был человеком, который добился своего места в армии не благодаря чьему-то покровительству, но исключительно тяжким трудом и хорошей службой. Где бы он ни служил, он оставлял по себе хорошую память. На индийской границе он завоевал доверие такого отличного солдата, как Сэр Биндон Блад, и его дальнейшее продвижение во многом определялось той отличной репутацией, какую он заслужил во время читральской экспедиции. В 1897 году ему было поручено бороться в Бомбее с чумой, тогда впервые зажавшей город в своих смертоносных пальцах.

Об участии Гатакра в суданской экспедиции подробно написано в другом месте. Его храбрость никогда не подвергалась [462] сомнению, поскольку его дикие критики не хотели портить дело очевидными нелепостями. Если мы начнем обсуждать его тактику в войне с бурами, то скоро окажемся в области, в которую я запретил себе влезать. Достаточно заметить, что Гатакр пользовался доверием и расположением солдат в самых неблагоприятных обстоятельствах. Когда измотанные рядовые добрались до лагеря после катастрофы при Стормберге, все они были согласны в одном: «Никто не смог бы вытащить нас оттуда, кроме него». За два дня до того, как его уволили в отставку, через Бетани проходили Камеронские горцы. Эти люди узнали страстного вождя атаки при Атбаре. Зная, что для него наступили черные дни, они приветствовали его с благородством простых людей. Несчастный генерал был очень тронут этим стихийным приветствием.

Но генерал Гатакр уходит со сцены, и я слышу то там, то здесь триумфальные ноты. Но среди них я позволю себе одну ноту предупреждения. Если военное министерство слишком часто станет увольнять генералов не за отсутствие способностей, а за отсутствие успехов, оно не найдет людей, которые будут сражаться за них в бригадах и дивизионных командах. Всякий, кто знаком с переменчивым счастьем войны, чувствует себя неуверенно. Инициатива, которую жесткая дисциплина уже убила или почти убила в младших офицерах, угаснет и умрет и в их начальниках. Генералы по-прежнему будут, но они не будут охотно рисковать плодами долгих лет службы в разных проклятых странах среди всяких опасностей. Они будут смотреть на вражеские позиции. Они будут стараться разделить ответственность. Они будут требовать приказов и инструкций. Но сражаться они не будут, пока останется такая возможность, а если и будут, то только в согласии с принципом ограниченной ответственности, что означает большое кровопролитие безо всякого результата.