IV. Сведения о древнейшем общественном строе восточных славян

IV. Сведения о древнейшем общественном строе восточных славян

Итак, земледелие есть основное занятие наших предков, во всяком случае, в период, непосредственно предшествующий образованию Киевского государства.

Это положение имеет для нас очень большое значение. Сейчас мы можем смелее оперировать теми случайными и отрывочными фактами, которые оставила нам наша древность.

Вопрос об общественном строе, предшествующем образованию Киевского государства, — вопрос не новый. Об этом предмете много думали и писали. Если отбросить случайные мысли историков XVIII и начала XIX в. — случайные в том смысле, что авторы их сами не придавали им особого значения в системе своих построений, так как в строгом смысле термина у них «системы построения» и не было, — то нам придется указать на творца первой научной теории, легшей в основу трактовки истории России, — Эверса[91] с его теорией родового быта, С. М. Соловьева, положившего эту теорию в основу своей «Истории России с древнейших времен», и Кавелина.

Эверс совершенно правильно отмечает тот факт, что наши источники под термином «род» разумеют род не в нашем современном научном понимании слова, а в очень расплывчатом, в которое входит и понятие семьи в нашем смысле слова. Совершенно верно отмечено им, что государство идет на смену родовому обществу, неприемлемым является только его утверждение, что государство есть простое соединение родов.

Эверса интересует, прежде всего, вопрос о процессе перехода родовых отношений в государственные. В этом отношении он с полным правом может считаться первым историком России, подошедшим к своему предмету социологически. Недаром С. М. Соловьев писал, что именно Эверс сделал эпоху в его умственной жизни, заставил его «думать над русской историей».

Соловьев тоже не имел нашего представления о роде, но он совершенно правильно подметил произвольность в употреблении этого термина нашим летописцем. Заслуга основоположников родовой теории заключается в том, что они первые подошли к истории нашей страны с научными предпосылками. Очень ярко выразил эту мысль Кавелин. Теория необходима для всякого исследования, «теория определяет важность фактов, придает им жизнь и смысл, мешает запутаться в их бесконечном лабиринте». Теория «должна представить русскую историю как развивающийся организм, живое целое, проникнутое одним духом, одними началами. Явления ее должны быть поняты как различные выражения этих начал, необходимо связанные между собою, необходимо вытекающие одно из другого, причем искать эти начала нужно не в отвлеченном мышлении, не в почти бесплодных сравнениях с историей других народов, а внутри изучаемого общества»[92].

Однако, несмотря на несомненные преимущества школы родового быта перед ее предшественниками, представители этой школы не справились со своей задачей, как не справились с ней и последующие поколения историков.

К. Аксаков очень метко упрекал представителей родовой теории в том, что они не сумели определить сущности рода. «Много написано по этой части статей и целых сочинений, — говорит Аксаков. — Но надобно признаться, что ни один из этих новых ученых (читай: Соловьев и Кавелин) не определили настоящим образом, что такое родовой быт. Они довольствуются тем значением, какое придается ему в общественном разговоре: вместо „родовой“ употребляют они слово „патриархальный“, также не определив этого слова и также довольствуясь тем, что смысл его известен»[93].

Собственные рассуждения яркого противника Соловьева и Кавелина — К. Аксакова звучат как будто очень четко: «…в Древней Руси было (не родовое) общественное, именно общинное устройство — общинный быт… Русская земля есть изначала наименее патриархальная, наиболее общественная (именно общинная) земля».

Но если вдуматься в эти решительные утверждения К. Аксакова, если принять во внимание, что самое понятие общины у него очень туманно, что это, в конечном счете, «нравственный союз людей», то не трудно будет убедиться в том, что Аксаков так же мало справился с понятием общины, как Соловьев и Кавелин с понятием рода, с той только разницей, что у Соловьева и Кавелина, несмотря на их ошибки, были научно-структурные перспективы; из их учения о роде как первичной форме общежития с заложенными внутри ее элементами разложения вытекало диалектическое в гегелевском смысле слова объяснение последующих форм этого общежития, закономерная смена этих форм, тогда как община Аксакова и его последователей, существующая изначала, в прошлом, является в то же время и идеалом, и основой будущего. Община, по мнению К. Аксакова, «начало народное, проникающее всю историю» России, — поэтому она и служит основанием для понимания истории России, а отнюдь не «преемство исторических явлений или форм», на чем настаивали представители родового быта. Становится совершенно понятным, почему Соловьев считал курс, взятый Аксаковым, антиисторическим.

Гораздо ближе к решению задачи подошел Леонтович. Он признает заслуги своих предшественников, и в том числе Соловьева. «Соловьев, — пишет он, — действительно открыл первичную клеточку, из которой развилась и окрепла еще в доисторическое время общественность русского народа… В этом отношении теория Соловьева имеет вид логически построенной научной системы. Но школа эта не подметила, что родовая клеточка в жизни русского народа завершила свой круг, реорганизовалась в иную клеточку, с другою более сложною организацией, еще в темную эпоху доисторических времен. На глазах истории, и то лишь на первых порах, задержались едва заметные следы и остатки от старой родовой организации в виде окаменелостей, потерявших всякую органическую связь с народным бытом».

Новые исторические формы быта школа Соловьева безразлично смешивает с такими доисторическими окаменелостями и не замечает между ними глубокой пропасти, которую не в силах наполнить и сгладить никакие усилия последователей родовой теории.

По мнению Леонтовича, родовой строй исключительно господствует только у племен неоседлых, у кочевников, ведущих стадную боевую жизнь в форме бродячих военных дружин и целых орд, между тем как исторический тип славянина — это тип хлебопашца, уже освоившего спокойное место оседлости. Славяне на первых же исторических порах появляются уже с теми общественными формами, с какими застает их позже эпоха перехода в государственный быт. В истории человечества обозначились и установились три основные политические формы, каждая со свойственной ей основною клеточкою: род с его организацией физиологического элемента, община с ее организацией территориального элемента и государство с его организацией элемента связующего, т. е. правящего.

Нечего и говорить, что Леонтович значительно глубже и тоньше понимал соотношение между различными формами общественных отношений, знаменующих различные этапы в развитии общества. Но и он ходит над пропастью, готовый в нее свалиться, что порой с ним и случается: то вдруг оказывается, что родовой быт держится родовым сознанием, то он обнаруживает, что княжеский род Рюриковичей был «задругой общею для всего народа, для всех волостей», решительно не считаясь с тем, что задруге, по основной мысли автора, полагается быть общественно-территориальной единицей, связанной экономическими интересами; князья, в изображении Леонтовича, постоянно носятся как некий дух над первичным хаосом, преследуя задачу территориального укоренения народа путем земельной организации общин и волостей. Действительно ли князья находились в этом беспрерывном движении, действительно ли ими руководила указанная автором цель — это вопрос другой. Но в каком смысле автор называет княжеский род задругой — малопонятно. Несомненно, здесь влияние того же Соловьева, его представления о княжеском роде, олицетворявшем единство Русской земли («все князья суть члены одного рода, вся Русь составляет нераздельную родовую собственность»).

Я не собираюсь в этом направлении просматривать всю русскую историографию до наших дней. Утомленные затянувшимся спором и разочарованные в существовавших до сих пор построениях, позднейшие авторы почти не пускаются в исследования судеб восточнославянского рода, а ограничиваются изучением остатков его на русской почве, тех остатков, которые более или менее поддаются конкретному обследованию. Изучают главным образом русскую общину и спорят лишь о том, новое это образование или же осколок глубокой старины.

Из этих позднейших работ необходимо назвать труды Соколовского «Очерк истории сельской общины на севере России» и «Экономический быт земледельческого населения России», А. Я. Ефименко «Крестьянское землевладение на крайнем Севере», Б. Н. Чичерина «Опыты по истории русского права» и В. И. Сергеевича «Древности русского права». И на этой новой стадии обсуждение вопроса не дало ощутительных результатов. Разрешение этих спорных вопросов в то же время подготовлялось другими путями.

Моргану в его «Древнем обществе» на основе огромного фактического материала из жизни индейских племен Америки удалось осветить труднейшие участки истории и дать разъяснение основных черт общественного устройства первобытного времени, предшествующего появлению государства. В том же направлении много и плодотворно поработал, главным образом над изучением кавказских народов, и М. М. Ковалевский. Энгельс использовал эти наблюдения и в своем труде «Происхождение семьи, частной собственности и государства» дал нам ключ к разрешению проблем, до него остававшихся неразрешенными.

Сейчас мы можем представлять этапы развития доклассового общества в следующем виде:

1. Род — есть основа общественного порядка у всех варварских народов земли.

2. Между периодом господства родовых отношений и победы отношений моногамно-семейных наблюдается период существования патриархальной семейной общины, организации некоторого числа свободных и несвободных лиц, подчиненных отцовской власти главы семейной общины (familia). Она охватывает несколько поколений потомков одного отца вместе с их женами, причем все они живут на одном дворе, сообща обрабатывают свои поля, питаются из общих запасов. Глава общины избирается, при нем имеется совет, состоящий из всех взрослых членов, как женщин, так и мужчин. Таковы сербская задруга и русская вервь.

3. Эта домашняя, семейная община является переходной ступенью, из которой развилась сельская община с индивидуальной обработкой земли и с переходом пахотной земли и лугов в частную собственность. Леса, луга и воды еще остаются общими.

4. Родовая организация выше племени не пошла. Союз племен означает уже начало ее разрушения. Территориальное деление, идущее на смену племенному, и имущественное неравенство вместо равенства — это уже предпосылки государственного строя.

5. Отличительная черта уже государственного строя — учреждение публичной власти, которая уже не совпадает непосредственно с населением, организующим самого себя.

Для содержания этой публичной власти необходимы налоги, которые были совершенно неизвестны родовому строю… Обладая публичной властью и правом взыскания налогов, органы власти путем исключительных законов достигают особого положения в обществе.

Таковы основные выводы, к каким пришел Энгельс на основании огромного фактического материала, собранного Морганом и М. Ковалевским.

Наша задача заключается в том, чтобы использовать по этому предмету все данные русских источников и дать по возможности конкретное изображение процесса образования классов и государства, протекавшего на территории нашей страны.

Когда в русском обществе появилась потребность оглянуться на свое прошлое, оно уже успело уйти так далеко, что представить его себе в XI в. было достаточно трудно. Я имею в виду, прежде всего, родовой строй.

Родовой строй в XI в. в нашей стране, несомненно, можно было наблюдать у гиляков, чукчей, ненцев и других народов Крайнего Севера или еще кое-где в других местах, где жили племена, находившиеся на этой стадии развития. Без непосредственных наблюдений над этим строем не могли быть поняты его основные черты по тем пережиточным остаткам, которыми располагали и наши летописцы, и в частности автор «Повести временных лет». Когда появились письменные памятники, запечатлевшие эти пережитки далекого прошлого, оно было уже основательно забыто. Неудивительно, что наш летописец, всегда вообще конкретный, умеющий передавать подробности изображаемых им событий, решительно теряет эти свои свойства, переходя к характеристике родового строя. Здесь, конечно, можно задать вопрос: неужели летописец для этой цели не мог непосредственно наблюдать родовой строй у более отсталых славянских и неславянских племен, ему современных? Мне кажется, что правильнее всего будет ответить на этот вопрос так: конечно, мог, если бы считал это для себя необходимым, но едва ли бы сумел, потому что наблюдать родовой строй совсем не так легко, как это кажется; нам стоит только заглянуть в наблюдения наших этнографов, изучавших, например, Сибирь XIX в., чтобы убедиться в этом.

Древнейшее упоминание о восточнославянском роде мы имеем в «Повести временных лет» в недатированной ее части, т. е. в части, для самого атора представлявшей наиболее непреодолимые трудности, так как он не имел об этом периоде никаких точных данных. О полянах, наиболее ему известных, он может сказать только очень глухо: «Полем же жившем о собе и владеющем роды своими… и живяху кождо с своим родом и на своих местех, владеюще кождо родом своим». Шахматов не без основания видит здесь наслоение двух редакций и первоначальный текст «Повести» представляет так: «Поляне живяху кождо своим родом на своих местех, владеюще кождо родом своим».

Тут мы имеем указания на то, что летописец все-таки знает кое-что о прошлом славян и говорит нам о форме их древнейших общественных отношений, называя ее родом. Дальше он еще раз ссылается на это же место: «Поляком же живущим о собе, яко же рекохом»[94].

Здесь «род» есть, несомненно, форма древних общественных отношений, хотя содержание его и не раскрыто в летописи. Но мы все же можем догадаться, о каком роде здесь идет речь. Материнский род тут, несомненно, исключается. О матриархате применительно к народам нашей страны летописец ничего не говорит, несмотря на то, что ему известны вообще различные формы семьи и брака, лежащие в основании той или иной стадии в развитии родовых отношений. Летописец говорит о групповом браке у халдеев, «гиллиомь», в «Бретании» («мнози мужи с единою женою спять и мнози жены с единым мужем похотьствуют»). Летописец, весьма вероятно, ошибается, приписывал эти формы брака определенным народам, но он с полной очевидностью обнаруживает перед нами знакомство с этими формами, и ясно, что если бы летописцу был известен хотя бы намек на групповой брак или на пуналуальную семью у славян, финнов или тюрков, он бы не преминул сказать об этом. Между тем, в его изображении наиболее отсталые славянские племена — древляне, радимичи, вятичи и северяне, которых летописец нисколько не склонен щадить в своей характеристике и которых он готов упрекать в чем угодно, — знают, во всяком случае, парный брак. «Браци не бываху в них, — пишет он, — но игрища межью селы; схожахуся на игрища, на плясанье и на вся бесовская игрища и ту умыкаху жены себе, с нею же кто свещашеся; имаху же по 2 и по 3 жены»[95]. Идеал летописца — моногамная семья. Он стоит за нее не только потому, что она освящена христианским законом, но и потому, что моногамная семья благодаря победе частной собственности над первоначальной, первобытной общинной собственностью сделала уже большие успехи, во всяком случае у полян.

Здесь победа моногамной формы семьи обнаружилась несколько раньше, чем у других славянских племен, и летопись этот факт отмечает с полной отчетливостью. Это произошло, несомненно, задолго до времени, когда жил и писал автор «Повести». Понятно, почему он не видел рода и столь туманно о нем говорит в своем произведении.

В дальнейшем своем повествовании — не только с моментов, более достоверно известных летописцу, но и для более темного периода истории восточнославянского общества — летописец пользуется термином «род» в самых разнообразных смыслах. Кий становится родоначальником правящей у полян династии («но се Кий княжаше в роде своем»), по-видимому, точно так же, как у древлян, дреговичей, новгородских славян и полочан появились свои князья, а может быть и династии. Перед нами наследственность высшего представителя власти, по крайней мере в изображении летописца, и понимание термина «род» в смысле династии. Отсюда понятие княжеского рода: «Вы неста князя, ни рода княжа, но аз есмь роду княжа», — говорит Олег, обращаясь к Аскольду и Диру. И совершенно прав был Соловьев, когда указывал на разнообразие в понимании этого термина летописцем[96]. Род означал и совокупность родственников, и каждого из них («избрашася три братья с роды своими», т. е. с родственниками своими), этот же термин употреблялся в смысле соотечественника (Олег, хитростью вызывая на берег Днепра Аскольда и Дира, притворился гостем, плывущим в Византию, и обращался к Аскольду и Диру с приглашением в следующих словах: «Да придета к нам, к родам своим») и в смысле целого народа («от рода русского, от рода варяжска»). Эта расплывчатость в содержании термина говорит о том, что он успел уже потерять свое основное содержание, что ему уже перестали придавать тот смысл, который когда-то принадлежал ему исключительно и полностью.

Что касается термина «семья», то в наших источниках мы найдем буквальное подтверждение того, что это не что иное, как известная нам familia. «Семья, прежде всего, означает — челядь, домочадцы, рабы». В Златоструе XII в. «семия множество или имения множество, злато и серебро». В житии Нифонта XIII в.: «Да был аз был и чада моя и семия моя живи были». В Прологе XV в.: «Ни аз, ни семьянин мой, ни детищ мои, ни куря мое» и т. д. В этих терминах живут уже успевшие отмереть когда-то существовавшие подлинные отношения.

Эта семья — familia — понимается совершенно естественно как патриархальная семья, т. е. организация некоторого числа свободных и несвободных лиц, подчиненных отцовской власти главы семьи. Противополагать эту семью роду, как делали это сторонники «родовой теории» и их противники, решительно не приходится. Но нужно сказать больше. Наши источники убеждают нас в том, что и эта патриархальная семья к IX в., во всяком случае, далеко пошла по пути разложения.

Стоит хотя бы обратить внимание на то, что в свое время отмечал уже Ключевский: областное деление русской земли при первых русских князьях далеко не совпадало с племенным, как его описывает «Повесть». «Не было ни одной области, которая бы состояла из одного и притом цельного племени: большинство областей составилось из разных племен или их частей; в иных областях к одному цельному племени примкнули разорванные части других племен»[97].

В совсем недавно вышедшей работе П. Н. Третьякова этот вопрос рассматривается на основе археологического материала. Автор, изучая районы распространения типов женского убора (набора украшений) XI–XIV вв., приходит к выводу, что они укладываются в границы «не древних племенных образований, а в границы формирующихся феодальных областей». По мнению автора, к XI–XIII вв., в зависимости от места, племенных образований уже не существовало. «Судьба различных этнических компонентов была неодинакова, так как сами они далеко не равноценны. Одно дело язык, одежда, другое — специфические особенности экономики, постройки, третье — религиозные верования, украшения и т. п. Одни из них переживали века, и их следы можно найти еще и теперь, другие были менее жизненны», т. е. подвергались более частым и быстрым изменениям. Женские украшения относятся к компонентам последнего типа. Распространение их в той или иной области в значительной степени было обусловлено вкусами женского населения, которое приобретало украшения, выделывавшиеся в определенных экономических центрах, где они являлись предметами массового ремесленного производства.

Наблюдения П. Н. Третьякова служат ему исходным пунктом для пересмотра вопроса о понимании летописного термина «племя» и основанием для вывода, что известные летописи «племена» являлись социальными организациями, вступившими на путь превращения из организации родового в организацию феодального характера[98].

Иначе говоря, автор на своем археологическом материале подтверждает положения Ключевского. Стало быть, в областях, возглавляемых крупными городами (Киев, Новгород, Смоленск, Чернигов и др.), мы имеем чисто территориальное деление, пришедшее на смену племенному, т. е. это уже признак разрушения рода и замены его отношениями иного, не родового строя.

Мы можем отметить еще ряд признаков того же порядка как в летописи, так и в «Правде Русской». Первая статья древнейшей «Правды», части которой относятся, во всяком случае, к IX в., говорит о необязательности мести, о возможности заменить ее выкупом. Круг мстителей одновременно по женской и мужской линиям, определяемый какой-то иной властью, чем родовая, говорит нам о том, что над родом уже существует высшая власть, что родовая месть есть осколок уже изжитых старых отношений. Эта же древнейшая «Правда» очень хорошо знает и «челядь», и рабов и вся насквозь проникнута собственническими элементами. В «Правде» Ярославичей, являющейся дальнейшим шагом вперед по сравнению с первой, древнейшей частью «Правды», мы можем наблюдать некоторые итоги эволюции: пашенная земля, бортные угодья находятся уже в частной собственности; за нарушение межи, отделяющей эти участки, взыскивается высокий штраф: луга, по-видимому, находятся еще в общем пользовании: кони землевладельца и зависимых от него крестьян пасутся на одном лугу. Отмечается очень резкое имущественное неравенство.

Все это для X–XI вв. абсолютно не «новости». Ново здесь лишь то, что законодателю пришлось сформулировать определенные положения в виде закона. Факты, лежащие в их основе, такого порядка, что о внезапном их появлении говорить решительно невозможно.

Нельзя забывать, что у нас имеются и другие признаки не родовой, а какой-то иной организации: перемена форм поселения, появление на место ушедших в прошлое городищ неукрепленных деревень с одиночными укрепленными дворами, выполняющими здесь функции западноевропейских замков, наследственность княжеской власти, налоговая и пенитарная система. Ольга в X в. в завоеванной земле уже устанавливает уставы и уроки, т. е. упорядочивает взимание даней, а может быть и ренты, а установившиеся единицы обложения (дым, рало, плуг), говорящие о регулярности различных взиманий с массы народной, известны славянам и финнам задолго до Ольги, по крайней мере, в самом начале IX в., если не раньше.

Это тоже совсем не похоже на родовой строй. Патриархальная семья уступила место иным формам общественных отношений. Патриархальная домашняя община, бывшая сама переходной ступенью от возникшей из группового брака и основанной на материнском праве семьи к индивидуальной семье современного мира, явилась, в свою очередь, переходной ступенью, из которой развилась сельская община или марка, для которой характерной чертой уже стало индивидуальное хозяйство ее членов.

«Правда Русская» содержит материал, убеждающий нас в том, что вервь в известный момент своего существования есть не что иное, как община-марка, выросшая из патриархальной общины. В «Правдах Русских» мы имеем термины, говорящие об этой общине, — мир, град и вервь. Древнейшая новгородская, стало быть северная, «Правда» не знает верви и называет только «мир»: «А где поиметь кто чужь конь, любо оружие, любо порт, а познаеть в своем миру, то взяти ему свое, а 3 гривне за обиду» (Акад. сп., ст. 13). «Пространная Правда», и по времени отстоящая от древнейшей не меньше, чем на 3 столетия, и относящаяся к южной территории, не знает мира, а вместо того называет в аналогичной статье (ст. 34) «град». Это не просто города, а скорее своеобразные городские округа. Когда Ольга говорит древлянам: «Вси грады ваши предашася мне и ялися по дань и делають нивы своя и земле своя; а вы хочете измерети гладом, не имучеся по дань»[99], она под градами разумеет не только «города», а и земли, так или иначе связанные с этими городами. Эта же «Правда» знает прекрасно и вервь, известную и «Правде» Ярославичей, составленной в Киеве приблизительно в середине XI в. Мы можем на основании данных наших «Правд» до некоторой степени разгадать сущность этой верви.

Прежде всего, совершенно ясно, что вервь — это определенная территория: «А иже убьють огнищанина в разбои или убийца не ищуть, то вирное платити в ней же (верви) голова начнет лежати». Совершенно очевидно, что мертвое тело обнаружено на определенной территории. Отвечают люди, живущие здесь, связанные общностью интересов; иначе они не могли бы и отвечать совместно. Стало быть, вервь — общественно-территориальная единица. Что это за общество, в чем заключается их связь, мы отчасти можем узнать из той же «Правды» Ярославичей. В верви живут «люди», которые очень хорошо знают свои права и обязанности. До недавнего времени они коллективно отвечали за совершенное на их территории преступление. Сейчас закон разъясняет, что ответственность эта падает не всегда на коллектив, что есть случаи, когда преступник должен отвечать сам за себя. Если убьют управляющего княжеским имением умышленно («аще убьють огнищанина в обиду»), «то платити за нь 80 гривен убийци, а людем не надобе» (Акад. сп., 19). Люди платят только в том случае, если того же огнищанина убили в разбое и убийца не известен; тогда платят те люди — члены верви, в пределах чьей верви обнаружен труп.

«Правда» Ярославичей — специальный закон. Она по духу близка к Capitulare de villis Карла Великого. Ее назначение — оберегать интересы княжеского имения, окруженного крестьянскими мирами-вервями, достаточно враждебно настроенными против своего далеко не мирного соседа-феодала. Недаром феодал укреплял свое жилище и защищал себя суровыми законами. Крестьянские миры призваны нести ответственность за своих членов, и вполне понятно, почему в княжой «Правде» подчеркивается главным образом только эта сторона верви.

«Пространная Правда» начала XII в. знакомит нас с общественными отношениями еще глубже и дает нам возможность еще лучше всмотреться в организацию и функции верви.

Вервь не должна ничего платить, если труп, обнаруженный в ее пределах, не опознан. «А по костех и по мертвеци не платить верви, аже имене не ведают, ни знают его»[100]. Разбойника вервь должна выдать вместе с женою и детьми на поток и разграбление. Этого раньше в «Правде» Ярославичей не было. Стало быть, на наших глазах усиливается ответственность отдельных семейств, идет отмежевание их от верви. Закон точно говорит в этой же статье: «За разбойника люди не платят» (Троицк. IV сп., 7). Члены верви должны отвечать не только за убийство: «Оже будет рассечена земля или на земли знамение, им же ловлено, или сеть, то по верви искати собе татя, а любо продажа платити» (там же, 70). И здесь вервь обязана либо найти преступника, либо возместить убытки собственника земли, или испорченной вещи.

Наконец, в «Пространной Правде» мы имеем очень интересный институт «дикой виры», который говорит нам о том, что вервь в XII в. уже перестает помогать всем своим членам в платеже штрафов, а помогает лишь тем, кто заранее о себе в этом смысле позаботился, т. е. тем, кто вложился предварительно в «дикую виру»: «Аже кто не вложится в дикую виру, тому люди не помогают, но сами платят». Это говорит нам о том, что к XII в. члены верви перестали быть равными в своих правах, что среди них выделилась группа, надо думать, людей более зажиточных, которые могли платить все взносы, связанные с участием в «дикой вире». Перед нами итог разложения старой верви.

Совершенно с теми же функциями мы встречаемся и в польской общине («Gegenote»). Она тоже отвечает за убийство, совершенное на ее территории. «Если убитый останется лежать в поле или на дороге, и не будет известно, кто его убил, тогда господин[101] зовет к себе „Gegenote“ — членов общины — и налагает на общину штраф за убитого („Schuld“)… Если же „Gegenote“ (члены общины) укажут на какую-либо деревню, а деревня скажет, что она неповинна в убийстве, то она должна очистить себя поединком (ордалией) или же заплатить за убитого. Если же деревня укажет на определенную семью („Geschlecht“ в данном случае — не род, а семья), и семья станет отрицать вину, то эта последняя должна или очистить себя поединком (ордалией), или уплатить „Schuld“»[102].

Это — польская «Правда», записанная немцами для подвластного им польского населения в XIII в.

Здесь мы видим, в сущности, то же, что и в «Правде Русской», только тут с большей ясностью указывается на то обстоятельство, что община находится во власти феодала. Господин зовет к себе «Gegenote», он взыскивает «Schuld» и пр. В «Правде Русской» нет этой отчетливости, но, тем не менее, и здесь налицо укрепляющийся в своих позициях феодал со своими притязаниями, что отмечалось нами даже на материале древнейшей «Правды». В «Правде» Ярославичей наличие феодала и феодальной вотчины совершенно очевидно. Рядом с разлагающейся общиной существует среда богатых собственников-землевладельцев, собственно говоря, уже феодалов, где с полной очевидностью господствует индивидуальное право собственности на пахотную землю, борти, места охоты (луга, по-видимому, находятся в общем с крестьянами пользовании), орудия производства. Все это покупается, продается, передается по наследству. Наступление на общину, победа над ней и процесс внутреннего ее разложения видны также и в том, что из недр общины уже выделились отдельные неимущие элементы, вынужденные искать работы и защиты у феодала. Это — рядовичи, закупы, вдачи, изгои, о которых специально речь будет впереди. Сейчас нам важно отметить эти наиболее существенные стороны мира-верви для того, чтобы показать эволюцию домашней патриархальной общины, развитие которой протекает, так сказать, на наших глазах, совершенно определенно она перерождается в сельскую общину, или марку «с индивидуальной обработкой и с первоначально периодическим, а затем окончательным переделом пахотной земли и лугов». Процесс этот начался раньше на юге, чем на севере. Север сохранил следы старых отношений значительно дольше. На юге патриархальная община исчезла раньше и в «Правде Русской» нашла себе лишь слабое отображение.

Мне кажется, что все эти данные до некоторой степени уже предопределяют ответ на поставленный выше вопрос о том, какой общественный строй предшествовал феодальному у народов нашей страны, и среди них, прежде всего, у славян Поднепровья и Поволховья. На основе распавшегося патриархального рода мы имеем здесь несомненное наличие общины-марки, на наших глазах проделывающей свою дальнейшую эволюцию. Это был далеко не мирный процесс, и летопись сохранила некоторые намеки на борьбу между уходящим старым строем и наступающим новым.

Этого, однако, мало. Мы должны использовать имеющиеся в нашем распоряжении данные, чтобы осветить этот грандиозный процесс по возможности с разных сторон, и прежде всего рассмотреть вопрос наиболее спорный — о структуре и характере классового общества первого периода его существования и, в частности, вопрос о роли рабства в обществе той поры.

Современная литература вопроса невелика, потому что самый вопрос в своей современной постановке выдвинут недавно. Имеется лишь несколько замечаний в отдельных работах[103] отдельных авторов и одна специальная статья И. И. Смирнова: «О генезисе феодализма»[104]. Эта статья не имеет в виду феодализм в какой-либо стране, а трактует его вообще как общественную категорию и приводит к следующим выводам: «1. Классы возникли до феодализма. 2. Господствующий класс дофеодального общества создал уже аппарат для угнетения эксплуатируемого класса и использовал государство как свое орудие в процессе генезиса феодализма… Моментом, определяющим структуру этого общества, является наличие в нем рабства… Поскольку эксплуатация рабов является основным источником могущества господствующего класса, постольку мы имеем полное право сказать, что перед нами общество рабовладельческое».

Однако вопрос этот, большой и важный, не может быть окончательно решен относительно определенного общества — в данном случае общества восточных славян, — без учета конкретного материала источников.

К их обозрению я и перехожу.

Даже при самом поверхностном соприкосновении с нашими археологическими и письменными памятниками наличие и известная роль рабства у славян бросаются в глаза совершенно отчетливо.

В древнейших известиях византийских писателей и в более поздних известиях арабов мы имеем частые упоминания у славян рабов. Между прочим, эти известия говорят о распространенном у славян обычае сжигать вместе со знатными покойниками жен, которые идут на смерть якобы добровольно. Об этом говорит Маврикий в своей «Стратегии», его повторяет в своей «Тактике» Лев Мудрый (886–911 гг.). О том же говорит и Майнский епископ Бонифаций (755 г.) относительно западных славян. Араб Аль-Джайхани (конец IX или нач. X в.) сообщает то же самое относительно Руси, но он указывает на то, что сжигались вместе с покойниками их рабыни и рабы. Это же подтверждают и Ибн-Фадлан, Аль-Истахри и др. Археологическое изучение могил говорит о том же. Этот обычай применяется только среди людей богатых и знатных. Несомненно, мы имеем здесь одно из следствий длительного существования рабства, так как подобных обычаев в родовом доклассовом обществе нет. По сообщению Ибн-Хаукаля и Аль-Истахри (оба пользовались одним источником), сжигание девушек делается «для блаженства их душ»[105], так как они могут попасть в царство небесное только со своими господами.

^{Генрих Семирадский. Похороны знатного руса. 1892. ГИМ}

Но тот же Маврикий подчеркивает разницу в положении славянских рабов по сравнению с рабами византийскими.

Как мы уже видели, Маврикий Стратег отмечает особенности в положении славянских пленных, подчеркивая, что пленники у славян остаются не в вечном рабстве, как у других народов, но что им назначается определенный срок, по прошествии которого предоставляется их усмотрению или остаться к качестве свободных и друзей, или возвратиться к своим, заплатив выкуп. Может быть, тут кое-что и преувеличено, но совершенно извратить факт Маврикий не мог. В доказательство справедливости этого свидетельства можно привести, правда более позднее, сказание о некоем половчине («Чудо св. Николая»), где рассказывается о том, как этот половчин попал в плен к русским. Нет никаких указаний, что он работал в плену. Неизвестно за что, но он был посажен в заключение. Его хозяин предлагает ему дать за себя выкуп, но так как у пленника никаких средств на выкуп при себе не было, то хозяин, отдав его на поруки св. Николаю, отпустил его домой под условием принести за себя выкуп. Это свидетельство говорит о том, что характер рабства у восточных славян не очень резко изменился и в более позднее время и если менялся, то не в направлении превращения его в античное трудовое рабство.

Рабы прекрасно известны и всем древним русским письменным памятникам. Иначе, конечно, не могло и быть, поскольку рабство существовало и в докиевский, и в киевский период нашей истории.

Под разными наименованиями (холопы, челядь, одерень, обель, раб или просто «люди», обыкновенно с указанием на принадлежность их кому-нибудь) мы можем встретить их едва ли не во всех дошедших до нас письменных источниках X–XII вв. и позднее. Их покупают, продают, в различных формах эксплуатируют, их воруют, иногда они убегают от своих господ сами, их разыскивают и наказывают. Сведений о них достаточно, и, тем не менее, вопрос об общественной роли рабства в Древней Руси этой справкой отнюдь не решается. Он не может быть решен и тогда, когда мы ознакомимся с экономической природой раба в статическом его положении, потому что познание всех процессов мира достигается через изучение их в самодвижении, в жизни, в раскрытии противоречивых, взаимоисключающих противоположных тенденций этих процессов. Место раба в производстве данного общества на данной ступени его развития мы сможем определить лишь тогда, когда изучим отдельные этапы в истории этого общества. Лишь тогда наши факты найдут свое место и мы сможем научно оперировать с ними.

Как возникало классовое общество, подробно говорить сейчас не приходится. Но все же необходимо подчеркнуть, что именно рабство было простейшей, естественно выросшей формой разделения труда и первой формой деления общества на классы.

Не следует забывать, однако, что в это же время существует соседская община, более или менее устойчивая в зависимости от особых конкретных условий ее существования, община, служившая оплотом крестьянства и, в конечном счете, не позволившая рабу стать основой производства на Руси в противоположность римской рабовладельческой латифундии, в свое время, по выражению Плиния Старшего, погубившей римского крестьянина и с ним вместе Италию («Latifundia jam perdidere Italiam»).

Несколько общих замечаний, необходимых для дальнейшего.

Считаю необходимым еще раз указать, что в своей работе я имею дело с Киевской Русью не в узко-территориальном смысле этого термина (Украина), а именно в том широком смысле «империи Рюриковичей», соответствующем западноевропейской «империи Карла Великого», включающей в себя огромную территорию, на которой впоследствии образовалось несколько самостоятельных государственных единиц. Нельзя сказать, что процесс феодализации в изучаемый отрезок времени на всем огромном пространстве территории Киевского государства протекал по своим темпам совершенно параллельно: по великому водному пути «из варяг в греки» он, несомненно, развивался интенсивнее и опережал центральное междуречье. Общее изучение этого процесса только в главнейших центрах этой части Европы, занятой восточным славянством, мне кажется в некоторых отношениях допустимым, но и то с постоянным учетом различий природных, этнических и исторических условий каждой из больших частей этого объединения.

Считаю необходимым предупредить о том, что за недостатком письменных источников я не мог обследовать в сколько-нибудь полном виде более ранние периоды в истории этого общества и что мои дальнейшие наблюдения поэтому касаются лишь X–XII вв. по преимуществу и, главным образом, именно тех центров, которые располагались по великому водному пути «из варяг в греки». В основу исследования положен, прежде всего, материал русских источников, дополняемый источниками не русскими лишь в отдельных случаях.

Наконец, целесообразно условиться и относительно точного содержания тех основных понятий, с которыми в дальнейшем придется нам иметь дело: рабовладельческое общество и феодализм.

Если рабовладельцы и рабы есть первое крупное деление общества на классы, то необходимо помнить, что не во всех обществах рабство успело достигнуть своего высшего развития и оформления: не все общества переживали рабовладельческую формацию. Примером может служить хотя бы общество германцев и, как будет видно ниже, славянское общество.

При рабовладельческом строе основой производственных отношений является собственность рабовладельца на средства производства и на непосредственного производителя-раба.

Для того чтобы рабский труд успел вытеснить труд свободного крестьянина-общинника и действительно стать «основой производства», необходимы соответствующие условия, которых в средневековой Европе уже не было, почему и рабовладельческих обществ в Европе VIII–XII вв. мы не встречаем.

Из самого характера эксплуатации рабов и их роли в производстве вытекала и разрешалась для рабовладельческого общества проблема воспроизводства рабочей силы. Возможность нормального внутреннего воспроизводства рабочей силы при обычной для рабского способа производства системе эксплуатации раба почти исключалась. Одними внутренними ресурсами рабство как система хозяйства не могло питаться. Отсюда необходимость для античных обществ широкой завоевательной политики: рынок рабов пополняется посредством войны, морского разбоя и т. д. Превращение побежденных в рабов — нормальная цель этих военных предприятий.

Стало быть, для того, чтобы рабовладельческий способ производства мог восторжествовать, требовались особые «исторические условия», которые не обязательно должны быть в известный момент истории человечества налицо везде и всюду. В Европе VIII–XV вв. мы видим господствующим иной строй феодальный, в недрах которого существует рабство, и с течением времени проявляющее все более заметные признаки полного исчезновения. Варварские государства, германские и славянские по преимуществу, с их общинным строем, выросшие на развалинах римского, западного и восточного рабовладельческого общества, оживили и обновили Европу и дали толчок для дальнейшего развития феодальных отношений.

Феодализм как общественно-экономическая формация строится на ином способе производства и характеризуется иными отношениями людей в процессе производства.

Сущность феодальных отношений в обществах, где главным занятием жителей было земледелие, заключается в том, что основой феодального способа производства является сельскохозяйственное производство, не исключающее, однако, ремесленного и мануфактурного труда; общественные отношения выражаются в форме господства и подчинения, вырастающих на почве присвоения крупными земельными собственниками земли и труда сидящих на земле непосредственных производителей. Отсюда личная зависимость (уже не рабская, а крепостническая) непосредственного производителя от владельца земли является господствующей формой общественных отношений.

Землевладельцы и зависимые от них крестьяне — вот два основных класса феодального общества. Двухклассовое феодальное общество не исключает, однако, наличия внутри класса феодалов целой лестницы феодальной зависимости, основанной на величине земельного владения и количестве вассалов.

Политическая организация землевладельцев-феодалов, направленная на защиту этих общественных отношений, составляет сущность государственного строя периода феодализма.

После этих необходимых оговорок и теоретических предпосылок мы можем перейти к исследованию конкретного материала, оставленного нам Киевской Русью.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.