Куриная слепота

Куриная слепота

Боевые действия батальона, то оборонительные, то наступательные (главным образом контратаки), с переменным успехом длились до середины марта 1942 года, когда вдруг 15 марта я получил приказ сдать район обороны подразделениям 67-й стрелковой дивизии и сосредоточиться к утру 16 марта в рощах северо-восточнее населенного пункта Тенежечи, недалеко от командного пункта полка. Смену я закончил, едва-едва успев к утру, а вот выйти в течение ночи в указанный район не смог. И это пришлось делать уже с наступлением светового дня. Хорошо, что финская авиация в этот день не работала, несмотря на прекрасную погоду.

Проходя мимо командного пункта полка, я впервые прибыл к командиру полка с докладом. Когда я зашел в блиндаж, где было уютно и тепло, особенно после окопов, я увидел перед собой высокого худого татарина в форме полкового комиссара (4 шпалы в петлицах). Он меня, к моему удивлению, очень приветливо встретил, поблагодарил, что я сумел за ночь сдать район, а то, что днем сосредоточусь в новом районе, — не очень хорошо, но авиация противника бездействует. Здесь он подозвал адъютанта, а мне сказал, скорее утвердительно:

— Водку пьешь.

Я не успел ответить, как адъютант поднес мне эмалированную кружку с водкой, а командир приказал немедленно выпить. Я ранее так много водки не пил и хотел было отказаться, однако мой комиссар батальона подергал меня за фуфайку и шепнул:

— Пей, иначе будет скандал.

Я выпил и хорошо помню, как с комиссаром едва-едва добрался к какому-то заброшенному дому, без окон и дверей, и свалился в угол спать, а начальник штаба Блинов стал оборудовать командный пункт.

Я проспал, видимо, где-то часа три-четыре, а когда проснулся, в центре дома горел небольшой костер и было тепло. А на улице мороз 10–15 градусов и снегу не меньше метра высоты. Здесь же мне вручили приказ: с наступлением ночи совершить марш протяженностью 40–45 километров и к утру сосредоточиться в районе населенного пункта 10–12 километрами южнее озера Ван-озеро.

Я собрал командиров рот и был поражен докладами командиров о том, что примерно 70–80 процентов личного состава ночью не видят, то есть страдают куриной слепотой. Что делать? Доложить командиру полка, но он все равно прикажет выполнять. И я решил с наступлением темноты построить батальон поротно, в две шеренги. Впереди иметь зрячих солдат и офицеров, вдеть лыжные палки в палки и так двигаться по лыжне. В голове колонны шли я и комиссар, и так мы начали движение.

Примерно через два часа после начала марша — а шли мы параллельно накатанной дороге — вдруг из-за поворота появились огни фар автомобиля. Я продолжил движение, а по колонне пошла команда: командира и комиссара батальона к автомашине командира дивизии. Мы остановили движение и быстро на лыжах спустились к дороге, где стоял автомобиль M-1 с командиром дивизии. Я подъехал на лыжах и четко, громко доложил командиру дивизии: кто, куда, с какой задачей двигается. А он мне говорит:

— Почему батальон идет палка в палку, ведь это замедляет движение?

— Верно, — доложил я командиру, — но причина в куриной слепоте.

Он сам был поражен этому сообщению и сказал, что с прибытием в новый район примет соответствующие меры. Здесь же спросил:

— А вы курите?

— Да, товарищ полковник.

— А курить есть чего?

— Нет, — отвечаю я, — вот уже несколько дней, как наши запасы кончились.

А запасы эти составляли сухие листочки какой-то травы, которые находили в стогах сена в нейтральной зоне, и немало людей было ранено в ходе добывания из нейтралки этой травы.

— Ладно, — говорит командир дивизии и раскрывает свой портсигар, — берите, сколько унесете.

Я взял две папироски, а комиссар, не стесняясь, хотя и не курил, взял штук десять. Это была хорошая мысль. Распрощавшись, командир дивизии пожелал нам успеха.

С большим трудом мы к рассвету добрались к месту сосредоточения и весь день отдыхали. Там предстоял еще один переход, и тоже ночью. Наш полк выводился во второй эшелон в преддверии наступления. Мой батальон сосредоточивался в 4–5 километрах позади 1-го батальона 94-го стрелкового полка, то есть того батальона, где я был заместителем командира. Местность была мне знакома, и мы в течение десяти дней подготовили район. По приказу командира дивизии нам прислали приличное количество куриной печенки, которую в сыром виде ели мои люди, и это их излечило от куриной слепоты.

Эпизод этот, конечно, не-столь значителен сам по себе, но симптоматичен. Оглядываясь назад, я признаюсь себе, как часто я оказывался в положении больного куриной слепотой. Что полезно, а что вредно? Ведь все зависит не от непосредственного восприятия, а от последствий того или иного поступка, часто весьма и весьма отдаленного. И вообще: непонятный нам рок — он добрый или злой все-таки? Правомерно ли оценивать то, что вне нашего разумения, привычными земными плюсами-минусами?

Подумал я о том, что скрыто от нас в повседневности завесами незнания, и вспомнил историю из жизни человека, который к небу ближе любого из нас. Имя его известно на земле всем — Моисей. Тот Моисей, которого считают автором Пятикнижия, ядра Ветхого Завета. В юности он встретил человека, известного более всего под именем Хизр. Человека-легенду, которого традиция многих народов относит к бессмертным, равным, к примеру, пророку Илье, вознесенного на небо живым.

Хизру Бог даровал вечную жизнь. Ходит он по земле, помогает людям в беде и открывает истину, которая чаще всего вне нашего разумения. Не всем, конечно, открывает… И Моисей, само собой, встретился с ним не случайно, и сразу понял, кто перед ним. И, склонившись перед носившим зеленые одежды праведником, попросил разрешения идти рядом, чтобы научиться человеческой мудрости. Хизр согласился, ибо наверняка знал миссию, возложенную на Моисея. Но предупредил, что не хватит у его юного спутника понимания и терпения, чтобы выполнить необходимое условие. А условие такое: не спрашивать Хизра о причинах его поступков и не порицать его. Естественно, Моисей не выполнил условия, не выдержал испытания по причине юношеской горячности и торопливости в суждениях.

Легенды упоминают о трех эпизодах из их совместного путешествия. Первый: Хизр, проходя по берегу рядом с поселком бедных рыбаков, продырявил одну из лодок. То есть, исходя из нашего понимания, совершил плохой поступок, даже вредительский, нанес серьезный урон рыбацкой семье. Второй: он лишает жизни встреченного близ одного из селений мальчика. Это уж совсем ни в какие ворота, не так ли? Третий: чинит ветхую стену одного из домов в селении, в котором их встретили весьма негостеприимно.

Всякий раз Моисей упрекает Хизра за совершенное и постоянно задает вопросы, нарушая изначальную договоренность. Хизр делает вид, что раздражен до предела, и прощается со спутником. Но перед расставанием объясняет смысл своего поведения, всю стоящую за ним мудрость, невидимую человеческим, ограниченным во времени и пространстве разумом. А оказалось так… Он спас рыбаков от более страшного исхода — от пленения вместе с лодкой царьком-тираном, который в те дни пиратствовал вблизи берегов. Он убил мальчика, которому предназначено было стать злодеем-преступником, и тем дал возможность родителям избежать неисчислимых горестей и бед. А вместо этого сына у них будет рожден другой, добродетельный. Что касается стены, то в ней хранился клад, спрятанный умершим уже отцом детей-сирот, живших в этом доме. Клад был предназначен именно им, и они найдут его, когда подрастут. Иначе ценности достались бы соседям — людям злым и неправедным. Такова история с Моисеем. А еще, говорят в преданиях, Хизр встречался с Александром Македонским, в жизни которого тоже немало загадок и тайн.

Да и не только поступок, но и каждое слово имеют несколько толкований-смыслов. Особенно ярко видно это на примере знаменитых притчей Иисуса. Желающему откроется не только буквальное значение его слов, но и тайный смысл.

Откройте Евангелие от Луки: «Может ли слепой водить слепого? Не оба ли упадут в яму?» Разве здесь говорится только о глазах как органе зрения? Не больше ли о невежестве, о непонимании, об отдаленности от истинного знания? Не потому ли сборище глупцов обычно называют вавилонским столпотворением?

Для солдата нет вопроса, в справедливой или несправедливой войне он участвует. Это уже много позже идеологи обволакивают прошлое ярлыками надуманной морали, чтобы затем обвинить или оправдать тех, кто на полях боев проливал кровь и отдавал свои жизни. Для солдата имеет значение только приказ, отданный тем, кто представляет для него волю родной земли.

Кому позволено судить тех, кто мерз в снегах Суоми, тех, кто остался там навсегда?

Снег финского Приполярья особенный — он и обжигающе холоден, и ослепляюще, по-летнему ярок одновременно. Для нас он тогда был яростен и враждебен; а для с рождения живущих среди него — родственно мягок и спасителен.

Батальон шел по красной карандашной стреле, видимой только на штабных картах, и не было альтернативы приказу: взять кусочек чужой земли или погибнуть. Погибнуть или взять! Невыполнение приказа исключает солдата из списка живых.

Перед боем на севере устанавливается загадочная тишина, каждый звук напрягает, зрение ищет скрытую опасность, красота природы проходит мимо восприятия. Солдаты России всегда умели воевать. Но и финны хорошо сражались на своей земле, на своем снегу. Ведь героями становятся по обе стороны фронта. А патриотизм, по сути, интернационален.

…Тот финский солдат в районе гидроэлектростанции Свирь-3 был героем. Оборона финнов проходила 500 метрами восточнее поселка Свирь-3, на нашем берегу. Там были обустроены несколько огневых точек. Особенно яро велся огонь из двухэтажного продолговатого каменного дома, окрашенного в желтый цвет. На всю жизнь запомнил я эти беспрерывные потоки пулеметного огня.

С военной точки зрения выбор огневой позиции был безупречен. Солдат тот был талантливым воином. По его, пусть во многом интуитивному, расчету советский батальон не должен был выполнить боевую задачу и весь полечь на искрящемся жарком снегу.

…Судьба капризна и переменчива, враги становятся друзьями, друзья — врагами. Первое воспринимается с радостью, второе — горько. Разве такое — не парадокс человеческого бытия, один из многих? Предугадать и то и другое у меня никогда не получалось. Как и в тот момент…

Напрягая мышцы и волю, мы пробивались сквозь снег, шаг за шагом сдвигая линию фронта на запад. Ожесточенного, изматывающего силы человеческого сопротивления не было, сопротивлялась природа. Перебежки, переползания, свист пуль, стоны и крики раненых — все как положено на войне. Но вдруг — пулеметный огонь, длинными очередями, и — неизвестно откуда. Достаточно одного пулеметчика, чтобы остановить рвущуюся вперед роту, если этот пулеметчик умеет выбрать огневую позицию и знает свое оружие. Нам «повезло», именно такой и появился перед нами.

Атака моего батальона захлебывалась… Я в бессилии оглядывал поле боя, пытаясь принять правильное решение. А солдаты зарывались в снег, понимая, что вперед двигаться стало невозможно, а назад — нельзя. Пулеметчик нащупывал цели, появились тяжело раненные и убитые, число их росло. Наконец я определил его местонахождение: второй этаж окрашенного в желтый цвет здания, среди тех самых строений, которыми мы должны овладеть.

Обычным стрелковым оружием с дальней дистанции пулеметчика взять было невозможно. Я попытался представить его себе: возраст, одежду, настроение, мысли… Отношение к нему в тот момент было двойственным: «Гад, сволочь, как же до тебя добраться?! Дай только придумать, и я тебя своими руками…» И тут же: «А ведь молодец! Как отлично устроился: один против целого батальона, и держится, не трусит. Патронов, видно, достаточно, готов всех нас зарыть в свою землю».

Я не буду сейчас в деталях описывать тот бой, не в том задача. Выход мы нашли, приказ был выполнен точно и в срок, с минимальными потерями. Но этот эпизод напрямую связан с другим, отстоящим на годы вперед. В этой связи все дело.

…В середине октября 1982 года начальник Генерального штаба Вооруженных сил СССР Маршал Советского Союза Н.В. Огарков поручил мне встретить и сопровождать финскую военную делегацию, возглавляемую начальником Военной академии Финляндии генералом Сеттеле. Генерал оказался человеком весьма толковым и общительным. Финны ставили задачу познакомиться с опытом работы наших высших военно-учебных заведений.

Побывали они в Московском высшем общевойсковом командном училище, в военной академии бронетанковых войск, в других вузах. На очереди — поездка в Солнечногорск, на высшие академические курсы «Выстрел». Переводчик мой опаздывает, и я принимаю решение ехать вместе с генералом Сеттеле в одной машине без посредника. Я немного владел английским, и этого оказалось достаточно для нормального общения. Он рассказывал о своей жизни, о том, что окончил военную академию в Лондоне, а во время Второй мировой был рядовым… Я говорил о себе, беседа получалась очень теплой. И вот он задает вопрос:

— Почему вы, господин генерал, так правильно называете финские населенные пункты и так подробно знаете местность Финляндии?

Я отвечаю, что во время войны с конца сорок первого до середины сорок второго года воевал против финнов. А он, заметно удивленный, говорит, что в те же месяцы воевал против русской армии. Естественно, я его спрашиваю:

— В каких же местах?

— В междуречье Ладоги и Онежья, на реке Свирь, — отвечает Сеттеле.

Я, не менее удивленный, говорю:

— Так я именно там и был, в районе гидростанции города Свирь-3 и города Лодейное Поле.

— В Свири-3, — сообщает он ошеломляющую новость, — я служил пулеметчиком.

Тут я ему и рассказываю, как один пулеметчик однажды очень нас обеспокоил своим беспрерывным огнем со второго этажа двухэтажного дома, выкрашенного в ядовитый желтый цвет. Тут генерал Сеттеле, еще больше взволновавшись, признается, что именно там, на втором этаже этого дома, и была его позиция…

Я ему говорю:

— Ваш бесконечный огонь, как вы помните, большого вреда нам не принес. Но вы заставили нас призадуматься, изменить рисунок боя. Чего только стоило продвижение в глубоком снегу от укрытия к укрытию… Ведь перед вами был батальон, которым командовал я в звании старшего лейтенанта. И вот я перед вами, целехонький…

Он мне заявляет:

— И я перед вами целехонький! Хотя ваши маленькие пушчонки тогда нас здорово беспокоили. Нам офицеры говорили, что перед нами какая-то особая дивизия, снятая с границы России с Маньчжурией, оккупированной Японией.

— А вы, — говорю я финскому генералу, — воевали в составе пехотного батальона, единственного на этом участке финской танковой бригады?

— Правильно, — отвечает он, — это действительно было так.

Пишу эти строки и спрашиваю себя: а как бы мы тогда поступили оба, если б смогли заглянуть оттуда в день будущий, узнать то, чего тогда и предполагать не могли? А если бы о дне сегодняшнем знали в дни войны все воевавшие по обе стороны фронта? А может, и лучше, что человек не может предвидеть? Ведь могла бы возникнуть такая великая путаница, что история превратилась бы в хаос, в переплетение абсолютных случайностей… Такой хаотично устроенный материалистический мир не способен долго существовать, ибо человеческий разум не способен объять всей суммы событий и их последствий…

Ко множеству размышлений привело меня сопоставление описанных выше двух встреч. В частности, вторая встреча с финским воином имела и неприятные последствия. Не положено было мне в те времена общаться с иностранным генералом без переводчика, без свидетелей. А водитель моей машины не знал английского, на котором мы беседовали. У моего непосредственного начальства возникли тогда некоторые подозрения относительно моей политической позиции, и я получил большой нагоняй от соответствующих органов.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.