«Северокавказцы» в 1936–1938 гг.

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

«Северокавказцы» в 1936–1938 гг.

В августе 1936 г. Сталин разочаровался в Ягоде и назначил новым наркомом Ежова. Одним из его ближайших помощников стал старый друг Евдокимова — Фриновский: «Вскоре после вступления в должность заместителя наркома ЕЖОВ начал меня приближать к себе, выделять из остальных замов, вести со мной более откровенные разговоры в оценке других замов, высказывать некоторое недовольство АГРАНОВЫМ. Перед распределением обязанностей между замами, помимо того, что я продолжал быть начальником ГУПВО, ЕЖОВ предложил мне интересоваться и оперативными вопросами»…

28 ноября 1936 года «северокавказец» Курский назначен начальником СПО (переведен с поста нач. НКВД Западной Сибири). Кроме того, в тот же день был реорганизован оперативный отдел, из его состава выделили отдел охраны и оставили его за Паукером, а начальником оперотдела был назначен еще один «северокавказский чекист» Николаев-Журид. И это было только начало.

В феврале 1937 года Ежов прямо предложил Фриновскому опереться на «северокавказцев»: «Вот, например, ЕВДОКИМОВ говорил тебе о людях, и я знаю кое-кого. Нужно будет их в первую очередь потянуть в центральный аппарат. Вообще нужно присматриваться к способным людям и с деловой точки зрения из числа уже работающих в центральном аппарате, как-нибудь их приблизить к себе и потом вербовать, потому что без этих людей нам работу строить нельзя, нужно же ЦК каким-то образом работу показывать».

Перемещения в центре вызвали перемещения и на периферии. Когда Курского перевели в Москву из Зап. Сибири, вместо него из Днепропетровска поставили «северокавказца» С. Н. Миронова.

9 января «северокавказец» Попашенко был переведен с поста заместителя начальника УНКВД в Ростове (Люшкова) начальником УНКВД Куйбышевской области.

4 апреля застрелился Погребинский[18]. Накануне самоубийства Погребинский оставил письмо, адресованное Сталину. Письмо, прежде чем попасть в Кремль, прошло через руки нескольких видных сотрудников НКВД. Погребинский писал в нем: «Одной рукой я превращал уголовников в честнейших людей, а другой был вынужден, подчиняясь партийной дисциплине, навешивать ярлык уголовников на благороднейших революционных деятелей нашей страны…» Фактически он солидаризируется с обвинениями троцкистов в адрес Сталина. Вместо него в Горький перевели Дагина. В Орджоникидзе вместо него начальником управления стал начальник третьего отдела края Буллах.

«Когда Ежов получил указание свыше об аресте Ягоды и надо было направить кого-нибудь для выполнения этого приказа, первым вызвался… Фриновский, с готовностью выкрикнувший: «Я пойду!» Фриновский не только возглавил группу работников, ходивших арестовывать Ягоду и производить обыск в его квартире, но рассказывали, что он первым бросился избивать своего бывшего покровителя», — вспоминал Шрейдер. В воспоминаниях Мироновой есть аналогичный эпизод, но с Евдокимовым: «И рассказывает вот такую историю. Ягода не соглашался дать нужные показания. Об этом доложили Сталину. Сталин спросил: — А кто его допрашивает? Ему сказали. Сталин усмехнулся, пососал трубку, прищурил глаза: — А вы, — говорит, — поручите это Евдокимову.

Евдокимов тогда уже никакого отношения к допросам не имел, он уже в НКВД не работал. Сталин его сделал членом ЦК, первым секретарем Ростовского обкома партии. Его разыскали, вызвали. Он выпил стакан водки, сел за стол, засучил рукава, растопырил локти — дядька здоровый, кулачища во! Ввели Ягоду, — руки за спину, штаны сваливаются (пуговицы, разумеется, спороты). Когда Ягода вошел и увидел Евдокимова за столом, он отпрянул, понял все. А Евдокимов: — Ну, международный шпион, не признаешься? — И в ухо ему… Сталин очень потешался, когда ему это рассказали, смехом так и залился…» [40, с. 102–103]

«Примерно в 1937 году, после ареста ЯГОДЫ, он (Ежов. — Л.Н.) начал со мною вести разговоры в отношении возможного моего назначения первым заместителем Наркома».

Эти показания Фриновский давал на следствии в апреле 1939 года, но он не говорит, что Евдокимов приезжал в Москву в феврале 1937 г. на пленум партии и выступал с рассказом о разоблачении врагов в Азово-Черноморском крае — почему-то не упоминает о своих встречах с Евдокимовым, которые, конечно, должны были быть. А ведь и февральско-мартовский и июньский 1937 года ключевые пленумы. На них был нанесен открытый удар по старому курсу на «примирение», что привело к росту влияния НКВД. И что — Евдокимов с Фриновским не разговаривали об этом? Или разговаривали, но Фриновский об этом молчит, потому что эти разговоры противоречат его версии на следствии: «Стал я преступником из-за слепого доверия авторитетам своих руководителей ЯГОДЫ, ЕВДОКИМОВА и ЕЖОВА». Вот так — «сам я политически безграмотный и просто выполнял их приказы». Так ли это?

«После ареста ПАУКЕРА ЕЖОВ поставил вопрос о подборе начальника первого отдела и сам же предложил КУРСКОГО, который был назначен на должность начальника 1-го отдела».

Во второй половине апреля Евдокимов снова был в Москве и встречался с Фриновским. Тот рассказал ему о стремлении Ежова опереться на «северокавказцев»: «ЕВДОКИМОВ тогда сразу перешел к первому отделу, говоря, что КУРСКОГО неудачно назначили на первый отдел, хотя этот человек и наш, говорил он, но он неврастеник и трусоват; я тебе говорил, что ДАГИНА надо было назначить. Я рассказал ему о настроениях КУРСКОГО уже в процессе работы, что он всячески хочет освободиться от должности начальника 1-го отдела. ЕВДОКИМОВ предложил воспользоваться этими настроениями и во что бы то ни стало назначить на место КУРСКОГО ДАГИНА». Похоже, Евдокимов хорошо представлял своих бывших соратников. В начале июля Курский застрелился. Причины этого не ясны. Шрейдер вспоминает: «Рассказывали, что Курский оставил письмо в адрес ЦК, в котором писал, что не может согласиться с применением на следствиях избиений и пыток и поэтому кончает с собой». По другим источникам, Сталин в начале июля предложил Курскому в перспективе занять пост наркома внутренних дел СССР, после чего тот застрелился.

В эту же встречу с Фриновским Евдокимов говорил: «При вас тоже будет продолжаться ягодинская линия; будем сами себя истреблять. Доколь это будет продолжаться?» Это, мне кажется, очень типичное высказывание для Евдокимова: «будем сами себя истреблять». Только надо правильно понять, кто для него «мы» и «свои». Убежден, что Евдокимов таковыми считает не коммунистов, не советский аппарат, а именно чекистов, и в первую очередь «северокавказцев». И Фриновский его отлично понимает, поэтому отвечает: «Я рассказал о состоявшемся разговоре с ЕЖОВЫМ и указал, что мы принимаем сейчас меры, елико возможно, сохранять кадры». Какие «кадры сохранять»? Конечно, чекистские.

Фриновский, естественно, доложил Ежову о встрече с Евдокимовым и, естественно, получил выговор: «ЕЖОВ сказал — это хорошо, что ты мне рассказываешь, но зря ты ЕВДОКИМОВУ рассказываешь о том, что мы с тобой говорили, давай лучше условимся так — ты будешь говорить ЕВДОКИМОВУ только то, что я тебе скажу».

Далее в рассказах Фриновского странным образом пропущен еще один приезд Евдокимова в-Москву на июньский пленум 1937 года. А ведь именно тогда развернулась чистка партийного аппарата и начались массовые операции.

Рассказывает Фриновский только о встрече с Ежовым и Евдокимовым уже «после октябрьского пленума ЦК … на даче у ЕЖОВА. Причем разговор начал ЕВДОКИМОВ, который, обращаясь к ЕЖОВУ, спросил: «Что-то у тебя не так получается, обещал выправить ягодинское положение, а дело все больше углубляется и теперь подходит вплотную к нам. Видно, неладно руководишь делом». ЕЖОВ сперва молчал, а потом заявил, что «действительно обстановка тяжелая, вот сейчас принимаем меры к тому, чтобы сократить размах операций, но, видимо, с головкой правых придется расправиться». ЕВДОКИМОВ ругался, плевался и говорил: «Нельзя ли мне пойти в НКВД, я окажу помощи больше, чем другие». ЕЖОВ говорит: «Было бы хорошо, но ЦК едва ли пойдет на то, чтобы тебя передать в НКВД».

Именно в это время у Евдокимова начались трудности в Ростове. Руководителем УНКВД с лета 1937 года был «северокавказец» Дейч. Но он с 30-х годов в Москве и оторвался от влияния патрона. Осенью 1937 г. в Ростов был направлен вторым секретарем Борис Аркадьевич Двинский. До этого Двинский служил заместителем начальника секретного отдела ЦК Поскребышева. Возможно, ему была поставлена задача «присматривать» за Евдокимовым и готовить ему смену. Оказавшись между двух сил, Дейч начал собирать компромат на Евдокимова. Так, он доложил Сталину о том, что «враги пытались сорвать празднование 20-летия Октябрьской революции» в Ростове. Рабочим была своевременно не выплачена заработная плата, кроме того, начались перебои с поставками товаров. Сталин оставил резолюцию: «В Ростовской области неблагополучно».

Евдокимов понимал, что это удар по его авторитету. В январе «после одного из заседаний пленума[19], вечером, на даче у ЕЖОВА были ЕВДОКИМОВ, я и ЕЖОВ, — вспоминал на следствии Фриновский. — Когда мы приехали туда, там был ЭЙХЕ, но ЭЙХЕ с нами никаких разговоров не вел. Что было до нашего приезда у ЕЖОВА с ЭЙХЕ — ЕЖОВ мне не говорил. После ужина ЭЙХЕ уехал, а мы остались и почти до утра разговаривали. ЕВДОКИМОВ, главным образом, напирал на то, что подбираются и под нас, в частности, он начал говорить о себе и выражал недовольство, почему ЕЖОВ направил к нему в край ДЕЙЧА, который подбирает на него материалы».

Очень показательный разговор. Во-первых, надо помнить, что именно на этом пленуме разбиралось дело Постышева, которого критиковали за «перегибы» в ходе чистки — разгром куйбышевской партийной организации. Вскоре Постышева арестовали. Очень показательный и состав совещающихся на даче Ежова членов ЦК: Ежов, Евдокимов, Эйхе — «чистильщики». Во-вторых, показательна фраза Евдокимова «подбираются и под нас». Кто же это «подбирается», если здесь на даче сидят Ежов и Фриновский? Кто обладает такой властью и полномочиями? Сталин?

В принципе тревога Евдокимова объяснима: на пленуме принято решение заканчивать чистку. И у «северокавказцев» должен возникнуть вопрос — какова будет судьба тех, кто реализовал замысел Сталина и при этом добился стремительного карьерного взлета. Ежов, может быть, запрещал себе сомневаться в том, что Сталин может решить от него избавиться, но у Евдокимова не было такой искренней преданности к вождю, да и у Фриновского тоже.

С другой стороны, следует заметить, что ощущение тревоги, которое проходит через показания Фриновского, кажется, совершенно не характерно для реального самочувствия заместителя наркома в это время. А. Миронова-Король в воспоминаниях довольно подробно описывает смену настроений и своего мужа, и его руководителей.

В августе 1937 года в Новосибирск приехал Фриновский. «Но как он изменился! — вспоминает Миронова. — Если в Эйхе появилось что-то заискивающее, лебезящее, то Фриновский — наоборот, лоснится, самоуверен, самодоволен, еще бы: второй человек после Ежова, а выше Ежова тогда во всей стране никого, кроме Сталина, не было. Сережу увидел, самодовольно улыбнулся, покровительственно похлопал по плечу, мол, его, Фриновского, ставленник, этот не подведет! На Эйхе едва взглянул» [40, с. 95].

Миронова назначили полпредом в Монголию: «Удача опять возносила Мирошу (С. Миронов-Король. — Л.Н.) — и какая! Вырваться из тисков страха, и не как-нибудь, а взмыть вверх. Ответственная политическая задача — полпредом в Монголию в острый момент международной политики! Это ли не удача? Это ли не доверие, доверие в то время, когда хватали кругом одного за другим?

Еще как только повеяло повышением, Мироша заметно приободрился, а тут сразу вернулись к нему былая его самоуверенность, его гордая осанка, его азартная решимость, его честолюбие. Глаза сразу стали другие — залучились огоньками успеха, словно вернулись молодость, «настоящие дела», борьба с контрреволюцией, ростовские времена» [40, с. 96].

Осенью 1937 года Фриновский был в Монголии с Мироновым. Они организовывали «чекистское сопровождение» ввода в МНР советских войск и чистки монгольской номенклатуры. «Вечером у нас Фриновский с Мирошей старые дела вспоминают — Северный Кавказ, то, се. …глаза блестят, опьянены оба властью, которая им здесь дана, делами, которые вершат» [40, с. 99].

Весной 1938 года Миронова перевели в Москву начальником отдела НКИД. На вокзале он встретил жену: «Удивлена? Не удивляйся. Я теперь замнаркома иностранных дел по Дальнему Востоку! Да ты внимательно посмотри!.. Смотрю — на груди орден Ленина. А глаза блестят, я хорошо знала этот блеск успеха. Так страшные качели еще раз вознесли Мирошу» [40, С. 107]. Вообще-то орден Ленина Миронов получил раньше, но нам сейчас важны эмоции, которые переживали «северокавказцы» в начале 1938 г.

Лето 1938 года: «Шли аресты. Конечно, мы об этом знали. В нашем Доме правительства ночи не проходило, чтобы кого-то не увезли. Но страх, который так остро подступил к нам в Новосибирске, тут словно дал нам передышку. Не то чтобы исчез совсем, но — ослаб, отошел… Ежов и Фриновский были в силе, и их ставленников аресты пока не касались. Уж очень нам хорошо жилось! Мироше нравились его новые обязанности».

С точки зрения А. Мирновой-Король, моменты колебания и страха были характерны только для первой половины 1937 года, когда чистка в аппарате НКВД начиналась и никто не знал сценария событий, и потом уже второй раз описание страха ареста приходится уже на конец 1938 г.

На рубеже 1936–1937 годов Миронов сомневается в целесообразности чистки, подозревает, что «Кемеровское дело» — «липа». Он остро конфликтует со ставленником Ежова — Успенским: «Сережа говорил, что это не человек, а слизь. Он имел в виду не мягкотелость, которой у Успенского и капли не было, а беспринципность, неустойчивость, карьеризм и всякое другое в том же духе» [40, с. 86] и даже добивается его перевода в другой регион. В результате он начинает бояться, что окажется жертвой репрессий. Жена вспоминает очень характерный эпизод из жизни в Новосибирске, когда Миронов руководил УНКВД Западно-Сибирского края: «…Сережа тоже боялся. Как все у него напряжено внутри в страшном ожидании, я поняла не сразу. Но однажды… У него на работе был большой бильярд. Иногда, когда я приходила к Мироше и выдавался свободный час, мы с ним играли партию-две. И вот как-то играем. Был удар Сережи. И вдруг он остановился с кием в руках, побледнел… Я проследила его взгляд. В огромное окно бильярдной видно: во двор шагом входят трое военных в фуражках с красными околышами.

— Мироша, что с тобой? — И тут же поняла. — Да это же смена караула.

И действительно, разводящий привел двух солдат сменить стражу в будке у ворот. Он просто зачем-то завел их во двор» [40, с. 92].

Страх руководителя НКВД понятен — именно на лето 1937 года приходится кульминация арестов региональных руководителей органов. Причем вызваны эти аресты в первую очередь сомнениями в целесообразности чистки. Именно страх подтолкнул Миронова на раскручивание маховика репрессий.

Вспомним рассказ жены С. Н. Миронова о событиях лета 1937 года, когда пришла информация об аресте наркома ТатАССР Рудя: «Приказ был об его аресте за то, что у него не выловлены враги народа — троцкисты и т. д., что у него было мало арестов. Ага, мало арестов, значит, не борешься? Значит, прикрываешь, укрываешь?» — так интерпретировал этот приказ Миронов и дал своим подчиненным установку: «Как бы у нас не получилось, как с Рудем… Нормы не выполняем. Все вон какие цифры дают!» «Нормы» и «цифры» — это стилистика кулацкой операции. А Рудя арестовали за то, что он мало арестовывал коммунистов (троцкистов), не был активен при проведении чистки. К слову сказать, в июле еще и не было «массовых операций».

«Оказывается, у него было секретное совещание, туда вызвали всех начальников края. Пришел тайный приказ об аресте Рудя». Скорее всего, это совещание 25 июля с инструктажем о начале кулацкой операции. Сохранилась стенограмма выступления Миронова на этом совещании. Послушаем, как он инструктирует подчиненных: «Лимит для первой операции 11 000 человек… Ну посадите 12 000, можно и 13 000 и даже 15 000, я даже вас не оговариваю этим количеством. Можно даже посадить по первой категории 20 000 человек. С тем, чтобы в дальнейшем отобрать то, что подходит к первой категории, и то, что из первой должно будет перейти во вторую. На первую категорию лимит дан 10 800. Повторяю, что можно посадить и 20 тыс., но с тем, чтобы из них отобрать то, что представляет наибольший интерес» [109, С. 83].

Сразу отметим: на самом деле лимит в 10 800 по 1-й категории был основан на запросе Миронова от 8 июля и утвержден решением Политбюро 9 июля 1937 года. Но в приказе от 30 июля лимит уменьшен до 5000 по 1-й категории и 12 000 по 2-й. Конечно, Миронов может не знать об изменении лимита, хотя, конечно, должен бы. Новые цифры ведь утверждались, как мы помним, на совещании 16 июля. Но, допустим, не знает еще и дает своим сотрудникам неправильные ориентиры. Интересно другое — он с самого начала ориентирует их на увеличение размаха арестов: «…я даже вас не оговариваю этим количеством. Можно даже посадить по первой категории 20 000 человек»! В реальности по первой категории уже к 5 октября (то есть через месяц после начала операции) было осуждено 6513 (а не 5000). Правда, на эти 1513 человек «приговора задержаны исполнением до получения дополнительного лимита» [109, с. 103]. Кроме того, по обнаруженному делу РОВС арестовали 9689 человек, из них успели приговорить по 1-й категории 6437 и по 2-й категории — 1610. Осуждение по делу РОВС производилось в ЗСК тоже тройкой (а не судом), но в лимиты их не включили. Всего за время проведения кулацкой операции западносибирские чекисты расстреляли 19 876 человек [109, с. 127]. Как раз вышли на установленные Мироновым ориентиры. И поставил перед ними такую задачу «сталинский пес» комиссар ГБ 3-го ранга Сергей Наумович Миронов именно потому, что боялся повторить «судьбу Рудя». Но, вспомним, боится Миронов после своих конфликтов с Успенским и сомнений в разумности чистки, Рудя арестовали за недостаточную активность в проведении чистки (не выловлены троцкисты), а Миронов — раскручивает «большой террор» — массовые операции.

История с Мироновым — иллюстрация того, как действуют чекисты.

В показаниях арестованных чекистов ясно прослеживается, что уже осенью 1937 года они отмечают изменение характера операции. «По массовым операциям в самом начале была спущена директива ЕЖОВА в полном соответствии с решением правительства, и первые месяцы они протекали нормально… — говорил в 1939 году Фриновский. — Вскоре было установлено, что в ряде краев и областей, и особенно в Орджоникидзевском крае, были случаи убийства арестованных на допросах, и в последующем дела на них оформлялись через тройку как на приговоренных к расстрелу. К этому же периоду стали поступать данные о безобразиях и из других областей, в частности с Урала, Белоруссии, Оренбурга, Ленинграда и Украины».

Примерно те же показания давал и Ежов: «Первые результаты массовых операций… не только не создали недовольства карательной политикой советской власти среди масс, а наоборот вызвали большой политический подъем… Когда были исчерпаны в областях установленные для них так называемые «лимиты» по репрессии бывших кулаков, белогвардейцев, к.-р. духовенства и уголовников, мы — заговорщики и я, в частности, вновь поставили перед правительством вопрос о том, чтобы продлить массовые операции и увеличить количество репрессируемых…»

Иными словами — операция стала развиваться «ненормально» после того, как начались масштабные требования с мест об увеличении лимитов: в октябре — ноябре 1937 года (диаграмма № 32).

Как можно понять, страх, что операции идут не совсем так, как надо, впервые появился у Фриновского и Ежова уже во время октябрьского 1937 года пленума. «Вот сейчас принимаем меры к тому, чтобы сократить размах операций», — говорил Ежов Евдокимову. Как мы знаем, никакого сокращения операций не произошло, и даже наоборот.

Зачем и кому нужен был размах массовых операций? Фриновский и Ежов дают на этот вопрос несовпадающие ответы. Бывший нарком говорит о том, что таким образом «заговорщики провокационно пытались вызвать недовольство советских граждан политикой правительства». Но в показаниях Фриновского постоянно проходит и другая мысль. Рассказывая от том, как он, Евдокимов и Ежов вместе планировали политику, он вспоминает, что они «говорили о возможном сокращении операций, но, так как это было признано невозможным, договорились отвести удар от своих кадров и попытаться направить его по честным кадрам»… То есть репрессии должны были продемонстрировать лояльность чекистов Сталину, усыпить его подозрительность и отвлечь от намерений ликвидировать самих «чистильщиков»: «Принятое ЕЖОВЫМ, мною и ЕВДОКИМОВЫМ решение о невозможности приостановить и отвести удар от своих — антисоветских повстанческих кадров и необходимости перенести удар на честные, преданные родине и партии, кадры практически нашло свое выражение в преступном проведении карательной политики».

Так, Ежов рассказывает, как они с Евдокимовым, напуганные возможной подозрительностью Сталина по отношению к ним после бегства Люшкова, организовали новый виток репрессий на Дальнем Востоке (см. выше). По сути, они повторяют тот же прием, что и С. Н. Миронов летом 1937 года в ЗСК. И это не частный случай, на самом деле, как мы помним, летом 1938 года в половине регионов страны делали попытку начать третий виток массовых операций.

Об этом же говорилось и в постановлении от 17 ноября 1938 г.: «враги народа… пробравшиеся в органы НКВД… сознательно извращали советские законы, проводили массовые необоснованные аресты, в то же время спасая от ареста своих сообщников, в особенности засевших в органах НКВД» [67, с. 608].

Интересно, что в январе 1939 года был арестован С. Н. Миронов-Король и почти сразу он дал показания, что еще в июле 1937 года Фриновский в частной беседе сказал ему о намерении Ежова прийти к власти, опираясь на своих соратников в НКВД [82, с. 517]. Конечно, это можно было бы списать на фантазии бериевских следователей. Но вот интересная деталь. Жена Миронова — Агнесса Миронова в своих мемуарах говорит практически то же самое: «Нам казалось, что Ежов поднялся даже выше Сталина» [33, с. 122]. Мысли эти, судя по тексту мемуаров, относятся где-то к середине 1938 г. А вот кто это «мы», у которых такие мысли? Судя по тексту мемуаров Мироновой, общалась она тогда только с членами своей семьи, с братом С. Миронова — разведчиком Давидом Королем и его семьей и с семьей Фриновских…

«Во время этого же пленума, — рассказывает Фриновский, — у меня была еще одна встреча с ЕВДОКИМОВЫМ. Он все время нажимал на то, что надо Николая ЕЖОВА все время держать в руках, что «вы не можете справиться с этим делом, берете свои собственные кадры и расстреливаете». И здесь, конечно, речь шла прежде всего о чекистах. Верный своему представлению о «своих» и «чужих», Евдокимов не мог согласиться с ротацией в НКВД.

Именно в это время Шолохов пишет знаменитое письмо Сталину, в котором обвиняет Евдокимова в «предательстве»: «В обкоме и в областном УНКВД была и еще осталась недобитой мощная, сплоченная и дьявольски законспирированная группа врагов всех рангов, ставившая себе целью разгром большевистских кадров по краю». О как! И в обкоме, и в УНКВД? Всех рангов!

И что бы не было сомнений о том, кого имеет в виду, заканчивает письмо так: «И пусть… хорошенько присмотрятся к Евдокимову! Он хитер — эта старая, хромая лиса! Зубы съел на чекистской работе, и чтобы он не видел вражеской работы со всех сторон облепивших его Пивоварова, Кравцова, Шацкого, Ларина, Семякина, Шестовой, Лукина, Касилова и др.? Не верится, т. Сталин! Но если Евдокимов не враг, а просто глубокая шляпа, то неужто такой руководитель нужен нашей области, где крайне сложна политическая обстановка, где так много напаскудили враги». Старый и типичный ход: «враг» или «дурак». «Глупость или предательство». Но понятно, что Шолохов не верил, что Евдокимов «дурак» и не видит «врагов», и уж точно в это не верил Сталин.

Так или иначе, вскоре Ежов был назначен наркомом водного транспорта, а Евдокимов его заместителем.

Именно в этот момент Фриновский оказался фактически полновластным хозяином НКВД. Ежов потом писал Сталину, что месяц (с 7 апреля) он фактически не заходил в здание наркомата, но и потом до середины июня бывал крайне редко.

Ежов требовал от Фриновского продолжить чистку кадров в наркомате, но начальник ГУГБ под разными предлогами от этого уклонялся. Вообще, судя по воспоминаниям окружающих, был убежден в своей власти. Случайно ли?

«Вскоре ЕВДОКИМОВ был переведен на работу в Москву. Встречи у нас стали происходить чаще, как у ЕЖОВА непосредственно с ЕВДОКИМОВЫМ, так и нас троих.

По возвращении с Дальнего Востока (25 августа 1938 г. — Л.Н.) по просьбе ЕЖОВА я, не заезжая домой, поехал в Наркомат. Я ЕЖОВА вообще никогда в таком удрученном состоянии не видел. Он говорил: «Дело дрянь», — и сразу же перешел к вопросу о том, что БЕРИЯ назначен в НКВД вопреки его желанию». По другим показаниям, Фриновский был очень удивлен и считал, что заместителем наркома будет Литвин.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.