"Живое вещество" и его конец. Открытие О. Б. Лепешинской и его судьба

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

"Живое вещество" и его конец. Открытие О. Б. Лепешинской и его судьба

Кому из советских людей середины двадцатого столетия не было известно имя О. Б. Лепешинской? Его воспевали поэты, ему были посвящены пьесы невзыскательных и падких на сенсацию драматургов, спектакли в драматических театрах Советского Союза. Это имя входило в учебники средней и высшей школы, как автора крупнейшего открытия в биологии, а самое существо открытия — в обязательную программу преподавания в курсе дарвинизма! Вознесенное волею сталинской эпохи на вершину научной славы, оно в то же время стало символом позора, в который была ввергнута советская наука.

Носитель этого имени — Ольга Борисовна Лепешинская, — старушка, небольшого роста, хромая, всегда поэтому не выпускавшая палку из рук.

Маленькое, острое личико с глубокими крупными морщинами украшено очками, из-под которых бросался подслеповатый, то добродушный, то рассерженный (но, в общем, незлой) взгляд. Старушка была, по-видимому, плохо ухожена в быту даже в рассвете своей славы. Одета чрезвычайно просто и старомодно. На кофте медная заколка, изображающая наш корабль "Комсомол", потопленный испанскими фашистами во время гражданской войны в Испании в 1935–1936 годах. Я как-то сказал Ольге Борисовне, что этот корабль нашел не очень тихую пристань у нее на груди. Шутку она терпела, относясь к ней снисходительно.

О. Б. Лепешинская — человек сложной биографии и сложной судьбы.

Рассматривать их надо в двух планах, до известной степени независимых, но все же связанных между собой. В таких двух планах надо рассматривать ее характерологические черты.

Один план — это биография члена партии почти с момента ее основания, впитавшего черты старого большевика и традиции партии. Жизнь ее и ее мужа — Пантелеймона Николаевича Лепешинского — в разные периоды переплеталась с жизнью В. И. Ленина, личными друзьями которого и Н. К. Крупской оба они, особенно Пантелеймон Николаевич, были. Она неоднократно выступала в докладах и в печати с воспоминаниями о встречах с В. И. Лениным и внесла много интересных материалов для его характеристики, как живого человека.

В непосредственном общении с Ольгой Борисовной подкупала ее демократичность без дифференциации чинов и званий, может быть, только несколько подпорченная табелью о рангах сталинской империи. Большевистская закалка проявлялась в прямоте и резкости суждений и полемических высказываний, независимо от ранга оппонента, в отвращении ко всякому проявлению антисемитизма; высшая мера отрицательной характеристики человека в ее определении была "он юдофоб" (она употребляла дореволюционный синоним антисемита — юдофоб, юдофобство). Простота в обращении сочеталась с приветливостью. Она, несомненно, была человеком незлым и отзывчивым, может быть, даже добрым в бытовом понятии. Она воспитала многих бездомных детей (кажется, человек 6–8) в качестве приемных внуков, дала им образование и путевки в жизнь. Большевистская закалка проявлялась в упорной и бескомпромиссной борьбе, которую она длительное время вела с могущественной в научном отношении группой ученых, научной элитой, при отстаивании своих научных концепций. Правда, здесь она была не одинока, имея могущественную поддержку всесильного в то время Т. Д. Лысенко. По законам диалектики черты большевика, его боевитость, обернулись в О. Б. Лепешинской против подлинных интересов науки.

В научное исследование была вовлечена вся семья Ольги Борисовны — ее дочь Ольга Пантелеймоновна, ее зять Володя Крюков, даже приемная 10-12-летняя внучка Света. Это была семейная научная артель, в которую только не был вовлечен Пантелеймон Николаевич (скончавшийся до бурного финала "научных" достижений семьи). Более того, он не скрывал своего скептического и даже иронического отношения к научным увлечениям своей боевой супруги. Однажды мы случайно встретились в вагоне дачного поезда, и Ольга Борисовна всю дорогу посвящала меня в курс ее научных достижений со свойственной ей экспрессией. Пантелеймон Николаевич равнодушно слушал все это, и никаких эмоций на его добром, интеллигентном лице с небольшой седой бородкой не было заметно. Только вдруг, обращаясь ко мне, он произнес своим тихим, мягким голосом: "Вы ее не слушайте; она в науке ничего не смыслит и говорит сплошные глупости". Ольга Борисовна никак не отреагировала на эту выразительную рецензию, по-видимому, она для нее не была неожиданностью.

Супружеская пара — дочь и зять — не проявляла большой научной активности, они были спутниками своей вулканической матери, входя в штат научных сотрудников лаборатории цитологии Института морфологии АМН СССР, возглавляемой Ольгой Борисовной. Неясно даже, имели ли они высшее специальное образование; возможно, его имел только Крюков (в описываемую пору каждому из них было около 40 лет). Что касается Ольги Пантелеймоновны, то она в непосредственном контакте производила впечатление человека, лишенного научной эрудиции в области, в которой она числилась научным исследователем.

Обстановка, в которой творила эта научная артель, была в подлинном смысле семейной. Лаборатория О. Б. Лепешинской, входившая в состав Института морфологии Академии медицинских наук, помещалась в жилом "Доме Правительства" на Берсеневской набережной, у Каменного моста. Семейству Лепешинских, старых и заслуженных членов партии, было отведено две соседствующих квартиры, одна — для жилья, другая — для научной лаборатории. Это было сделано, исходя из бытовых удобств Ольги Борисовны, чтобы она и ее научный коллектив могли творить, не отходя далеко от кроватей. Разумеется, эта обстановка мало походила на обычную обстановку научной лаборатории, требующую сложных приспособлений, особенно для тех задач, которые ставила идейный вдохновитель коллектива.

Однажды я, как заместитель директора по научной работе Института морфологии, где директором был А. И. Абрикосов, по настойчивому приглашению Ольги Борисовны посетил эту лабораторию. С Ольгой Борисовной меня связывало давнее знакомство, но в данном случае само посещение и подготовка лаборатории к нему были продиктованы пиететом к моему служебному положению.

Прием был, как и следовало ожидать, очень радушным, по-видимому, к нему готовились, чтобы произвести хорошее впечатление на официальное лицо. От меня, однако, не ускользнул бутафорский характер подготовки к приему. Я застал лабораторию в состоянии бурной активности, которая должна была рассеять многочисленные, частью анекдотического содержания, слухи о ее действительной активности. Мне показали оборудование лаборатории, гордостью которой был недавно полученный английский электрический сушильный шкаф (в то время получение заграничной аппаратуры было затруднительным). Две молодые лаборантки в новых (как я заметил — еще не стиранных) белых халатах что-то усердно толкли в фарфоровых ступках. На вопрос, что они толкут, они ответили, что толкут семена свеклы. На вопрос о цели такого толчения в ступке мне ответила Ольга Пантелеймоновна, что оно должно доказать, что произрастать могут не только части семени с сохранившимся зачатком ростка, но и крупицы, не содержащие его, а только "живое вещество". Затем Ольга Пантелеймоновна посвятила меня в исследование, выполняемое ею самой. Привожу текстуально эту ошеломляющую информацию: "Мы берем чернозем из-под маминых ногтей, исследуем его на живое вещество", т. е. этот опыт, по-видимому, тоже служил одним из экспериментальных обоснований зарождения живых организмов из неживого вещества. Я принял эту информацию Ольги Пантелеймоновны за шутку, но в дальнейшем я понял, что это было не шуткой, а действительной информацией о научном эксперименте.

Ярким примером могут служить научные открытия мистификатора Бошьяна. По его утверждению он "открыл закономерности превращения вирусов в визуальную бактериальную форму, а также превращения их в кристаллическую форму, способную к дальнейшей вегетации". Автор провозгласил свои открытия революцией в микробиологии и в других областях биологии. Однако быстро было установлено, что все его "открытия" — плод глубочайшего общего невежества и элементарного пренебрежения техникой бактериологического исследования, необходимость соблюдения которых известна даже школьникам. Попервоначалу, до разоблачения Бошьяна, как мистификатора и невежды, его "открытие" произвело оглушающее впечатление в стиле "открытий" Лысенко и Лепешинской. Однажды один известный деятель медицины на большом форуме, держа в руках убогую книжонку Бошьяна и потрясая ею, провозгласил: "Старая микробиология кончилась. Вот вам новая микробиология", т. е. на смену микробиологии Пастера, Коха, Эрлиха и других пришла микробиология Бошьяна. Трудно сказать, чем бы закончилось торжество этого мистификатора, но ему крупно не повезло: его не поддержали Лысенко и Лепешинская. Последняя усмотрела в его творениях плагиат их творений. В беседе со мной о Бошьяне О. Б. Лепешинская говорила о нем с пренебрежением крупного деятеля к мелкому воришке и оставила в моих руках книжонку этого автора с посвящением ей. Карьера его закончилась лишением его всех присвоенных ему ученых степеней и званий.

Возвращаюсь к моему визиту в лабораторию О. Б. Лепешинской. Я ушел из нее с впечатлением, точно я побывал в средневековье. И лишь спустя некоторое время я узнал из официальных сообщений, что я побывал на вершине научного Олимпа…

В чем же заключалось существо "открытия" О. Б. Лепешинской? Для освещения его необходим краткий экскурс в некоторые основные проблемы биологии и медицины. До открытия клеточного строения организмов (30-е годы XIX века) существовало мистическое представление о бластеме, носительнице всех жизненных свойств, из которой образуются все ткани сложного организма.

Совершенствование микроскопической техники, примитивной с точки зрения современной аппаратуры, позволило все же Шлейдену (1836) в области растений, а вскоре Шванку у животных (1838) открыть клетку, как основную элементарную структурную единицу живого организма. Это было открытие глобального значения, одно из величайших открытий XIX века. В дальнейшем немецкий ученый Ремак установил действующий и поныне закон новообразования и роста тканей, согласно которому всякая клетка происходит от клетки путем ее размножения и не может формироваться со всеми сложными ее деталями из неоформленной бластемы. Межклеточное вещество в неоформленном или структурно волокнисто-фибриллярном оформленном виде является производным функции клетки, но его большая роль в физиологии и патологии ни в коем случае не отрицается.

Германский ученый Р. Вирхов перенес клеточный принцип в анализ природы болезней, их существа. Свои взгляды он сформулировал в учение, названное им "Целлюлярная (или клеточная) патология" (1856), имевшее революционизирующее значение. В истории медицины стало принятым различать в ней два периода — довирховский и послевирховский. "Вся патология есть патология клетки, — провозгласил Вирхов. — Она краеугольный камень в твердыне научной медицины". Его клеточная теория происхождения болезней пришла на смену гуморальной теории, ведущей свое начало еще от Гиппократа. Эта теория, лишенная сколько-нибудь конкретных обоснований, объясняла развитие болезней результатом первичного изменения "соков" организма. Наиболее последовательный представитель гуморальной теории — Рокитанский признал, что эта теория должна уступить место целлюлярной теории Вирхова, дающей реальный субстрат болезни — клетку, вместо мистического представления о "дискразиях" (изменения соков). В аспекте исследований Лепешинской нет необходимости рассматривать во всей широте целлюлярную теорию, представляющую сложную систему взглядов, подвергнувшуюся критике еще при жизни Вирхова, в частности со стороны русских ученых, особенно Сеченова.

Важным является полная поддержка и развитие Вирховым данных Ремака о происхождении новых клеток путем размножения предсуществующих, выраженная в формуле Вирхова "Omnis cellula e cellulae" ("Всякая клетка из клетки"). Эта формула была дополнена последующими исследователями словами: "Ejusdem genezis", т. е. "того же рода". Это дополнение устанавливало сохранение новообразованными клетками видовых свойств материнской, детерминированных генетическим кодом, заложенным в хромосомном аппарате клеточного ядра.

Целлюлярная патология Вирхова оставила глубочайший след в медицине и биологической науке, дала мощный толчок к их развитию, и сила этого толчка еще далеко не иссякла. Особенно это относится к законам клеточного строения организмов, перенесенного Вирховым в патологию и медицину.

О. Б. Лепешинская утверждала, что своими исследованиями она доказала полную несостоятельность основ клеточной теории и что носителем всех основных свойств организма является не клетка, а неоформленное "живое вещество". Это "живое вещество" является носителем основных жизненных процессов и из него образуются и клетки со всеми их сложными деталями.

Природа "живого вещества" в исследованиях О. Б. Лепешинской не устанавливалась, это — общее, полумистическое понятие, без конкретной характеристики.

Исследования Лепешинской должны были, по ее мнению, нанести сокрушительный удар по величайшему открытию XIX века — клеточной теории вообще и вирховской формуле — "всякая клетка из клетки" — особенно. И она была убеждена, что такой удар она нанесла, и все те, кто это не признает, — заскорузлые и невежественные вирховианцы. Эта кличка, в которую вкладывалось позорящее не только в научном, но и в политическом отношении (в ту пору это часто совмещалось) содержание, принадлежит не ей. Авторы этой клички находились в шайке невежд "нового направления в патологии". Она аналогична кличке вейсманисты-менделисты-морганисты, присвоенной Лысенко и его соратникам генетикам. Теория "живого вещества" О. Б. Лепешинской возвращала биологическую науку к временам "бластемы".

История наук знает возврат к старым и, казалось, отжившим теориям.

Возврат к ним происходил в таких случаях на новой ступени в движении науки по спирали с возвратом в ту же, но более высокую точку прогресса науки.

Недаром бытует формула, что новое — это нередко забытое старое, формула — часто оправданная. Но это движение по спирали всегда происходит на основе непрерывно совершенствующихся технических приемов, непрерывного их прогресса на фоне общего технического прогресса. Это требование полностью отсутствовало в работе О. Б. Лепешинской: она обходилась без него.

Методические приемы О. Б. Лепешинской были настолько примитивны и настолько непрофессиональны, что все ее конкретные доказательства своей теории не выдерживали элементарной критики.

Основным объектом ее исследований были желточные шары куриного зародыша, не содержащие клеток и служащие питательным материалом для куриного эмбриона. И вот в этих желточных шарах О. Б. Лепешинская обнаружила образование клеток из "живого вещества". Просмотр ее гистологических препаратов убедил, что все это — результат грубых дефектов гистологической техники. Однако, несмотря на всеобщую такую оценку ее доказательств компетентными специалистами, она обобщила свои исследования в особой книге, которую, как она мне сообщила, хотела посвятить И. В. Сталину. Сталин, однако, от такого подарка отказался, но к самой книге отнесся с полной благосклонностью и с поддержкой содержащихся в ней идей. Это определило дальнейший ход событий.

Как же отнесся подлинный научный мир к исследованиям Лепешинской? В ответ на рекламирование ее открытия группа известных ленинградских гистологов и биологов, в которую входили такие авторитетные ученые, как Насонов, Александров, Хлопин, Кнорре и другие, числом 13, опубликовала письмо в газете "Медицинский работник". В этом письме все исследования Лепешинской подверглись уничтожающей критике. Они освещались, как продукт абсолютного невежества, технической беспомощности, в результате которой конкретные материалы Лепешинской лишены элементарного доверия. Редакция газеты, опубликовавшей это письмо, не устояла перед авторитетом авторов его, а отношение высших партийных и правительственных органов к "открытию" Лепешинской еще не было откровенным и афишированным, иначе, конечно, письмо не было бы опубликованным. Поэтому расплата авторов письма — борцов за чистоту науки — была только задержанной до коронования О. Б. Лепешинской венцом гения.

Творчество О. Б. Лепешинской не ограничилось открытием "живого вещества". Она одарила человечество своими содовыми ваннами, якобы возвращающими старым людям молодость, молодым — сохраняющими ее и предупреждающими наступление старости, поддерживающими бодрость духа и тела.

С докладом об этой панацее она выступила в ученом совете Института морфологии под председательством А. И. Абрикосова. В этом ученом совете были объединены наиболее авторитетные московские морфологи разных научных направлений, и им предстояло выслушать этот ошеломляющий доклад. Это было 30 лет тому назад (в 1948 или 1949 году). Оно происходило в уютном зале кафедры гистологии, на Моховой улице, вокруг большого круглого стола. Основное содержание доклада было посвящено не теоретическим предпосылкам эффективности содовых ванн (об этом было сказано нечто нечленораздельное в общем аспекте "живого вещества" и воздействия на него содовых ванн), а испытанию их влияния на больных и отдыхающих в санатории "Барвиха". Этот санаторий предназначен для самых высокопоставленных деятелей государства, партийного аппарата, заслуженных старых большевиков, ученых, артистов, писателей и т. д. Ольга Борисовна долго рассказывала о благоприятных отзывах этого контингента об эффекте содовых ванн. Стыдно было за докладчика, старого человека, и за нас самих, вынужденных слушать этот бред. По окончании доклада воцарилось тягостное молчание. А. И. Абрикосов предложил задать вопросы докладчику и умоляющим взглядом обводил присутствующих, чтобы хоть кто-нибудь нарушил это гнетущее молчание. Я разрядил обстановку озорным вопросом в стиле моего обычного иронического отношения к творчеству Ольги Борисовны. Я спросил у нее: "А вместо соды — боржом можно?" Но до Ольги Борисовны юмор не дошел. Она отнеслась к вопросу с полной серьезностью, ответив, что нужна только сода и заменить ее боржомом нельзя.

Предложение Ольги Борисовны получило большой резонанс в массах; оно рекламировалось разными способами. В результате этого из магазинов исчезла сода, она стала остродефицитным продуктом, будучи использованной главным образом на содовые ванны. Это было обычное проявление массового психоза людей, относящихся с некритическим или даже скептическим, но с доверием к рекламируемым лечебным и профилактическим воздействиям — авось действительно поможет, тем более — омолодиться. Но этот психоз быстро прошел, сода снова появилась в продаже, а от самого метода остались только анекдоты.

Доклад Ольги Борисовны об омолаживающем действии содовых ванн обострил ее отношения с партийной организацией Института. Бессодержательность работы лаборатории, руководимой Ольгой Борисовной, семейственность внутри лаборатории при отсутствии элементарной лабораторной дисциплины были источником длительных конфликтов между Ольгой Борисовной и секретарем партийной организации Д. С. Комиссарук. Я, однако, полагал, что Лепешинская своей прошлой деятельностью заслуживает известной снисходительности, что наука — это для нее не профессия, а хобби, что это — безобидная блажь, мешать которой не следует, тем более что сроки этой блажи ограничены возрастом (ей было около 80 лет), и к ней надо относиться только с юмором, что я и делал. Я даже как-то сделал Ольге Борисовне предложение следующего содержания. Это было уже после ее "коронации", в "Доме ученых", в перерыве какой-то конференции. С группой участников мы сидели в голубом зале Дома ученых, когда туда вошла О. Б., как обычно с палкой и с гордо поднятой в полном самодовольстве головой. Я ей сказал: "Ольга Борисовна, вы теперь самая завидная невеста в Москве. Выходите за меня замуж, а детей будем делать из живого вещества". Предложение это, как мне передавали много лет спустя, обошло научный мир с разными комментариями. Я был убежден, что ни один ученый не может вступить с ней в серьезную дискуссию за отсутствием в ее исследованиях мало-мальских серьезных материалов для дискуссии. События, однако, показали, что я был неправ. Я не подозревал, что псевдонаучная деятельность для Ольги Борисовны — не хобби, что в старушке сидит червь гигантского честолюбия, что она замахивается ни больше ни меньше, как на революцию в биологических науках. В результате всех конфликтов с партийной организацией лаборатория Ольги Борисовны вышла из состава Института морфологии, чего она мстительно не забыла до конца своей жизни. Она перешла со своей лабораторией в состав Института экспериментальной биологии Академии медицинских наук, руководство которого в лице директора И. М. Майского и H. H. Жукова-Вережникова, несомненно, видело в лице О. Б. Лепешинской фактор собственного карьерного выдвижения.

Была устроена специальная закрытая конференция для обсуждения исследований Ольги Борисовны. В ней приняли участие виднейшие ученые по специальному приглашению, причем выбор приглашенных был, несомненно, тщательно подготовлен и ограничен теми, на кого можно было заранее рассчитывать, что они поддержат признание работ Лепешинской величайшим достижением. Подготовка к конференции была произведена и в отношении документальных материалов Ольги Борисовны. Так как ее собственные препараты, на которых она делала свои сногсшибательные выводы, демонстрировать было нельзя ввиду отсутствия в них даже ничтожных признаков профессионального мастерства, то поручено было профессору Г. К. Хрущеву приготовить удовлетворительные в техническом отношении гистологические препараты, которые можно было бы выставить для поверхностного обзора в микроскопе. Так 22–24 мая 1950 года был разыгран в отделении биологических наук Академии наук СССР позорнейший спектакль под титлом: "Совещание по проблеме живого вещества и развития клеток" под общим руководством академика А. И. Опарина, главы отделения биологических наук. Его выступление было увертюрой к этому спектаклю, разыгранному организованной труппой в составе 27 ученых в присутствии публики (тоже организованной) в количестве более 100 человек.

Имена этих артистов заслуживают того, чтобы быть увековеченными; они увековечены в изданном Академией наук СССР стенографическом отчете (изд. АН СССР, 1950 г.) об этом совещании, назначением которого было одарить мир величайшим научным открытием. Многие из них понимали, конечно, какая позорная роль была им навязана, которую они приняли, хотя и пытались в дальнейшем отмыться от этой грязи. Джордано Бруно среди них не было. Ведь весь состав совещания был тщательно профильтрован с точки зрения послушания.

Галилеи могли бы быть, но им вход на совещание был предусмотрительно закрыт.

После увертюры А. И. Опарина с докладом выступило семейное трио в составе О. Б. Лепешинской, ее дочери О. П. Лепешинской, ее зятя В. Г. Крюкова. В пристяжке к этой тройке был некий Сорокин, сотрудник О. Б. Лепешинской, с ветеринарным образованием, откровенный психопат. Он выступил с убогим докладом о работе, кстати не имевшей никакого отношения к проблеме "живого вещества", выполненной им во время пребывания в аспирантуре в Институте физиологии Л. С. Штерн. В докладчики он был выдвинут, по-видимому, по признаку гениальности и верноподданничества Лепешинской; это был уже квартет. Излагать содержание всех докладов нет никакой необходимости, да и — возможности. Это был систематизированный бред, прикосновение к которому с элементарной научной требовательностью оставило бы от них только дым.

Основной доклад самой О. Б. Лепешинской, начиненный руганью по адресу вирховианцев, был изрядно приправлен философско-политической демагогией, с частыми ссылками на марксистско-ленинскую литературу и, особенно, — на Сталина. Ему же она посвящает финал своего доклада, который заслуживает быть приведенным текстуально, так как им одним можно было бы заменить весь доклад с тем же действенным успехом: "Заканчивая, я хочу принести самую глубокую, самую сердечную благодарность нашему великому учителю и другу, гениальнейшему из всех ученых, вождю передовой науки, дорогому товарищу Сталину. Учение его, каждое высказывание по вопросам науки было для меня действительной программой и колоссальной поддержкой в моей длительной и нелегкой борьбе с монополистами в науке, идеалистами всех мастей. Да здравствует наш великий Сталин, великий вождь мирового пролетариата!" Таким славословием заканчивались многие доклады того времени и многие выступления. Это был своеобразный демагогический щит любого невежества, защищавший автора от объективной научной критики и вызывавший гром аплодисментов, как это было и в данном случае. Попробуй после этого грома — покритикуй! Мне известен один профессор медицинского института, которого упрекали в плохом чтении лекций и убожестве их научного содержания. Он возмущенно отводил эти упреки, указывая, что каждая его лекция заканчивается аплодисментами аудитории, и он не лгал. Оказалось, что он заканчивал свою лекцию всякий раз ссылкой на Сталина, как на величайшего гения медицинской науки, иждивением которого резко снижена заболеваемость болезнью, которой была посвящена лекция. Прием для того времени трафаретный и беспроигрышный.

Он имеет литературный прототип в лице чеховской жены пристава, которая, когда он начинал ругаться, садилась за рояль и играла "Боже, царя храни".

Пристав умолкал, становился во фронт и подносил руку к виску. Ольга Борисовна имела право на ссылку на Сталина, непосредственно или косвенно (через Лысенко) получив благословение великого гения всех времен и народов и его поддержку. Без этого ее притязания на роль реформатора биологии имели бы только значение курьеза, каких было немало в истории биологии и медицины.

Должен покаяться, что я долгое время относился к ее открытиям как к курьезу, пока совещание и все, что за ним последовало, не убедило меня в реальной угрозе науке и ученым, какую несет этот курьез.

Приводить содержание выступлений всех 27 трубадуров О. Л. Лепешинской невозможно. Их объединяло бескомпромиссное славословие с разной степенью угодливости и восторженного преклонения перед гениальным открытием и его автором. Подавляющее большинство трубадуров даже не пыталось подвергнуть хотя бы и доброжелательной критике материалы исследования. Факты их не интересовали (да они выходили далеко за пределы их компетенции); они принимали их, как бесспорные по доказательности, что давало им возможность ничем не сдерживаемого разглагольствования по общим вопросам философии естествознания и по значению открытия О. Б. Лепешинской. Среди них были откровенные проходимцы, карьеристы и невежды, для которых хилая старуха была мощным трамплином к академической и служебной карьере, и их участие в этом позорном спектакле — закономерно; удивительно было бы, если бы они не принимали в нем участия. Гораздо более символично для эпохи — участие крупных ученых, таких как академики 3. Н. Павловский, H. H. Аничков, А. А. Имшенецкий, А. Д. Сперанский, В. Д. Тимаков, И. В. Давыдовский, С. Е. Северин и др. Они нужны были как своеобразная академическая оправа для придания высокой авторитетности совещанию. Они, конечно, "ведали, что творили", отнюдь не будучи новичками в науке. В этом созвездии имен, вероятно, единственным убежденным, верующим невеждой, был академик Т. Д. Лысенко. "Открытия" О. Б. Лепешинской были состряпаны из тех же теоретических предпосылок и из той же системы Лысенко: эти два "корифея" нашли друг друга. В своем выступлении он повторил основные положения своего "учения" в следующей цитате: "Теперь уже накоплен большой фактический материал, говорящий о том, что рожь может порождаться пшеницей, причем разные виды пшеницы могут порождать рожь. Те же самые виды пшеницы могут порождать ячмень. Рожь также может порождать пшеницу. Овес может порождать овсюг и т. д." Как же происходит эта вакханалия превращения одного вида в другой и воспроизводство одних видов другими? Ответ на эти вопросы Лысенко получил в "открытии" Лепешинской. "Работы Лепешинской, — сказал он, — показавшие, что клетки могут образовываться и не из клеток, помогают нам строить теорию превращения одних видов в другие". Лысенко представляет дело не так, что, "например, клетка тела пшеничного растения превратилась в клетку тела ржи", а представляет это, исходя из работ Лепешинской, так: "В теле пшеничного растительного организма, при воздействии соответствующих условий жизни, зарождаются крупинки ржаного тела… Это происходит путем возникновения в недрах тела организма данного вида из вещества, не имеющего клеточной структуры ("живого вещества". — Я. Р.), крупинок тела другого вида… Из них уже потом формируются клетки и зачатки другого вида. Вот что дает нам для разработки теории видообразования работа О. Б. Лепешинской".

Прочитав эти строки, я вспомнил лаборантов в лаборатории О. Б. Лепешинской, толкущих в ступках зерна свеклы: это не было "толчение в ступе", а экспериментальная разработка величайших открытий в биологии, совершаемых подпиравшими друг друга маниакальными невеждами.

Среди выступавших по сценарию спектакля наиболее сдержанным было выступление академика H. H. Аничкова, президента Академии медицинских наук.

Он не рассыпался в безудержном восхвалении работ О. Б. Лепешинской, а, кратко повторив их смысл, указал, что он видел некоторые препараты О. Б. Лепешинской (изготовленные Г. К. Хрущевым. — Я. Р.), но, конечно, не мог их углубленно изучить — на это потребовалось бы очень много времени. Мне были показаны такого рода структуры и превращения, говорил он, "которыми действительно можно иллюстрировать происхождение клетки из внеклеточного живого вещества. Конечно, желательно накопить как можно больше таких данных на разных объектах… Это — необходимое условие для перехода на принципиально новые позиции в биологии, а фактическая сторона должна быть представлена возможно полнее, чтобы новые взгляды были приняты даже теми учеными, которые стоят на противоположных позициях". Далее он дает вежливую дань упорной и целеустремленной борьбе О. Б. Лепешинской за признание ее открытия, для дальнейшей разработки которого ей необходимо создать соответствующие условия. Другие выступавшие были менее щепетильны в признании доказательности фактических материалов О. Б. Лепешинской, В этом отношении особенно поразившим меня было выступление академика Академии медицинских наук И. В. Давыдовского, одного из лидеров советской патологической анатомии. Процитирую только начало и конец его выступления.

Начало: "Книга О. Б. Лепешинской, ее доклад и демонстрации, а также прения у меня лично не оставляют никакого сомнения в том, что она находится на совершенно верном пути". Конец: "В заключение я не могу не выразить О. Б. Лепешинской благодарности от лица советских патологов за ту острую критику и свежую струю, которую она внесла в науку. Это, несомненно, создаст новые перспективы для развития советской патологии". Мне недавно передавали, со слов И. В. Давыдовского, что он будто бы вынужден был выполнить "высокое" поручение. Совершенно распластался перед Лепешинской академик А. Д. Сперанский, перед ее мужеством, с каким она преодолевала сопротивление своих идейных противников. Никакого научного содержания в его выступлении, состоящем из набора пышных фраз, не было. Это был полубредовый (юга полупьяный) экстаз захлебнувшегося от восторга академика: "Только старый большевик, каким является О. Б. Лепешинская, в состоянии был преодолеть эти насмешки и подойти к такой форме доказательств, которые могут убедить других. Лично мне было бы печально, если бы только из-за методических недостатков дело О. Б. Лепешинской, дело нашей, советской науки было бы дискредитировано, если бы наша наука подверглась насмешливому к себе отношению со стороны лиц, всегда готовых к подобным издевательствам". В этой фразе звучат и автобиографические нотки, скрытая месть за те насмешки, которым неоднократно подвергались "открытия" самого А. Д. Сперанского. Не очень щепетильный в доказательности материалов своих собственных исследований и широких выводов из них, Сперанский с теми же мерками подходит к "открытиям" Лепешинской. Они нашли у него глубокий отклик с циничным признанием того положения, что создание теории не требует методической безупречности доказательств. Если их нет, то тем хуже для них, а не для теории.

Приведенное краткое содержание выступления четырех академиков не нуждается в комментариях. Лишь два участника совещания в своих выступлениях коснулись доказательности фактического материала, легшего в основу "открытия" О. Б. Лепешинской. Один из них — Г. К. Хрущев, директор Института морфологии развития Академии наук СССР, вскоре избранный в члены-корреспонденты Академии. Он изготовил гистологические препараты для демонстрации на совещании и, разумеется, удостоверил их убедительность.

Закончил свое выступление Г. К. Хрущев необходимостью решительного искоренения пережитков вирховианства и вейсманизма и стереотипным выводом, что "Работы О. Б. Лепешинской с полной очевидностью демонстрируют, что, следуя ленинско-сталинскому учению развития, можно вскрыть действительные закономерности органического мира". Другой профессор М. А. Барон, крупный гистолог, зав. кафедрой гистологии 1-го Московского медицинского института.

В своем выступлении он отметил, что препараты, изготовленные Г. К. Хрущевым, убедили его в правильности трактовки О. Б. Лепешинской. Чем была продиктована его, ученого чрезвычайно требовательного к морфологической методике и великолепно ею владеющего, смена резко отрицательного отношения к работам Лепешинской признанием их доказательности — сказать трудно.

Вероятно, здесь действовал психологический эффект: давление сверху, к которому он был чувствителен, и доверчивость к препаратам, автором которых был его коллега — Г. К. Хрущев. В дальнейшем он был жестоко наказан самой же Лепешинской, сотрудник которой — некий Сорокин — обвинил его в научном плагиате. Обвинение было поддержано Лепешинской и И. В. Давыдовским со всеми вытекающими последствиями.

В общем, это был не академически выдержанный форум, со строгим подходом к экспериментальным материалам и к их объективной оценке, а коллективный экзальтированный экстаз перед великим открытием, сдерживаемый и не сдерживаемый, тщательно разыгранный. Ни одного человека среди участников не нашлось, который бы, подобно наивному ребенку, сказал, что королева голая.

Наивных детей среди них не было, вход наивным детям на это совещание был тщательно закрыт, а подвижников науки среди присутствовавших не нашлось.

Ведь эта роль требует жертвенности! Среди выступавших у немногих хватило научной совести последовать совету А. С. Пушкина "В подлости хранить осанку благородства".

Естественно возникает вопрос о том, какие силы заставили подлинных ученых (не все среди выступавших были отпетые проходимцы и подонки) сыграть предложенную им позорную роль. Здесь действовали факторы и психологические, и социально-политические. Психологический заключался в отборе людей уступчивых воле государственных олимпийцев, не могущих ей противостоять, податливых на указания свыше и исполнителей их. Это — клика обласканных властью, дорожащих этой лаской, поскольку она влекла за собой многие привилегии. В дополнение к этому подсознательная и сознательная боязнь потерять уже заработанные привилегии и лишиться последующих нередко двигала на подлые поступки. Психологический фактор действовал и в другой форме. Я имею в виду подлинных единичных ученых, терявших чувство реальности и критерии подлинной науки. Надо было в действительности иметь твердую голову, чтобы в вакханалии невежества и торжества его в сталинские времена, когда часто наукой объявлялось мракобесие, не утратить чувство подлинности в науке, симптомы чего имелись.

Вовлечение ученых в заведомо подлую роль было частным случаем системы массового развращения необходимых сталинскому режиму представителей науки, литературы, поэзии, живописи, музыки и др., ликвидации традиционных представлений о благородстве, доброжелательности, мужестве, честности, всего того, что входит в краткое, но емкое слово — совесть. Благодаря этой системе корона гениальности была возложена на вздорную, невежественную голову. Послушные воле организаторов спектакля, все единодушно признали исследования О. Б. Лепешинской доказательными для их революционизирующего значения в науке. Сама она признана великим ученым, что было подтверждено присуждением ей Сталинской премии 1-й степени и избранием в академики Академии медицинских наук. Так была оформлена революция в биологических науках, так завершился акт уже не индивидуального, а коллективного бесстыдства. Это торжество мракобесия произошло в 1950 году, в век атома, космоса и великих открытий в области биологии! "Живое вещество" победило разум.

На Ольгу Борисовну обрушился поток безудержного восхваления с разных сторон при участии всех возможных механизмов пропаганды: литература, поэзия, радио, телевидение, театры и т. д., за исключением, кажется, только композиторов; они не успели в него включиться. Профессорам медицинских вузов было вменено в обязанность в каждой лекции цитировать учение Лепешинской.

Я не был на собрании ученых города Москвы в Колонном зале Дома союзов.

Присутствовавшие мне передавали, что при появлении в президиуме О. Б. Лепешинской все заполнившие огромный зал научные работники встали и, стоя, бурными овациями приветствовали новоявленного гения. Можно не сомневаться в искренности лишь ничтожной части аплодисментов. Остальные хлопали по закону стадности. Самая трезвая голова навряд ли могла устоять перед этим потоком.

Можно ли упрекнуть женщину на пороге 80 лет, что этот поток увлек следы скромности, если они и были у нее? Ей хотелось, чтобы у ее ног был весь научный мир, особенно тот, который не признавал ее достижений. На эту часть мира услужливый аппарат власти обрушил свой тяжелый молот возмездия с разной степенью кары. В первую очередь это коснулось группы ленинградских ученых.

Но Ольга Борисовна охотно давала отпущение грехов покаявшимся в них. Так, профессор К., один из наиболее активных критиков ее работ, посетив ее, несколько мгновений постоял у двери, а затем кинулся ей на шею, как она мне рассказала. Она охотно приняла его в свои объятья и после короткой беседы отпустила его с евангельским напутствием: "Иди и не греши". Рассказывая мне об этом визите, с полным самодовольством, она высказала свое сокровенное желание, чтобы с покаянием к ней пришел профессор Н. Г. Хлопин, самый упорный из ее противников. Здесь мне впервые изменило мое ироническое отношение к ней, и я с резкостью возразил ей, что этого она не дождется[14].

Разговор кончился бурной перепалкой, в которой я с полной откровенностью сказал ей все, что думаю об ее "открытии". В запальчивой контраргументации (это была не добродушная старушка, а разъяренная тигрица) она кричала, что в США назначена большая премия тому, кто опровергнет ее работы, а в Чехословакии четыре лаборатории их подтвердили. Я ответил, что для меня эта аргументация не убедительна, что если это так, как говорит она, то и в США и в Чехословакии на ней заработают деньги — одни — за опровержение, другие — за подтверждение. Это была одна из последних наших встреч (лето 1951 года), случайным свидетелем которой был мой сосед по даче, известный ученый в социально-экономической области, слышавший всю эту перепалку. Отголоски ее дошли до меня (при косвенном и непроизвольном его участии) в 1953 году, проделав длинный путь из Фрунзенской в Лефортовскую тюрьму, где я в то время находился. Что касается моего прогноза в отношении поведения Н. Г. Хлопина, то я ошибся, но его упорство стоило ему тяжелой болезни и преждевременной смерти. Другому крупному ее противнику пришлось все же сдаться. Я имею в виду академика Д. Н. Насонова, крупного ученого, гордого и самолюбивого ленинградца, аристократа науки. Дважды я был невольным свидетелем его унижения и хочу описать его в качестве одного из проявлений общественного климата. Первый раз это было вскоре после "коронации" Лепешинской, когда на него и его сотрудников обрушились репрессии за инакомыслие. Он сидел в холле Академии медицинских наук за столиком, принадлежавшим техническому сотруднику Академии Белле Семеновне, с находившимся на нем телефоном. Белла Семеновна отсутствовала, он занял ее стол и, читая какую-то беллетристическую книгу, время от времени звонил в ЦК партии заведующему отделом науки Ю. А. Жданову, дожидаясь приема у него и рассчитывая на него.

Как это было принято в то время у крупных руководителей, они через секретаря не отказывали в приеме, они были заняты целый день на заседаниях, коротких деловых отлучках и т. д., о чем секретарь информировал ожидающего приема, советуя позвонить через полчаса, час и т. д. Наотрез отказать в приеме академику неудобно, надо это чем-то мотивировать, проще использовать отработанное бюрократическое лицемерие, чтобы в случае какой-либо необходимости в дальнейшем сослаться на свою занятость, лишавшую его удовольствия беседы с академиком. Так и просидел целый день академик Д. Н.

Насонов за столиком Беллы Семеновны, отвечая на частые звонки, адресованные ей, быстро усвоенным канцелярски-любезным тоном: "Белла Семеновна сейчас отсутствует. Когда будет — не знаю, позвоните, пожалуйста, через час". Так в первый раз в моем присутствии был унижен академик Насонов.

Второй раз это было на сессии Академии наук летом в Доме ученых, когда он выступил с покаянием (на покаяние тоже надо было получить согласие власть придержащих, чтобы оно было принято). После покаяния он выскочил в фойе, закрыв лицо руками с возгласами: "Как стыдно!" Какой же отклик получило открытие Лепешинской в зарубежном мире? До меня дошел только отклик в германском журнале "Общая патология и патологическая анатомия" ("Zentralblat allgemeine Patologie und Patogische anatomi"), издающемся в ГДР (зарубежные журналы в ту пору "борьбы с низкопоклонством перед Западом" были практически недоступны). Этот журнал поместил без комментариев информацию о состоявшемся открытии, сообщение о котором в советских источниках сопровождалось резкой критикой принципа "всякая клетка из клетки", а все учение Вирхова, которого в Германии (да и во всем мире) включают в список гениальных творцов науки, объявлялось реакционным, нанесшим огромный вред науке. Излагая вкратце содержание информации об открытии Лепешинской и технических методов открытия, журнал писал, что таким методом была окраска гистологических препаратов борным кармином по Гренахеру. Сообщение о применении этого элементарного метода XIX века для мирового открытия XX века журнал сопроводил взятым в скобки восклицательным знаком. Этот восклицательный знак был единственным комментарием журнала к сообщению об "открытии" Лепешинской.

Сдержанно-скептическое отношение патологов в ГДР, однако, не было примером для руководящих партийных и правительственных органов в других странах социалистического содружества. По-видимому, следуя указаниям из центра этого содружества, они признали "открытия" Лысенко и Лепешинской величайшими достижениями мировой науки, опираясь на которые должна развиваться и наука в этих странах. Особенно показательно в смысле навязывания странам социалистического содружества идей Лысенко — Лепешинской является свидетельство известного польского физика Леопольда Инфельда, ученика и сотрудника А. Эйнштейна. В течение длительного времени Инфельд жил и работал в США и в Канаде. В 1950 году по приглашению польского правительства он вернулся в Польшу. Он пишет в своих воспоминаниях (журнал "Новый мир", 1965 г., № 9) о том недоумении, которое у него, привыкшего к независимости научного творчества, вызвали общие директивные указания польского правительства руководствоваться в науке идеями Лысенко и Лепешинской.

Особенно странное впечатление, как он пишет, на него произвела "тронная речь" назначенного первого президента Польской академии наук Дембовского при открытии Академии. В этой речи Дембовский указал, что польская наука должна следовать по пути, указанному Лысенко и Лепешинской. Инфельд подчеркивает — не по пути Кюри-Складовской и Смолуховского, чьи имена украшают польскую науку, а именно — по пути Лысенко и Лепешинской. Эти и ряд других строк из мемуаров Л. Инфельда являются примером того, как в последний период "культа личности" и в странах социалистического содружества политика грубо вторгалась в управление наукой, во все ее детали.

Научная активность О. Б. Лепешинской не снизилась и после "коронации".

Она подарила миру еще одно открытие, в которое она меня посвятила при одной встрече на даче. Она решила, что телевидение разрушает живое вещество. Что привело ее к такому открытию — она не сообщила. Разумеется, она это открытие не удержала при себе, а, заботясь о благе человечества, сообщила о нем в надлежащие инстанции. К ней приезжал встревоженный "начальник телевидения", как она мне назвала его, и нашел ее открытие очень важным.

Судя по всему, однако, оно прошло для телевидения бесследно. По-видимому, практика здесь отстала от науки!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.